Я после тяжелой болезни…
И так при этом побледнела, что Рудольфу оставалось только поверить.
В нескольких учтивых словах выразил он сожаленье, что лишается такого счастья, и отошел.
Фанни же долго не решалась поднять глаза, точно боясь, что он все еще перед ней… Наконец подняла – и увидела перед собой г-на Кечкереи.
– Настоящая мадонна Кармельская! – воскликнул наш шевалье, далеко отнеся шляпу в знак почтения, и доверительно приблизился на шаг.
Фанни внутренне напряглась и насторожилась, точно догадываясь, что пред этим человеком надобно таиться. С холодной улыбкой приняла она его приветствие, притворясь, будто ничуть не боится.
– То, что вы не танцуете, для общества – огромная потеря, но столь же большое приобретение для меня, который тоже не танцует, – сказал наш герой со льстивой развязностью и непринужденно уселся рядом, раскинув фалды фрака и обхватив руками колено. – Вас не утомит, если мы поболтаем немного?
– Я слушательница терпеливая.
– Приятная новость взволновала на этих днях столицу, узнавшие ее рады безмерно.
– Что же это за новость?
– Что вы, сударыня, зиму в Пеште проведете.
– Это еще не наверно.
– Ах, вы меня в отчаяние повергаете. Неужто друг мой Карпати – супруг столь нелюбезный, что пожелание жены не торопится выполнить?
– Я не говорила никому, что в Пеште желаю жить.
«Скрытничает дамочка, – подумал Кечкерзи, – пештский-то их особняк отделан уже. Выведаем сейчас».
– А ведь пештские салоны много интересного сулят в этом сезоне. Мы настоящее светское общестзо там соберем. Сепкиешди приедут, граф Гергей с матушкой, кумир либеральной партии молодой Дарваи. бравый наш Реже Чендеи и Мишка Киш, гениальный авантюрист…
Фанни поигрывала равнодушно веером, никто из них ее не интересовал. («Про этих всех она уже знает, эти не сюрприз для нее. Попробуем такого назвать, о ком и нам самим неизвестно; ну-ка».)
– Могу даже сказать с определенностью, что и триумфатор наш, Рудольф, тоже в столице зиму проведет со своей красавицей женой.
Ох! Неужто выдала себя? Сумела ли боль скрыть от внезапного удара?… Нет, по ней не видно ничего. Одна лаконичная фраза в ответ:
– Не думаю, что мы поедем в Пешт.
С этим она поднялась. Танцы кончились, как раз и Флора подоспела, и они рука об руку пошли, прогуливаясь по залу.
Кечкереи благодушно покачивался на канапе, раздумывая: «Отчего же это она задышала так тяжело, говоря: «Не думаю, что мы поедем в Пешт»?»
Оказавшись подле Рудольфа, Кечкереи не преминул воспользоваться случаем – подхватил его под руку и прошелся с ним на манер лучшего друга на глазах блистательного общества.
Уместно напомнить тут о безупречном реноме г-на Кечкереи: поддерживать с ним отношения почиталось в свете вещью вполне «конвенантной».
(Придется в скобках извиниться за обилие иностранных словечек, но у меня просто не хватает смелости еще и для салонного жаргона мадьярские соответствия изобретать; предоставляю сие лучшим против меня пуристам.)
Бравый г-н Кечкереи со своим спутником как раз остановился под люстрой, не знаю уж, то ли себя получше показать, то ли Рудольфа. Две юные дамы, царицы бала, под руку прошествовали мимо, и как были красивы обе! Видя их улыбающимися друг дружке, думалось невольно: что за диво! Солнышко солнышку светит.
– Ну, каковы? – в упоении сказал Кечкереи. – Кому бедный мифический Парис яблоко бы отдал, придись ему между этими богинями выбирать? И под руку. Поистине belle alliance! Нет, что я: affreuse alliance! Они ведь и поврозь весь мир могут покорить, зачем же им еще объединяться? Берегитесь, друг мой: это опасное союзничество. Карпати – обворожительная женщина.
– Моя жена красивей… – возразил Рудольф с трогательной безапелляционностью.
– Преклоняюсь перед тобой за такие слова. Ты чудо средь мужчин! Воистину, жена твоя – ангел. Карпати бледнеет в сравнении с ней. Это вообще не тот тип, что нравится людям ума. Ее красота слишком чувственна.
– Ну-ну, я вовсе не требую ради одной другую чернить, готов даже признать, что и Карпати очень красива. Вкусы разные, кому-то именно она может казаться идеалом.
– Совершенно верно, вот, к примеру, бедный Абеллино, который считал одно время, что после Елены или Нинон де Ланкло женщины красивей не рождалось. И попробовал бы кто с ним поспорить! Совсем без ума был от нее. Чуть даже не разорился: шестьдесят тысяч форинтов на нее издержал.
– Как так? – спросил Рудольф в изумлении.
– Ma foi! Вот наивный вопрос, – рассмеялся Кечкереи добродушно. – Ты что же, не знаешь, как деньги тратят на молодых дам?
– Но я знаю, кроме того, что случилось с Абелли-ио, когда он попытался всучить девушке шестьсот форинтов: она так их швырнула обратно, что это стоило хорошей пощечины! Дуэль даже вышла из-за этого, и я был секундантом его противника, вот почему помню так хорошо.
– Ah ??, это верно все. Но, знаешь ли, сколько раз уже бывало: какие-нибудь паршивые пятьсот – шестьсот форинтов в лицо швыряются, а шестьдесят тысяч – уже не очень. Это я не во зло графине Карпати говорю, между ними ничего и не было ведь. Она, правда, согласилась было и уже обещала Майерше, матушке своей, славной очень женщине, принять предложение Абелли-но, то есть шестьдесят тысяч форинтов, но вмешался случай, который возьми и подскажи старику Янчи попросить ее руки. Старик так и поступил – по всей вероятности, чтобы насолить племяннику; девушка, таким образом, могла выбирать – и сделала выбор. Я ничего плохого этим не хочу сказать, помилуй бог; Карпати – безукоризненного поведения дама, но почему бы и другому счастья у нее не попытать? Не вижу тут ничего невозможного.
К Рудольфу подошли в эту минуту знакомые, и, присоединясь к ним, он оставил Кечкереи. Но с этого момента не мог отделаться от неприятного чувства, и каждый раз при встрече с женой, которая все разговаривала с Карпати, лицо его омрачалось. В уме проносилось: «Эту женщину за шестьдесят тысяч форинтов могли бы купить!»
И сразу думалось, что Кечкереи теперь же вечером полсотне, по крайней мере, человек ту же милую историю перескажет; через час все общество будет ее знать – и наблюдать, как его жена прохаживается с той самой женщиной: беседует с ней, перешептывается, откровенничает.
Что ему до Карпати, будь она красивей хоть вдесятеро! Но чтобы из-за нее на его жену тень ложилась, на его обожаемую, боготворимую супругу… Вот что его из себя выводило.
И зачем позволил он ей знакомиться с этой женщиной? Флора так добра – из жалости захотела поднять ее до себя, не думая, что прошлое Фанни, память о нем ее самое могут запятнать.
Для него, правда, не было секретом, что Кечкереи любит очернять людей без всякой пощады. Но знал он также, что за все сказанное тот может поручиться. Уж коли Кечкереи дурно отозвался о ком, это не пустая выдумка: ложных слухов он не распространяет, в чужие тайны проникает досконально.
С трудом дождался Рудольф конца бала, каковой наступил сразу после полуночи, когда несколько подвыпивших дворянчиков вприсядку прошлись по самой середине зала, вследствие чего дамы пощепетильней тотчас его покинули, а за ними и прочие. Лишь неуемная молодежь осталась веселиться с музыкантами до самого утра.
Дома Рудольф поспешил к жене. Служанки сказали, что она уже в спальной. Он постучался, и, узнав по голосу, его впустили.
Флора была еще в бальном платье. Камеристка как раз расплетала ей волосы.
– Можно мне на два слова? – сказал Рудольф в дверях, заглядывая в комнату.
Обворожительная улыбка была ему ответом.
Камеристка принялась расшнуровывать облекавший талию розовый корсаж.
– А не гожусь ли я для этой работы? – осведомился он.
Флора улыбнулась ласково и сделала знак девушке удалиться, уж коли нашелся такой заместитель.
О, сладостные привилегии мужей!
За приятным таким занятием как удержаться и не обнять эту восхитительную талию, а потом, посадив жену на колени, не расцеловать страстно, горячо ее улыбающееся личико!
– Ой, погодите, – сказала вдруг Флора, высвобождаясь из объятий, – а знаете ли вы, что я сердита на вас?
Это, во всяком случае, было с ее стороны премило: сначала дать себя поцеловать и лишь потом вспомнить, что сердита.
– Позвольте узнать, в чем я провинился?
– Вы сегодня очень невежливы были со мной. За весь вечер даже словечком не удостоили. Я только и знаю, что подхожу к Рудольфу в надежде, что он заговорит со мной, – раз десять мимо прошла, но он меня так и не заметил.
Рудольфу удалось меж тем схватить грозящую ему крохотную ручку и, прижимая ее то к сердцу, то к губам, снова привлечь к себе обожаемую супругу.
– Известно ли вам, что вы меня даже остроты про вас заставили сочинять?
– И вы, конечно, блестяще с этим справились. Можно услышать хоть одну?
– Пожалуйста. Например: едва Рудольф в губернаторы попал, как и с женой своей важничать стал. Но мы ему не позволим, нет, нет! Вот нарочно покажем, что не струсили, что ничуть не выше прежнего почитаем, что внимания не обращаем на него.
И с этими словами Флора с восхитительным безрассудством бросилась Рудольфу на грудь и, обвив его дерзостно, требовательно округлыми своими руками, стала целовать куда попало – в щеки, губы, глаза, лишь бы доказать: как ни важничай, не боюсь тебя ни капельки.
Да, ни капельки! А в подкрепление еще поцелуй, еще поцелуй.
Рудольф и думать забыл, зачем пришел, и ничего не имел бы против, продлись этот поток опровержений хоть целую вечность.
– Но, кроме шуток, Рудольф, – убирая со лба волосы, постаралась Флора принять серьезный тон.
– Так это всего лишь шутка? – перебил тот, еще крепче прижимая к себе жену.
– Ты должен ответить мне, почему был сегодня в плохом настроении.
– Завтра скажу.
– Нет, сегодня. Не огорчай меня на ночь. Недаром говорится: дай солнышку сесть без облачка. Нехорошо мне не уступать.
– Изволь, искуплю вину: три часа врозь был с тобой, три дня теперь буду вместе. Хотя и тут наказана. будет опять потерпевшая сторона/
– Ах, Рудольф, не надо этих плоских шуток. Ведь это шутка плоская. Но и остроумными ты не. отделаешься, придется ответ держать. Говори: почему был в плохом настроении?
– В приветственной речи неприятное почудилось кое-что, – хотел было слукавить Рудольф, но тут же был изобличен.
– Нет, дружок, не выйдет, меня не проведешь. Ты – и врать? С этим честным, откровенным лицом – лгать? С этими ясными глазами?… Лгать мне, которая душой тебе предалась? Нет, это невозможно, ты должен сказать мне правду.
Рудольф помрачнел, задумался, но потом повторил все-таки:
– Не будем сегодня об этом говорить.
– Почему?
– Долго очень.
– Ах, Рудольф баиньки хочет! Боится, что долго рассказывать, бедненький. Спокойной ночи тогда, милый Рудольф. Уж ежели спать идете, пришлите мою девушку сюда.
Рудольф встал и поклонился, сделав вид, будто всерьез собирается уйти.
Теперь, естественно, черед жены был уступить.
– Останься, останься, я шучу, – ластясь к нему, заступила она ему дорогу. – Видишь вот, у тебя до сих пор плохое настроение: даже пошутить нельзя.
– Скорее уж потому ты меня прогоняешь, что я недостаточно серьезен для тебя.
– Вот именно. Будь, пожалуйста, посерьезней; шутить буду я, а не наоборот: спросишь тебя, а ты игривой шуточкой отделываешься. Ну иди, давай в отгадки поиграем. Спорим, отгадаю, что с тобой.
– Посмотрим, – отвечал Рудольф, растягиваясь на оттоманке и кладя голову на колени Флоры, которая меж тем стала пальцы загибать.
– Сплетен наслушался?
– Ну, вроде того.
– Про кого?
– Но если я скажу, какие же тогда отгадки? Угадай!
– Про меня?
– Ну, это уж совсем безудержное воображение нужно, – про тебя сплетни сочинять!
Комплимент был вознагражден поцелуем в лоб.
– Но про кого же?
– Ладно, скажу. Не буду тебя мучить. Я пришел, собираясь все тебе рассказать, но не захотел огорчать и только суровому инквизиторскому допросу уступаю, – будь мне сама свидетельницей. Мне ие нравится, меня тревожит, что ты с этой Карпати так сдружилась.
– Ах!.. – Флора не знала, что и сказать от удивления. Чего угодно она ожидала, только не этого. – Вот уж вправду сюрприз! Другие мужья, по крайней мере, к мужчинам только ревнуют; ты первый, кто к женщине свою жену приревновал.
– Видишь, как я люблю тебя! Не люблю – боготворю, преклоняюсь и хочу, чтоб и все, кто только видит, знает тебя, такое же чувство испытывали и даже помыслить дурно о тебе не могли.
– А разве я даю повод для этого?
– Ты – нет. Но подле тебя… Эта Карпати – женщина с весьма сомнительной репутацией.
– Рудольф. Добрый мой Рудольф. Зачем обижаешь ты эту бедную женщину? Знай ты ее получше, так согласился бы: нет на свете другой, более достойной участия.
– Знаю. И ты ее из участия сердечной дружбой одарила. Тебе и твоему сердцу это делает честь, но не в глазах света. Свет ее особой далеко не строгих правил почитает.
– Свет несправедлив.
– Но, может, не совсем? В прошлом этой женщины много такого, что подтверждает этот приговор.
– Но в настоящем еще больше, что его опровергаем. Характер этой женщины всяческого уважения заслуживает.
Рудольф ласково погладил жену по головке.
– Ты ребенок, дорогая Флора, ты многого не понимаешь и никогда не поймешь. Есть на свете вещи гнусные, уродливые, о которых ты и представления не имеешь с твоей чистой, невинной душой.
– Ах, не считайте меня такой уж наивной. Я все знаю: знаю, что сестры Фанни очень дурные, бесхарактерные и что ее самое только вмешательство добродетельных родственников спасло от продажи кому-нибудь и погибели. Знаю, что все это в глазах света – обстоятельства очень щекотливые, но знаю также: пока рука этой женщины в моей, никто не осмелится ее осудить, предать позору. И это мне гордость и удовлетворение доставляет!
– А если она и тебя увлечет за собой?
– Не понимаю.
– Если и о тебе будут говорить, как о ней: что легкомысленна ты и слабохарактерна?
– Безо всякого повода?
– Не безо всякого. Она живет в окружении ничтожных людей, знакомство с которыми отнюдь не благоприятствует доброй славе женщины. А ты ежедневно вступаешь с ними в соприкосновение из-за графини Карпати!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64