общепринятым подходом является вертикальная стернотомия.
Дорогая Холли.
Урок сердца № 3: выжить с разбитым сердцем.
Сердце очень стойко, я имею в виду – стойко в буквальном смысле слова. Когда тело горит, сердце сгорает последним. Весь остальной организм может вспыхнуть, как полиэстер, но, чтобы сжечь сердце дотла, нужно много часов. Моя дорогая сестренка, сердце – это почти идеальный орган! Прочный, несгораемый.
Урок сердца № 4: любовь без взаимности.
Никого нельзя заставить полюбить тебя в ответ.
У различных нейронов наблюдаются реакции разного типа и разный порог возбуждения, а также широкий диапазон максимальных частот разряда.
После того как мы выпили слишком много красного вина и съели слишком много шоколадного мусса, Сол отводит меня в свою подземную комнату. Мы лежим на его кровати и целуемся, наши тела дрожат от предвосхищения и лихорадки. Он наклоняется надо мной, и мое черное платье рвется, и потом, когда мы раздеваемся и он двигается во мне, в моей голове все перемешивается, как бывает во время секса. По иронии судьбы я чувствую себя связанной со своим телом, чувствую, что я в нем нахожусь, только тогда, когда кто-то ко мне прикасается. Когда он во мне, к нему возвращается покой.
– О чем ты думаешь, Жизель? Когда я в тебе?
– Ни о чем, – говорю я, улыбаясь. – Мой мозг – высокая голая стена.
– Мой тоже.
Мы недолго спим, а потом, когда запятнанное голубизной летнее утро прокрадывается из-под занавесок, Сол прижимает мои плечи к кровати. Он нависает надо мной, тень небритой щетины меняет его нежное лицо.
Глава 18
У меня встреча с мистером Фордом, директором школы, человечком в никотиновых пятнах. Мы раздражаем его, когда медленно отвечаем в церкви, он не меньше часа в неделю тратит на специальные школьные собрания, чтобы орать на нас из-за того, что мы недостаточно быстро произносим «Агнец Божий, помилуй нас».
Еще у него гнилые зубы, и он приглашает всех восьмиклассников к себе в кабинет и разглагольствует о «школьной карьере», обсуждает, правильно ли мы выбрали предметы, и так далее, и тому подобное. По большей части это всего лишь предлог для него, чтобы он мог поговорить с нами о Боге и удостовериться, что на следующий год в школе Святой Жозефины мы будем хорошими христианами. Кроме того, что меня временно отстранили от занятий, и кроме математики, которую я завалю, у меня вполне стандартный послужной список. Я не зубрила, как Жизель, учусь нормально, но Форд почему-то имеет на меня зуб.
– Здравствуй, Холли, как мило, что ты надела форму, хотя пропустила последние две недели.
Почему-то мне становится смешно, и я прикрываю рот рукой.
– На самом деле, сэр, я хожу в школу уже несколько дней.
– Ах да, Карл, то есть мистер Сэлери, говорил мне что-то об инциденте на дворе во время перемены.
Я улыбаюсь ему, вспоминая свое обещание Сэлери. Я должна пережить этот разговор, Агнец Божий, прошу тебя. Обещаю в следующем году начать все с нового листа. Никаких драк, никаких выходок, никаких прыжков (Господи), даже если из-за этого мне придется стать заядлым ботаником на весь следующий год.
Мистер Форд смотрит на меня своими динозаврийми глазами и говорит:
– Кажется, Холл и, мистер Сэлери беспокоится о тебе, и с этим тебе повезло.
– Да, сэр.
Я слабо улыбаюсь, глядя, как утекают секунды на стенных часах, висящих возле распятия. Потом я замечаю маленькую фотографию в дешевой рамке, на ней друг друга обнимают темноволосая женщина и мальчик. Я беру фотографию и рассматриваю ее.
– Это ваш сын, сэр?
Мистер Форд раздраженно глядит на меня, но потом его взгляд смягчается.
– Да, его зовут Генри.
– Такой хорошенький, сэр. Сколько ему лет?
– Четыре, то есть четыре с половиной.
– Наверно, вы им очень гордитесь.
– Да.
Я ставлю фотографию на его стол, но сначала вытираю полоску пыли с нижней части рамки.
– Извините, сэр, что взяла без спросу.
– Ничего, Холли. Так вот, что я говорил… по-моему, ты уже достаточно наказана за тот случай.
Он улыбается. Как странно – быть так близко к Богу и так далеко.
– Я рада, что вы так думаете, сэр, правда. Мне очень жаль, что все так вышло. Еще я знаю, что…
Он закрывает папку с моим личным делом и еще шире растягивает свою мерзкую улыбочку. Кажется, он наслаждается тем, что я нервно ерзаю на стуле, кажется, ему смешно, что мистер Сэлери обо мне беспокоится.
– Что ж, ты неглупая девочка, Холли… Кое-кто даже сказал бы, что слишком неглупая, чтобы тебя поймали на драке и на прыжках с забора.
Я уже не могу сдержать улыбку, такое ощущение, что у меня сейчас зубы выпадут изо рта.
– Я знаю, сэр, я обещаю, что в старших классах буду вести себя хорошо, – говорю я, вставая, и иду к двери, шаркая ногами. – Я хочу сказать, там ведь участвовала не только я, и…
Помни, говорю я себе, никаких драк, никаких выходок, ничего…
– Не торопись, Холли. Видишь ли, нам осталось обсудить еще несколько моментов.
Он показывает ладонью на стул напротив своего стола.
– Да?
– М – м, честно говоря, меня немного беспокоит твоя душа.
– Душа, сэр?
– Да, твоя душа. Садись, Холли, ты не пропустишь занятия, не торопись.
Мне кажется, что у него изо рта сильнее пахнет табаком, и, как будто по какому-то наитию, он закуривает. Я смотрю на табличку «не курить» на двери его кабинета и маленькое пожелтевшее распятие рядом с ней.
– Как тебе известно, я директор этой школы, и я с особым удовольствием наблюдаю за тем, как вы, дети, растете и учитесь. Последние два года я наблюдал и за тобой, Холли, и заметил в тебе кое-что необычное.
– Что, сэр?
У меня такое чувство, что он не имеет в виду какие-то чудесные таланты, скрытые от посторонних глаз.
– Ты умная девочка, как я уже сказал, ты очень активна вне школы и, может быть, поэтому считаешь себя лучше всех.
– Что вы имеете в виду, сэр?
– Я имею в виду именно это, тон твоего вопроса, взгляд, каким ты смотришь на меня. У тебя, что называется, неверные социальные установки, и, как мне кажется, на мне лежит обязанность дать тебе понять, что в реальном мире, в старших классах, никто не любит зазнаек.
Я выпрямляю спину. У меня вспотели ладони. Я ищу у себя в мыслях то, на основании чего Форд мог прийти к такому выводу, и, ничего не найдя, смотрю ему прямо в глаза и в конце концов перестаю улыбаться.
– Вы не могли бы просто сказать, что вы имеете в виду, мистер Форд? Потому что я действительно не понимаю…
– Вот об этом я и говорю, о твоем неуважительном отношении.
Мы сидим молча, так что мне становится не по себе; я решаю молчать. Вместо слов я сосредоточенно смотрю на сантиметровый отрезок пепла на его сигарете и думаю, что не буду говорить ему, что пепел сейчас упадет ему на галстук.
– Что в тебе есть такого, чтобы ты считала себя особенной? Я имею в виду… – Он смолкает и листает мое личное дело.
У меня в животе появляется ощущение тошноты, я думаю, что эта папка будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь, что этот человек, этот скользкий богобоязненный карлик может написать в моей папке то, что повлияет на меня, на мою учебу, на всю дальнейшую судьбу. Но мое нечудище, как называет его Жизель, мое нечудище говорит мне: «Стерпи, Холли. Стерпи. Ничего не говори. Пожалуйста, не порти ничего своим болтливым языком», – и я усмиряю ту часть меня, которой хочется кричать.
– Как ты думаешь, ты заслуживаешь того, чтобы к тебе относились по-другому, не так, как ко всем?
Я ничего не отвечаю.
– Ты слышишь меня, деточка? Твой слуховой аппарат работает?
– Нет, сэр, да, сэр, я вас слышу.
– Так почему же, Холли, почему ты закатываешь глаза во время окончания молитвы? Почему ты считаешь, что можешь приплясывать через пять минут после того, как все вошли в классы и готовы обратиться к Господу? Ты думаешь, что можешь жить по другим правилам?
– Нет, сэр.
– Ты знаешь, что случается с теми, кто считает себя особенным?
– Нет, сэр.
– Они погибают в автомобильных авариях или умирают от передозировки наркотиков. Понимаешь, они так и не успевают узнать, что вообще ничего не значат. Они слишком много думают о себе, о своих мирских нуждах и мало думают о Боге.
Его пепельное, похожее на череп лицо чуть порозовело, и он начинает меня пугать. Я боюсь, что у него будет сердечный приступ, но потом он осаживает, берет себя в руки и смотрит на меня, как будто видит в первый раз.
– У меня есть дочь, твоя ровесница, она учится в Школе Святой Марии, поэтому я знаю, что вам, девочкам, нелегко в такое время, когда столько изменений происходит у вас в мыслях и теле. – Он смотрит на меня почти дружелюбно и тихо говорит: – Я также знаю, что ты потеряла отца, будучи совсем маленькой, что, возможно, без его руководства тебе труднее, чем другим.
Я моргаю, глядя на него, и одна жирная слеза скатывается из левого глаза мне в рот. «Этого не было, ты этого не видел». Он смотрит на меня, как будто хочет сказать еще что-то, но передумывает. Потом он резко откатывается на своем офисном стуле, превращаясь совершенно в другого человека. Он тушит окурок, тлевший у него в руке последние несколько минут, и ставит подпись на листке в моем личном деле. У него подрагивают руки.
– Теперь можешь идти, Холли. Мне нужно побеседовать еще кое с кем.
Я чуть-чуть приоткрываю дверь, изо всех сил стараясь не выпустить наружу волну слез, от которой першит в горле.
– Как поживает твоя сестра?
– Хорошо. Прекрасно.
– Передай ей привет. Она скоро выходит замуж? Я видел ее с… как там его зовут… Абрахам?
– Соломон.
– Да, конечно. Соломон, такое прекрасное ветхозаветное имя… Словом, до свидания, Холли, и удачи тебе.
И Бог с вами. Мир медленно крутится, когда я прислоняюсь лбом к прохладным стенам коридора из крашеных бетонных блоков. Потом я иду по школьному полу цвета полотна, то и дело, глядя на сидящих в классах учеников. Я слышу резиновые шаги кроссовок, которые приближаются ко мне, и инстинктивно уклоняюсь. Это Джен. Она обнимает меня за плечи и по-дружески толкает.
– Ну, как прошло?
Ее лицо близко к моему, и я на секунду думаю, какая она хорошенькая даже с двумя идиотскими хвостиками, торчащими у нее из головы, как герань, и синяками по всему лицу. Как говорит Джен, с макияжем.
Я тупо гляжу на нее, но мне не нужно говорить, Джен точно знает, что случилось.
– Что? Опять этот дурак Форд… Слушай, плюнь на него, он устроил мне такую же лекцию про то, что я буду гореть в аду. Как только мы выберемся из этой дыры, все будет по-другому.
– Верно.
Царапающая волна болезненных слез возвращается в мое горло и рот, и я из последних сил стараюсь не разреветься.
– Ты как?
– Нормально, – говорю я, выворачиваясь из ее объятий.
– Слушай… – Она сует мне в ухо желтый, флуоресцентный комок жвачки. Нас обдает запахом пинья-колады. – У меня отличная новость.
– Какая?
У Джен такой безумно счастливый взгляд.
– Слушай, девочка, угадай, кого Сэлери берет на финальную игру сезона?
– Меня?
– Нет, Мэджик Джонсона! Конечно тебя, и меня, твою левую руку, вот так-то!
Она улыбается, как ненормальная, и мы начинаем шлепать друг друга по ладоням и прыгать, и шумим слишком громко, и кто-то выходит из соседнего класса.
– Девушки, не пора ли вам быть в классе?
Это мистер Сэлери. Он чуть-чуть улыбается, он доволен собой. Крупные блестящие поры на его носу вдруг кажутся очень симпатичными. Мне хочется поцеловать его и бледные, прячущиеся за усиками губы. Он непринужденно прислоняется к двери, а мы с Джен скачем вокруг него.
– Это правда, сэр? Вы правда разрешите мне играть?
Он прокашлялся, почти робко.
– Кажется, Дженнифер считает, что мы без тебя не обойдемся.
Джен больно щиплет меня за задницу.
– Ой!
Я шлепаю ее по руке, и она ускакивает по коридору, распевая «Мы чемпионы» и вскидывая руки в воздух.
– Но… м-м, сэр, а вы говорили насчет этого с мистером Фордом?
Мы оглядываемся на его дверь. Сэлери пожимает плечами:
– Не волнуйся, я с ним договорюсь, только приходи на тренировки и не забывай делать домашние задания. Сконцентрируйся на игре.
Он отклоняется назад, смотрит в свой пустой класс потом опять на меня.
– Эй. – Он неуклюже кладет руку мне на голову, как парикмахер, пытаясь как-то уложить короткие пряди надо лбом. – Ты как, Холли? Ты из-за чего-то расстроена?
У меня появляется ощущение, такое же, как когда у меня был сломан нос: сопливое, слезливое предчувствие боли, скребущее мои носовые пазухи.
– У меня все прекрасно, сэр, спасибо, – шепчу я, уходя от него задом наперед, глупо улыбаясь ему, а он машет мне, как грустный клоун, и возвращается в пустой класс.
Вернувшись из школы домой, я тут же заползаю в кровать Жизель. Она сидит за столом, положив голову на руку между двумя толстыми книгами. Читая, она рассеянно рисует скелет, потом украшает кости завитками мускулов, а потом по линейке прочерчивает линии, ведущие к разным частям, и пишет их названия. Потом она рисует сердце по памяти и быстро надписывает: левый желудочек, правый желудочек, аортальная полость. Она делает это бездумно, как некоторые люди рисуют каракули; Жизель выучила названия костей и всего остального еще бог знает когда. Она не в настроении, она тихая, погруженная в себя, и пол глазами набрякли мешки. Она смотрит на маленький череп, который подарил ей папа. Кроме учебников и розово-лилового шелкового платья, это ее самая ценная вещь. Я лежу у нее на кровати, вдыхая запах подушек. Когда она начинает заштриховывать участок сердца, я наклоняюсь и тяну ее за рукав, чтобы привлечь ее внимание.
– Что ты учишь?
– Да ничего, просто читаю, чтобы не забыть. А с тобой что такое?
И я сначала рассказываю ей хорошую новость об игре, о Джен и мистере Сэлери, потом о Форде, его галстуке, сигарете, фотографии маленького Генри, из-за которой он мне чуть ли не понравился. Слова вылетают все быстрее и быстрее, пока я не дохожу до той части, где он говорит, что я считаю себя лучше всех остальных, и про душу, передозировку и аварии. Все это так перепутывается у меня в голове, что из носа выдуваются пузыри во время объяснений, а потом я давлюсь, и Жизель садится рядом со мной на кровать и притягивает мое лицо к костлявому плечу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26