– У него ты все виды и способы найдешь. Как растительным и минеральным ядом отравить, как заколоть, зарубить, застрелить, удавить, как скрыть следы преступления: разъять труп на части и закопать, бросить в воду или сжечь. Двенадцать томов: целая библиотека! Достаточно только все это прочитать, чтобы убийцей себя почувствовать. Рекомендую! Ха-ха-ха!
Абеллино не слушал.
– Кто? Кто он, кого любит эта женщина?…
– Погляди кругом, милый друг, и козла отпущения найди.
– … вот кого я хочу отыскать и убить.
– Я-то совершенно определенно знаю, кого она любит, – сказал Кечкереи.
– Кого? – сверкнул глазами Абеллино. – Только бы I встретиться с ним!
– Сколько раз уже видел, как они обнимались да целовались, – хитро пригнув голову и явно забавляясь, продолжал Кечкереи.
– Кто это? Кто? – хватая его за руку, вскричал Абеллино.
– Хочешь знать?
– Да, хочу!
– Муж ее, конечно.
– Что за шутки идиотские! – вспылил Абеллино. – Никто этому не поверит. Нет, эта женщина любит кого-то, в связи с кем-то состоит. И старый подлец это знает, но терпит, чтобы мне отомстить. Но уж я дознаюсь, кто это такой! И будь он хоть чертом самим, такой судебный процесс закачу, каких свет не видывал, чтобы осрамить негодяйку!
Многие из стоящих рядом стали в шутку оправдываться: на нас, мол, не подумай, мы тут ни при чем, нас графиня Карпати своей благосклонностью не одарила.
В эту минуту прозвучал энергичный мужской голос:
– Господа! Или вы сами не замечаете, как неуместны и недостойны ваши шутки над женщиной, кою обижать нет ни у кого ни повода, ни права?
Это был Рудольф.
– Что такое? Тебе-то какое дело до всего до этого? – изумился Кечкереи.
– То дело, что я – мужчина и не позволю, чтобы порочили при мне имя женщины, которую я уважаю.
Такое заявление много значило. Тут уж действительно пришлось замолчать. И не только потому, что Рудольф прав был и его заступничество вес имело в глазах света. Он славился еще как лучший во всей округе стрелок и фехтовальщик, хладнокровный и удачливый.
И в клубе имя графини Карпати больше не поминалось.
А Флора, прослышав про этот случай, бросилась мужу на шею и целовать, целовать его принялась вне себя от радости и восторга.
XXVII. Золтан Карпати
Свершилось то, о чем даже подумать страшился Абеллино: графиня Карпати стала матерью. У нее родился сын.
С таким известием явился в одно прекрасное утро к набобу домашний врач.
Кто опишет радость Яноша Карпати? То, что было лишь мечтой, надеждой, предметом самых дерзких, пылких его желаний, стало явью. У него сын! Сын, который унаследует и увековечит его имя; рожденный во времена уже не столь темные, загладит он грехи отца и юношескими своими добродетелями искупит старый фамильный долг пред родиной и человечеством.
Каким славным мужем может он стать благодаря воспитанию, более достойному, нежели полученное предками! Какое счастье и величие ждут его! Как будут благословлять его имя миллионы!
Только б дожить до поры, как сын начнет говорить, его милый детский лепет услышать и ему тоже сказать слова, которые он выучит, сохранит в памяти, чтобы после, уже признанным поборником великих, благородных идей, вспомнить когда-нибудь: «Это впервые еще добрый старый Карпати мне преподал».
Но какое дать сыну имя? Да одного из князей, которые пили круговую с первым Карпати на земле обетованной Гуннии.
Пусть будет он Золтаном. Золтан Карпати! Звучно и величаво.
Вот уже и принесли к нему нового гражданина мира, подержать дали, потетехать, поцеловать. Слезы радости застлали глаза старика, мешая смотреть, а как хотелось разглядеть сына получше! Ревнивым взором окидывал, мерил он младенца. Красивый, здоровый, полненький мальчишка, складочки даже на шейке и на ручонках; маленький краснощекий ангелочек. Ротик не больше земляничины, зато глазенки, ясней бирюзы, – преогромные, и ресницы длинные, будто два опахала на кругленькие щечки опускаются. И не плачет, серьезный такой, словно знает уже: всякая слабость постыдна, а едва восхищенный старик поднес его поближе и, целуя, стал щекотать румяное личико колючими усами, заулыбался и весело что-то выкликнул – все стоявшие возле тотчас начали гадать вместе с отцом, что.
– Ну, скажи же, скажи, золотце, дитятко мое, – лепетал старик Янош, видя, что ребенок так и этак складывает, выпячивает губки, точно усиливаясь вымолвить нужное слово. – Говори, не бойся, мы поймем. Ну-ка, ну-ка, что он там опять сказал?
Доктор и повитухи, однако, сочли благоразумней истолковать лепет ребенка в том смысле, что тот-де просится обратно к матери, – довольно уж тетешкать, хватит на первый раз. И, отобрав его у Яноша Карпати, к матери унесли. Доброму старику ничего не оставалось, кроме как пробраться в соседнюю комнату и там слушать, не плачет ли младенец, спрашивая у каждого выходящего что он, как, – и передавая ему с каждым входящим какое-нибудь ласковое словечко.
И если доносился вдруг бойкий младенческий возглас, восторг отца не поддавался описанию. Уж теперь-то он не отдаст ребенка, попади он только ему на руки!
Около полудня врач вышел снова и попросил Карпати перейти с ним в другую комнату.
– Зачем? Я хочу здесь остаться. Тут слыхать, по крайней мере, что говорят о нем.
– Да, но я не хочу, чтобы слышали, о чем мы будем говорить.
Янош вытаращился на него. От спокойного взгляда врача ему стало не по себе. Машинально последовал он за ним в соседнюю комнату.
– Ну-с, что это вы мне, сударь, собираетесь сказать, чего другие слышать не должны?
– Ваше сиятельство! Большая радость посетила нынче ваш дом.
– Это я знаю, чувствую и благословляю небо за нее.
– Но, подарив вам большую радость, господь решил и тяжкое испытание ниспослать.
– Что вы хотите этим сказать? – возопил в испуге Карпати, и лицо его побагровело.
– Вот почему я боялся, ваше сиятельство, вот почему отозвал вас в другую комнату. Приготовьтесь же снести удар как христианин.
– Не мучайте, говорите: что случилось?
– Супруга ваша умирает.
Карпати не мог даже слова вымолвить, шага сделать. Он онемел и остолбенел.
– Будь хоть малейшая надежда ей помочь… какой-то способ… – сказал врач. – Но, к сожалению, я обязан поставить вас в известность, что жить ей осталось считанные часы, считанные минуты. Поэтому сделайте, ваше сиятельство, усилие, поборите ваши чувства, войдите и попрощайтесь, ибо на этом свете уже немного суждено ей сказать.
Карпати дал себя ввести в комнату умирающей. В голове у него словно помутилось, он не слышал, не видел ничего – только ее одну, лежавшую перед ним с каплями пота на исчахнувшем, бледном лице, с померкнувшим взглядом и обметанными смертью губами.
Молча приблизился он к постели. Глаза его оставались сухи. Комната была полна женщин, пособлявших лекарю. Он не видел их, не слышал раздававшихся изредка подавленных рыданий. Лишь к умирающей был прикован его неподвижный взор. Сидели возле постели и две женщины, ему знакомые: Тереза и Флора.
Добрая старая тетка молилась со сложенными руками, припав к подушке лицом. Флора держала ребенка, который мирно заснул у нее на груди.
Больная подняла смутный взгляд на мужа, взяла горячими руками его руку и поднесла к губам.
– Не забывайте… меня… – лихорадочно дыша, прошептала она едва слышно.
Янош не разобрал, не понял ее слов, только держал крепко ее руку, точно смерти не желая отдавать.
Дыхание умирающей становилось все тяжелее, грудь ее вздымалась лихорадочней, голова металась на подушке. С уст срывались отдельные бессвязные слова, произнести которые стоило ей мук неимоверных. О, тяжкая борьба души, расстающейся с телом!..
– Ирис и амарант… явор пожелтелый, – слышалась сбивчивая бредовая речь. – Явор, сиротинка бедная, пересадите ее куда-нибудь… Придешь ли ко мне, как умру? Тогда тебе можно будет приходить…
По силе, с какой рука ее сжимала его руку, Янош чувствовал, как она страдает, говоря это.
Через какой-нибудь час больная притихла, перестала метаться. Лихорадочный пульс унялся, рука уже не пылала так, дыхание сделалось ровнее, и мучительная испарина прошла; взгляд прояснился. Фанни всех начала узнавать и кротко, покойно заговорила с окружающими.
– Муж мой, милый муж мой, – сказала она, проникновенно глядя на него.
Тот обрадовался, подумав, что это хороший признак. Доктор же опустил голову, понимая, что это знак дурной.
Больная обернулась к Флоре. Поняв ее немую просьбу, Флора поднесла к ней младенца.
Пылко, нежно прижала его Фанни к груди, покрывая поцелуями сонное личико. При каждом поцелуе мальчик приоткрывал большие синие глаза и, закрыв опять, продолжал спать дальше.
Мать вернула его Флоре и, пожав ей руку, прошептала:
– Будь матерью ребенку моему.
Флора не могла говорить, кивнула только. Голос ей не повиновался, и она отвернулась, чтобы скрыть слезы.
Тогда умирающая отняла руки у Флоры и у мужа, сложила их на груди и слабым голосом прочитала простенькую молитву, которой обучилась в детстве:
– Господи боже. Будь милостив ко мне. Отпусти прегрешения бедной рабыне твоей. Ныне и вовеки веков… Аминь.
И, закрыв глаза, успокоилась.
– Уснула… – прошептал муж.
– Скончалась, – со скорбным видом пробормотал врач.
И добрый старый набоб, рухнув на колени у смертного ложа, зарылся лицом в подушки и зарыдал горько… безутешно…
Женщина спит, и сон ее вечен. Неземное спокойствие разлито на бледном ее лице. Пусть грезится ей теперь счастливая любовь. Никто уже ее больше не разбудит… До самого восстания из мертвых…
XXVIII. Тайные посетители
Вскоре пришла зима; заморозки, холода, метели начались рано. Белые леса да белые поля, сколько хватал глаз, раскинулись кругом по алфельдской равнине, и уже к четырем часам темно-серая лиловатая мгла заволакивала весь горизонт, с каждой минутой подымаясь выше, пока не сомкнётся наконец вверху и не наступит полнейшая тьма, лишь чуть смягчаемая бледным снеговым отсветом.
По бесконечной снежной пелене протягиваются только еле видные полоски: санные колеи от деревни к деревне.
Уныло, дремотно застыл карпатфальвский дом над бесцветной, безучастной этой местностью. Как, бывало, ярко сияли его окна по вечерам, как весело, оживленно сновали по двору охотники, а сейчас лишь в одном или двух мерцает огонек да голубоватый дымок из труб показывает, что не перевелись еще тут обитатели.
Одним таким долгим зимним вечером простые крестьянские сани без бубенца появились на бескрайней равнине, направляясь в сумерках в сторону Карпатфальвы.
Сзади, завернутый в скромный плащ, сидел мужчина, впереди в овчинном тулупе – крестьянин, погоняя двух поджарых лошаденок.
Седок то и дело привставал и, словно ища чего-то, оглядывал окрестность. Впереди уже показались карпатфальвские охотничьи угодья, темнея перелесками, и, едва сани въехали на деревянные мостки, приезжий увидал то, чего искал.
– Это сосняк ведь там, правда? – спросил он у возницы.
– Точно так, сударь. Его издали можно отличить: зеленый весь, когда другие деревья уже голые.
Во всей округе нигде сосен нет. Их здесь Янош Карпати распорядился посадить.
– Тут и остановимся. Ты туда вон, в корчму при дороге, заворачивай, а я пойду пройдусь. На часок, не больше.
– А не лучше ль и мне с вами, баринок? Тут ведь и волки случаются иной раз.
– Нужды нет, приятель. Я их не боюсь.
С этими словами незнакомец вылез из саней и, прихватив с собой фокош, устремился прямиком к соснам, темневшим среди белой равнины.
Что там, под этими соснами?
Это фамильное кладбище Карпати. А пришелец, который захотел навестить его в этот час, – Шандор Варна.
От Терезы, вернувшейся домой, узнал молодой мастеровой о смерти Фанни. Вот и графиня тоже стала добычей тленья, как жена захудалого какого-нибудь ремесленника, и могила ее, быть может, еще заброшенней.
И Шандор тотчас сообщил свое решение старикам.
Он должен посетить место, где нашла последнее успокоение его любимая, кумир его до гроба и за гробом, и открыть ей свои чувства, ибо теперь, когда она в земле, он вправе наравне с прочими притязать на ее хладное сердце.
Старики не старались его удержать, пусть себе едет со своим горем и оставит его там: выплачется – может, полегчает.
И с наступлением зимы молодой человек пустился в путь, узнав по описанию Терезы сосновую рощу, которую Янош Карпати насадил у своего семейного склепа, чтобы зеленела, даже когда все вокруг бело и мертво.
Итак, он выбрался из саней и пошел напрямик по снегу, а возница покамест завернул в придорожную корчму.
Два верховых показались тем временем на другой, почти ненаезженной дороге. Один, что позади, – с четырьмя рослыми борзыми на длинной своре.
– Гляди-ка, Мартон: лисьи следы, – указывая ему, сказал передовой. – По свежему снегу мы еще, пожалуй, затравить ее успеем до Карпатфальвы.
Егерь, видимо, был того же мнения.
– Поезжай-ка прямо по следу, а двух собак мне оставь, я от леса заверну наперерез.
И, взяв двух борзых и пропустив спутника вперед, он медленным шагом двинулся в сторону.
Но, едва тот исчез из виду, быстро переменил направление и рысью устремился к сосновой роще.
Там, у огибавшего ее рва, он слез с коня и, привязав его к кусту, а собак – к седельной луке, перебрался через широкую канаву.
По слабо белевшему снегу он безошибочно подвигался к своей цели.
Большое беломраморное надгробие возвышалось у одной из сосен. На нем – скорбящий ангел с опрокинутым светочем.
Прямо к нему и шел ночной посетитель.
Это был Рудольф.
Оба, значит, пришли на могилу. И, видно уж, самой судьбой уготовано им было встретиться.
Уверенным шагом приблизился Рудольф к светлому обелиску и, пораженный, замер. К подножию памятника припала какая-то мужская фигура, не то коленопреклоненная, не то лежащая ниц.
И неизвестный тоже встрепенулся при его появлении. Они не узнали друг друга.
– Что вам здесь нужно, сударь? – спросил, подходя, Рудольф, который первым овладел собой.
Шандор признал этот голос, голос Рудольфа, хотя и не мог понять, что привело его сюда в такой час.
– Господин граф, – мягко сказал он, – я тот самый ремесленник, которому вы изволили оказать когда-то большую услугу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64