округлые холмы ослепительной белизны, яркое синее небо – повсюду, и никаких признаков жизни, ни растительной, ни животной. Едем так километра три. Что впереди – за холмами не видно. В небе кружат какие-то крупные птицы. Над чем они кружат – тоже не видно. Банально, избито, но факт. Наши почти забытые дзенские палки снова при деле: готовы отразить любое зло. Мы объезжаем холм.
Мы проехали лес насквозь и выбрались на открытое пространство.
Вот оно: место, куда мы едем. Ярдах в двухстах впереди.
Мы ехали медленно, но постепенно на горизонте начали вырисовываться крошечные фигурки. Когда мы подъехали ближе, я увидел, что это олени. Несколько тысяч оленей. Вроде как там был загон, и за оленями присматривали маленькие человечки в желтых кальсонах и желтых резиновых сапогах.
Мы подъезжаем ближе, и нам открывается кошмарное зрелище. Это же настоящая бойня под открытым небом. Мы останавливаемся, выходим.
Я не настолько хороший рассказчик, чтобы описать образы, звуки и запахи, что бьют нам по чувствам. Лучше я просто все перечислю, по пунктам, а вы уж сами добавьте свои прилагательные:
1. Озеро крови, тридцати футов в диаметре, темно-красное пятно на снежно-белом пейзаже.
Безбрежное озеро крови. Темно-красный разлив, отражавший оранжевый солнечный свет. Это было красиво. Странно и страшно – но красиво. Красная кровь на чистом белом снегу пробудила в душе странный отклик и вызвала символистические ассоциации с религиозным уклоном: святое причастие, вино и хлеб. Сам Спаситель со своей армией святых мучеников пел посреди этого символизма. Крошечные божественные откровения потекли обжигающим током по цепям генетической памяти. Слеза чистейшего благоговения потекла по щеке – и замерзла.
2. Гора отрубленных оленьих голов, высотой футов в десять: широко распахнутые глаза, ресницы, за которые убился бы даже Бэмби.
3. Относительно скромная горка нижних частей от оленьих ног: рульки с копытами. Высотой фута в четыре, не больше.
4. Курган из потрохов.
5. Три туши, подвешенные на высоких бревенчатых козлах, головами вниз. Из ноздрей течет кровь, рога едва касаются земли. Тонкие струйки крови растекаются по снегу и собираются в алую речку, что впадает в упомянутое выше озеро.
Вокруг этого озера ужасающей красоты стояли большие Андреевские кресты, сколоченные из сосновых бревен. На крестах были распяты олени со вспоротыми животами. На нетронутом чистом снегу лежали горы дымящихся внутренностей. Забитые животные были похожи на фантастические шкатулки с драгоценностями: печень и почки напоминали большие влажные рубины. Зыбкие звездочки света искрились на алых потрохах внутри развороченных животов: желтые, сладострастно фиолетовые, красные.
В этой бойне не было ничего садистского. На самом деле, там все было пронизано запредельной духовностью, словно мы оказались в гигантском соборе под открытым небом. Пар, поднимавшийся от потоков горячей крови, напоминал благовонный дым в католических храмах, когда там воскуривают фимиам.
6. Грубо срубленные деревянные загоны. Ближайший к козлам – на расстоянии футов в пятнадцать. В загоне – двадцать шесть живых оленей. Они ходят по кругу, всем скопом, вдоль деревянного ограждения. Против часовой стрелки. Маленькие оленята не отстают от мам. Все очень тихо. Ни единого звука. Олени ходят по кругу. Огромный самец, коронованный раскидистыми рогами, пытается поддерживать порядок в своем стаде.
7. Трое лапландцев в ярко-оранжевых резиновых фартуках, от шеи до щиколоток, и резиновых же сапогах. В руках у работников бойни – инструменты их ремесла. Их фартуки залиты кровью. Когда мы подходим, они приветливо нам улыбаются.
Маленькие лапландцы, одетые во все желтое, напоминали святых. У них были спокойные и безмятежные лица, такие благостные и просветленные. Перед тем как перерезать горло очередному оленю, они читали молитву. Ну, или что-то похожее на молитву. Между людьми и животными была ощутимая связь: нежная и настоящая. Олени были на удивление спокойны: они не кричали, не метались в ужасе по загону. Они с готовностью шли на заклание.
Что человек говорит? Что он чувствует? Зачем Господь Бог нам все это показывает? Сейчас я, наверное, буду сбиваться и говорить не совсем связанно; хотя, может быть, все не так, как оно мне представляется, и для растерянности нет причин.
Вы читали «Золотую ветвь» сэра Джеймса Фрэзера? Там можно копнуть где угодно, и почти гарантированно наткнешься на сокровище мудрости, что выявляет положение человека в мире – человека, который пытается как-то осмыслить свое место в Мироздании и хотя бы частично подчинить его себе. Но почему мне сейчас вспомнилась эта книга, когда мы, трое волхвов, стоим и смотрим, как на том берегу кровавого озера трое лапландцев в одеждах, пропитанных алой смертью, уже готовы исполнить свою работу, и три пустых деревянных растяжки у них за спиной, они как будто…
Скорее всего, в «Золотой ветви» было описано что-то похожее. Но если даже и не было, то Фрэзер должен был написать об этом. В главе «Предание смерти божественного властителя» он рассказывает о традициях, законах, религиях древних цивилизаций, когда цари правили определенный срок – скажем, в доколумбовой Америке, в каком-то племени близких к ацтекам индейцев, царя избирали всего на три года. Это был мальчик, едва достигший половой зрелости. Его выбирали всем племенем при одобрении верховных жрецов. Потому что, чтобы царь был царем, он должен быть наделен всеми правами бога; без этих божественных прав он всего лишь один из многих, такой же болван, как и все, а болвану негоже садиться на трон, ибо он обязательно все испортит.
Мальчик должен был быть хорошо сложен, пригож лицом, крепок, силен и здоров. Когда избраннику сравнивалось восемнадцать, его объявляли живым воплощением Бога и поклонялись ему соответственно – все три года правления, – все молитвы и благодарения племени, обращенные к высшим силам, сосредотачивались на этом юном и прекрасном мужчине-мальчике. В обмен на это они исполняли все его желания: гордые отцы приводили к нему своих дочерей, юных девственниц, только-только вступивших в брачный возраст, дабы он почтил их девственные лона своим божественным семенем, прежде чем девушка вступит в брак с кем-то из простых смертных. Он жил в неге, богатстве и роскоши, потворствуя всем своим прихотям и капризам. А по истечении этих трех лет верховные жрецы, со всяческими церемониями и большой помпой, отводили счастливого мальчика в маленькую постройку на вершине пирамиды и там отрубали ему голову своими ритуальными орудиями. Отрубленную голову торжественно демонстрировали народу, в полном составе собравшемуся у подножия пирамиды; после чего тело умерщвленного божественного властителя разрезали на меленькие кусочки, чтобы каждый мог взять себе частичку царственной плоти. То ли на память, то ли для последующего съедения. По окончании церемонии новый обоготворенный избранник, красивый восемнадцатилетний мальчик, становился предметов всеобщего поклонения на следующие три года.
Я не помню всего, и, может быть, что-то я пересказываю не совсем правильно, но, надеюсь, вы поняли – в общем и целом. Когда я в первый раз прочитал этот отрывок, меня поразило сходство с системой поп-звезд, что существует у нас последние лет сорок, хотя у инков все это было обставлено тоньше и благороднее и основывалось на священном законе.
И лучшее, что было у древних – это ритуальное умерщвление. Если бы потускневших вчерашних поп-звезд можно было предавать быстрой и чистой смерти, чтобы им не приходилось страдать, пытаясь вновь завести заглохшую карьеру, и мучить в процессе себя и других… Представьте себе, какой это был бы восторг и отрада души: слушать Джимми Хендрикса или Джима Моррисона на пике их творческого расцвета, зная, что через какое-то определенное время – никак не больше трех лет от теперешнего момента – они замолчат навсегда. И они стали бы признанными богами уже при жизни, не дожидаясь посмертного обожествления.
Единственное, что сможет заставить меня снова заняться музыкальным менеджментом – абсолютная власть над бесспорным талантом, который согласен принести себя в жертву, прямо на сцене, «живьем», по истечении определенного срока, причем в весьма обозримом будущем. На последнем концерте наш бесспорный талант перед тем, как совершить публичное самоубийство, назовет своего преемника, который будет блистать на сцене в течение следующих трех лет, а потом повторит судьбу своего предшественника. Начнется всеобщее столпотворение, массовая истерия, которая и не снилась «Битлам». Каждое слово этих молодых музыкантов в течение их мимолетной карьеры будет восприниматься как предельная мудрость, которая открывается только тому, кто умирает молодым. И, разумеется, я как менеджер (читай: верховный жрец у древних инков) смогу оказать существенное влияние на развитие современной музыкальной культуры.
– Собственно, это и убивает сегодняшний рок-н-ролл: нам не хватает смертей. – Голос.
– Рок-н-ролльные смерти, какая дремучая древность! Или ты, может, тоскуешь по тем временам, когда рок-н-ролл обладал большим культурным значением? – Еще один голос.
Но все эти лирические отступления никак не меняют реальности: озеро крови и деревянные козлы в ожидании следующей жертвы. Я хотел сказать вот что: я перечитывал «Золотую ветвь» много раз (и некоторые фрагменты потом снились мне в страшных снах), и вот теперь я столкнулся с такой ситуацией, которую мой воспаленный разум интерпретирует следующим образом: «Как волхвы современности, мы исполнили нашу миссию – торжественно похоронили первозданный дух рок-н-ролла. Теперь мы должны принести себя в жертву, лечь под нож ритуального умерщвления, чтобы наша горячая кровь напитала землю, и дух рок-н-ролла восстал из мертвых уже в новом обличье, в новом качестве, в новом объеме».
Ну, такие вот у меня соображения. А что происходит на самом деле: Мартти выходит из своей «Лады», жмет руки троим лапландцам, что-то им говорит. Они отвечают. Потом смотрят на нас и приветливо улыбаются, гордые и довольные, что люди приехали посмотреть, как они тут работают.
Повсюду, насколько хватало глаз – оленьи шкуры, растянутые на земле и между стволами деревьев. Маленькие птички клюют со шкур мясо. Выклевывают дочиста. Все идет в дело: мясо – в пищу, рога и копыта – на пуговицы и рукоятки для ножей, шкуры – на изготовление одежды и обуви.
Наш высокий проводник представил нас одному из лапландцев на бойне. Тот улыбнулся, вытер руку – она была вся в крови – о свои желтые кальсоны и пожал всем нам руки, приветствуя нас на своем языке. Маленький мальчик лет десяти, тоже в желтых кальсонах и резиновых сапогах, подбежал к нам с подносом, на котором стояли четыре чашки дымящегося бульона. Мы с благодарностью приняли угощение: суп из свежей горячей крови.
Мне даже страшно представить, как все это интерпретирует Z.
Я пошел побродить по берегу кровавого озера, бормоча на ходу отрывки из Библии короля Якова – кажется, из книги Екклесиаста. Мне вспомнилось, как совсем в детстве я нашел в маленькой рощице рядом с домом дохлую лису и все лето ходил туда каждый день смотреть на разлагающийся труп, который через полгода исчез, как будто его и не было вовсе. Мне нравилось смотреть, как он словно тает, впитываясь в землю, как сквозь белые ребра прорастает трава, как череп погружается в мягкую почву. Это было настоящее волшебство. Как– то раз я увидел, как птичка схватила с земли червяка в том самом месте, где лиса растворилась в земле, и понял идею реинкарнации – на свой собственный десятилетний лад. Что-то от этой мечтательности и задумчивости десятилетнего мальчика снова вернулось ко мне – теперь, когда я смотрел на кровавое озеро и на безумно прекрасные потроха забитых оленей.
Я вернулся к маленькой хижине в центре лагеря. Работники бойни – их было, кажется, семеро – как раз садились обедать. На обед у них были жареная оленина и кровяной суп.
Один из работников бойни – двоюродный брат Мартти. Нам объясняют, что хотя олени живут на воле, в дикой природе – на земле, которая считается общей для всех лапландцев, – на всех животных стоит клеймо их владельца; раз в год стада сгоняют в загоны, клеймят народившихся оленят и забивают какую-то часть взрослых животных. Богатство лапландца определяется поголовьем его оленей. Нам приятно услышать – да, мы не какие-то изверги и маньяки, и тоже плачем над «Бэмби», – что те двадцать шесть оленей, что ходят в загоне по кругу смерти против часовой стрелки, на самом деле, не предназначены на заклание; их пригнали сюда исключительно для того, чтобы поставить клейма на оленятах.
Теперь, когда мы оправились от первоначального потрясения и успокоились, убедившись, что нас не принесут в жертву ради великого блага всего человечества, нам здесь даже понравилось. Очень понравилось, на самом деле. Мы узнали, что каждая часть от забитых оленей идет на пользу людям и что вся жизнь обитателей здешних мест вращается вокруг жизни их оленей. Z забирает на память кость: рульку с копытом. Я подумываю о том, чтобы привести Джимми подарок – оленью голову с рогами, и всю в крови, – но потом понимаю, что лучше не надо.
На улице холодно, мы уже заиндевели, и хотя Гимпо хочется задержаться, поскольку есть маленькая вероятность, что ему удастся уговорить работников бойни, чтобы ему разрешили убить одного из этих невинных зверей, мы залезаем обратно в машину и врубаем печку, чтобы согреться. Мы расспрашиваем Мартти про его музыку. К сожалению, мы не сможем остаться до вечера, чтобы прийти на его выступление, но нам было бы интересно его послушать. Это льстит его самолюбию. А мы уже предвкушаем обретение Потерянного Аккорда. Хотя Мартти не посчитал нас пригодными на роль жертв для ритуального убиения, теперь у нас нет ни малейших сомнений: он и есть тот шаман, которого мы ищем – все эти интеллектуальные выступления с произведениями для классической гитары это просто прикрытие, чтобы ему не мешали исполнять его истинную работу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47