А под Рождество выхожу я из клуба, а он – тут как тут, опять стоит в дверях, и снег идет. И знаешь что?
Я приподнял брови.
– У него с собой было одно мое школьное сочинение. Старое-престарое. Ума не приложу, где он его раздобыл. Там говорилось, что моя мечта – петь в Опере в Патагонии и что я отдам руку мужчине, который сделает так, что эта мечта сбудется. Я и забыла, чего тогда понаписала. А он сунул мне его под нос и сказал: «Видишь, у тебя есть мечта!» А я рассмеялась саркастически и говорю: «Нет, Дэвид, у меня была мечта. Теперь у меня мечты нету. Теперь я просто девушка из «Мулена», которой мечтать некогда». Тут он говорит: «Однажды я сделаю так, что твоя мечта сбудется, и тогда ты выйдешь за меня замуж». Я хотела было рассмеяться, но этот его взгляд… ну, в общем, я поняла, что не стоит. Так что просто уставилась на него во все глаза. А он пошел прочь. Тогда я его последний раз и видела. Как он хромал по снегу в сочельник. А через пару недель мне пришла посылка. Без всякого письма, с одним только сочинением. Всякое такое про Кантрев-и-Гуаэлод; я его даже читать не стала. А потом как-то я прочитала, что его убили.
– А что ты сделала с сочинением?
– Я его отдала Эвансу-Башмаку.
* * *
Было где-то между двумя и тремя часами, когда я припарковался возле магазина «Ортопедо-Башмачок» на Кантикл-стрит. Я устал как собака, кое-как изобразил попытку поставить машину ровно и потащился по унылой деревянной лестнице наверх к себе в контору. Как на Эверест поднимался. Я не стал даже переодеваться – просто рухнул на постель. Едва голова коснулась подушки, как я уснул, и лишь только это случилось – зазвонил телефон.
– Да.
– Где тебя носит?
– А?
– Приезжай быстро. – Это была Бьянка.
– Бьянка? Что стряслось?
– Я в беде. Времени совсем мало. Ты можешь сюда приехать сейчас же?
– Да, что произошло-то?
– У меня сочинение.
Волосы у меня на голове встали бы дыбом, не будь я таким усталым.
– У тебя – что?
– Сочинение. Я его украла, когда Пикель поймает меня, он…
Раздался крик, и линия смолкла.
Когда я приехал в Тан-и-Булх, дверь ее квартиры стояла нараспашку. Мебель и вещь были раскиданы по полу, керамика перебита, ковер устилали бумаги. На стене и на белом глянце двери красовались размазанные кровавые отпечатки рук. Я взглянул на телефон и понял, что надо звонить Ллиносу. Дело зашло слишком далеко. И, насколько я мог судить, полиция уже и без того мчалась сюда. Я посмотрел на телефон. Позвонить в полицию и впрямь стоило, но я не позвонил.
Глава 14
Я нашел его в часовой башне, где слегка пахло джином – карлик сидел над свои котелком. Шаги на лестнице его насторожили, и он уже смотрел на дверь, когда я входил.
– Чего тебе надо? Это частная собственность.
Ни сквозняка, ни малейших ощущений – только неумолчный рокот часового механизма и легкий запах джина.
– Где она? И не спрашивай кто.
– Отвали, мать-его.
Пол представлял собой дощатый настил под самой крышей башни. Посреди зиял провал, а в нем сказочным монстром из меди и железа жили часы. Именно отсюда мистер Домби свалился – или был сброшен – в акульи челюсти шестеренок. И теперь провал отделял меня от Пикеля. Я двинулся в обход.
Пикель взял с пола медный прут.
– Стой, где стоишь.
– Уговор простой, Пикель. Скажи мне, где она, или я скину тебя в часы.
Он неуверенно помахал прутом и отступил на шаг:
– Ближе не подходи.
Я продолжал идти – поднырнул под горизонтальный вал, на котором вращались стрелки.
– Я тебя предупредил!
Я сделал еще шаг:
– Там на стене была кровь.
Он снова отступил и замотал головой:
– Это не я.
– Если ты ей что-нибудь сделал, я тебя убью.
– Ошибся адресом.
– Так почему не назвать правильный?
Я поглядел на провал. На полу в нескольких футах от края лежала старая кузнечная наковальня. Теперь она покрылась пылью и паутиной, но в прошлом, вероятно, ее использовали для ремонта механизма. Взгляд Пикеля упал на нее одновременно с моим, и одна мысль одновременно пришла нам в головы.
– Нет! – взвыл Пикель.
Я улыбнулся.
– Не смей!
Он скакнул ко мне, но остановился, как муха, влетевшая в стекло, едва я поставил ногу на верхушку наковальни.
– Чего не сметь?
Он стоял на одной ноге, балансируя, как бегун в ожидании эстафетной палочки. Карлика парализовал ужас: одно резкое движение – и я скину чугунный обрубок с кромки в зубья его любимых часов.
– Не делай этого, – закричал он уже тише. – Прошу тебя!
– Где она?
Он умоляюще простер ко мне руки.
– Я не знаю. – Он проговорил эту безыскусную фразу заискивающим тоном матери, которая заклинает вернуть ей ребенка.
Я еще ближе подпихнул наковальню – теперь она лежала на самом краю провала. Часы были построены мощно, но оставались устройством деликатным. Пролетевшая сквозь них наковальня наделала бы куда больше вреда, чем хрупкий скелет мистера Домби.
– Я тебе не верю.
Я видел страх в глазах Пикеля. Если бы я грозил выбросить в окно его мать, он, вероятно, не моргнул бы и глазом, но перспектива гибели часов была невыносима. Я подтолкнул наковальню еще – она уже нависла над пустотой, и удерживал ее только вес моей подошвы.
– Где она?
– Прошу тебя – ее забрали.
Я поторопил его взглядом.
– Лавспун и его крутые ребятки. Она, слышь, у меня сочинение украла, сучка глупая. В смысле, мне пришлось им рассказать. Они бы меня убили, если б узнали; наверно, и так убьют.
Он пожирал взглядом наковальню.
– Куда они ее увезли?
Он покачал головой:
– Не знаю. Правда не знаю.
Я дал наковальне немного покачаться, чтобы освежить его память.
Он закричал:
– Да с чего бы им, мать-его, передо мной отчитываться?!
– Слушай, дерьма куча, мне плевать, что они тебе сказали и чего не говорили. Я пытаюсь найти девушку, пока вы, обезьяны, ее не изуродовали. Короче, или я ухожу из башни и знаю, где она, или твоим, мать-его, часам пришел конец.
Он осел на пол и схватился за голову:
– Лавспун в школе.
– Что он там делает? – удивленно спросил я.
– Он туда каждую ночь ходит… к себе в кабинет… пишет… и…
Он умолк.
– И?…
– И любуется на свой Ковчег. – Он пожал плечами. – Туда он и ходит.
– Даже в четыре часа утра?
– Он будет там. Он совсем перестал спать.
Я оттащил наковальню и пошел к двери.
– Если ты солгал, я вернусь со своей наковальней.
Ничего не изменилось: скрипучие полы, застоявшийся запах носков и дезинфекции, скелеты вешалок – голые, разве что кто-нибудь изредка забудет свою куртку с капюшоном. Однако ночь сообщала всему внеземной призрачный облик. Вскрыть замок было так же просто, как и двадцать лет назад, когда мы приходили помочиться в спортивные кубки в актовом зале. Я крался по коридору, кафель верещал под ногами, как птицы в дождевом лесу. Трудно поверить, что Лавспун будет тут в четыре часа утра, но Пикель оказался прав. В конце коридора, за фойе я увидал, что из-за двери пробивается полоска света. Кабинет старших преподавателей находился сбоку от главного фойе, и его прозвали «Аламо». Мощный павловский рефлекс, проспавший два десятилетия, пробуждался во мне по мере приближения к цели. Во рту пересохло, уши запульсировали в ожидании, что их неминуемо надерут. Некая сила пыталась вновь обратить меня в униженного, беззащитного школьника. В которого можно метнуть стерку для доски, которого можно за ухо поднять в воздух или оттаскать за волосы. Выбранить с дешевым сарказмом и запугать так, что он уже не сможет ответить. Где мне взять мужество, чтобы противостоять Лавспуну? Обвинить его в убийстве пятерых учеников? Да какое вообще твое дело, мальчик? А вдруг у него при себе трость? Я помедлил перед дверью, и тут изнутри донесся голос:
– Заходи, дружок, что ты там мнешься!
Он сидел у себя за столом, боком ко мне, сгорбившись, и проверял сочинения. Не поднимая глаз, поднял руку – мол, подожди. Я встал прямо, вынул руки из карманов и тут же выругал себя за то, что пресмыкаюсь. Горела только настольная лампа, и за окном виднелся огромный деревянный Ковчег, который уже занял почти весь пустырь у стадиона. Он сиял в ярком белом свете фонарей, а вдоль него прохаживались патрули охраны. Лавспун закончил проверять работы, театральным жестом захлопнул последнюю тетрадь и посмотрел на меня.
– По поводу той девушки, не так ли? – И добавил, переключив наконец все внимание на новый предмет: – Глупая девушка.
Я молчал, не сводя с него глаз.
Он внимательно всмотрелся в мое лицо, пытаясь припомнить, где именно я нахожусь в бесконечном ряду прыщавеющих писклявых отроков, которые заполнили его жизнь, этих мальчишек, вероятно, уже неразличимых, как листья, что замусоривают двор каждую осень.
– Консультант по профориентации мистер Баллан-тайн говорит, ты – частный сыщик?
Я не ответил, и старый учитель валлийского поцокал языком, размышляя над достоинствами выбранной мною карьеры.
– Я всегда прочил вам что-нибудь более клерикальное. Выпьете?
Он вытащил бутылку вина из-за лампы на гибкой ноге.
– Мне пить не хочется.
– «Шардонне-Фестиниог» 1973 года. Весьма, поверьте, недурное. – Он налил себе стакан и добавил: – У меня сложилось впечатление, что стереотип обязывает крутых частных сыщиков выпивать при всякой возможности.
– Да пошли вы!
Учитель слегка поморщился, затем сказал:
– А! – и принялся мягко постукивать пальцами по столу.
– Где она?
Он слабо улыбнулся и едва заметно пожал плечами:
– Я не знаю.
– Еще одна попытка.
– Нет, я и в самом деле не знаю. – Он чуть наклонился вперед и уставился на меня. – Кстати, я не помню, чтобы вас учил.
– Вы раскололи мне зуб, когда швырнули в меня стерку для доски.
Он протянул руку, взялся за перо, но тут же положил его на место.
– Как все ужасно запуталось. Явно девица пошла на это ради вас.
Даже в темноте я не смог скрыть свою реакцию. Лавспун рассмеялся:
– Как романтично. Во всяком случае, вы более подходящая партия, чем Пикель. Так что осуждать ее не приходится.
– Просто скажите мне, где она, и вам ничего не будет.
– Будет? Мне? – переспросил он с наигранным удивлением.
– При том, что напендюлять вам надо бы – отплатить за все хорошее.
Учитель валлийского только языком прищелкнул от таких выражений, затем любовно погладил изящную резную ручку своего кресла. Напоминало оно трон.
– Вы знаете, что собой представляет это кресло?
Я знал другое: он пытается выиграть время, обдумывает выход или надеется, что кто-нибудь войдет, – но течению его беседы было трудно сопротивляться.
– Это кресло барда с Айстедвода. Вы его выиграли за стихи.
– Трижды. Потому-то мне и позволили оставить его у себя.
– Как кубок мира бразильской команде.
Он моргнул. Потом устало поднялся и через темный кабинет перешел к окну.
– В том-то и беда с такими, как вы, Найт, – вы только, и знаете, что высмеивать. Ломать. Вы не умеете созидать. И никогда не умели.
– И каким боком сюда вписывается убийство учеников?
– Мозгли не повезло.
– Вы еще расскажите, что, не разбив яиц, не сделаешь омлет.
Он пожал плечами и повернулся ко мне:
– А что – неплохая философия.
– Значит, Бьянка для вас – яйцо?
– Вы же не станете впадать в сантименты из-за проститутки?
Я подскочил как ужаленный и бросился на него; Лавспун вовремя отступил в сторону, и в результате я лишь ухватил его за руку. Он попытался высвободиться, и мы оба упали на стол, разметав фотографии, непроверенные сочинения, ножницы.
– Она в десять раз лучше тебя.
Он бешено расхохотался:
– Она не стоит моего пука.
– Говори, где она! – заорал я. Мы покатились по столу и упали на пол. Лавспун силился оттолкнуть меня, а я старался прижать его, подмять под себя. Он был силен, но у меня имелось преимущество в двадцать лет. Вскоре я уже поставил колени ему на грудь. Борясь, мы опрокинули лампу, и тонкий желтый луч падал теперь на его лицо.
– Где она?
Задыхаясь, Лавспун проговорил:
– Я говорил… вам… Я… не знаю.
Я сжал и занес кулак. Он спокойно посмотрел на меня ясными серыми глазами. В них не было страха. И тут я заметил на полу ножницы. Тяжелые портновские ножницы с кольцами, выкрашенными черным. Я схватил их и поднес к его лицу:
– Не вынуждай меня.
Он прыснул:
– Да у тебя для этого яйца не отросли! Никогда у тебя яиц не было, так ведь? Даже в регби играть не мог – цаца, да, я тебя помню; и вот ты пришел и думаешь меня напугать?
Я подвел ножницы вплотную и почти коснулся его глаза. Его ресницы задевали сталь. Я видел, каких явных усилий ему стоит сохранять самообладание.
– Ты меня не запугаешь. Я воевал в Патагонии.
– С Гуэнно Геварой.
Он фыркнул:
– Тебе ее никогда не найти. Мозгли сумел, но он умер, а у тебя не хватит мозгов.
– Что ты сделал с Бьянкой?
– С каких пор тебе есть дело до Пикелевой подстилки? Я покрепче сжал ножницы.
– Если не скажешь, где она, выколю зенки, и не видать тебе Кантрев-и-Гуаэлода.
Некоторое время слышалось только наше дыхание. Лавспун смотрел на меня, я смотрел на него, а между нами были ножницы. Наконец он сказал:
– Заключим сделку.
– Ты не в том положении.
– Девушка у Ирода; где – не знаю. Мы отдадим ее тебе завтра.
– С чего я должен вам доверять?
– С того, что напендюлять мне этими ножницами у тебя яйца не выросли, правда?
Глава 15
Разумеется, он не ошибся. Может, в пылу схватки я бы и пустил их в ход, но не вот так, хладнокровно. Может, занимайся я прилежнее спортивными играми на уроках Ирода Дженкинса, моя рука не дрогнула бы, но, как верно заметил Лавспун, я – цаца.
Что поделаешь. Я вышел из школы и поехал куда глаза глядят, через Комминс-Кох на Пенрхинкогх, а там – на запад в сторону Борта, все дальше и дальше от побережья. По дороге мне на ум снова и снова приходили слова Лавспуна. С каких пор я неравнодушен к Бьянке? Вспомнилась ночь, когда я привез ее к себе домой. Чтобы совершить акт, который – наряду с деньгами – повинен почти во всех моих бедах. Сколько лет я сидел и смотрел, как люди корчатся на моем клиентском стуле, снедаемые подозрением, что им изменяют. И каждый думал, что его несчастье – единственное в своем роде, каждый думал – стоит заплатить мне деньги, чтобы опасения подтвердились, и станет легче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26