В сражениях между Лолой и Лолитой, например, она порой играла роль судьи, а когда с Долорес случился «грех», Жуанита взяла все дело в свои руки, категорически заявив, что не следует расстраивать сеньору сообщением о «безобразном» поведении Долорес. Она сама отправилась с плачущей Долорес к старику-священнику в миссию «Сан-Эстебан» и поговорила с ним, а старый падрэ поговорил с толстым, чернобровым Джоэ Биттэнкуром. И теперь шестнадцатилетняя Долорес была счастливой женой Джоэ и имела пухленького, темноглазого малыша, которого Джоэ обожал с глупой застенчивостью.
Но это было уже после того, как Жуанита вернулась из пансиона. Четыре года провела она там, гуляла в обществе других девочек в одинаковых форменных платьях, спала в дортуаре, болтала на их жаргоне, слепо обожала одну из бесстрастных, кротких наставниц-монахинь, участвовала в «борьбе партий», пережила ряд ссор и примирений, слез, объяснений, ночных заговоров, набегов на кладовую, приготовлений к именинам «матери» – начальницы пансиона.
Были преходящие горести, юные радости, мучения ревности, грусть, когда сестру Викторию перевели в другую школу.
Но не было во все эти годы, от тринадцати до двадцати трех, ничего более волнующего, чем встреча с Кентом Фергюсоном. Сегодня Жуанита сделала потрясающее открытие, что она – женщина.
Как странно звучал его голос, когда он, подняв глаза от узора на песке, говорил ей о себе… Отчего так сжималось сердце при каждом дрожании этого голоса? «Вы ведь не собираетесь провести здесь всю свою жизнь?» – сказал он ей. Думала она когда-нибудь об этом? Нет, кажется, до сих пор никогда. О чем теперь думает Кент Фергюсон в отеле в Солито? Если бы она осмелилась позвонить туда по телефону, то через минуту могла услышать его голос… От этой мысли Жуанита похолодела, и сердце у нее заколотилось. Придет ли завтра на ранчо этот высокий, статный человек в стареньком костюме для гольфа, с усмешкой в полуопущенных глазах? Будет ли он снова говорить с ней?..
– Мама! – позвала вдруг Жуанита.
Сеньора Мария, с непривычной рассеянностью раскладывавшая пасьянс, нервно вздрогнула при этом внезапном обращении к ней.
– Мама, ты сразу, как встретила отца, так и влюбилась в него?
Бледные веки сеньоры вдруг покрылись слабым румянцем, и старая дама улыбнулась.
– Нет, позже. А он меня полюбил с первой встречи. У моего родственника Лауэля Клэя были какие-то дела с Роберто Эспинозой. Это был человек лет пятидесяти, а мне было тогда за тридцать. Я была учительницей английского языка в школе для девочек…
– И, верно, все были ужасно удивлены, когда ты им сообщила о своем обручении?
– Да, вероятно… Не помню…
– Но, мама, когда же ты узнала, что любишь его? – жадно допытывалась Жуанита.
– Да по правде говоря… я почувствовала это только после того, как вышла замуж, – задумчиво отвечала старая дама. – Но я и раньше его всегда очень уважала, и он был так добр ко мне, что…
Глаза ее увлажнились, и она замолчала. Жуанита, склонив голову набок, как птица, с жадным интересом слушала и наблюдала за матерью: она пыталась представить себе ее молодой, трепещущей от волнения, любимой, склоняющейся на мольбы мужчины. Сеньора, всегда спокойная, сдержанная, бесстрастная, была загадкой для ее дочери. Как мало она, Жуанита, с ее вспыльчивостью и стремительностью, ее неожиданными слезами, бурными радостями и горестями, с ее пылкой фантазией, походила на свою мать! Муж сеньоры Марии умер, когда Жуаните было три года, и дочь совсем его не помнила. Иногда ей казалось, что какая-то тайна окружает память об отце, и внутренний голос говорил ей, что изо всех людей на свете меньше всего ее мать была склонна разъяснить ей эту загадку.
Жуанита думала о странной молчаливости и замкнутости матери, и вдруг в ее памяти всплыло нечто, отодвинутое на задний план более волнующими впечатлениями последних часов. Она спросила отрывисто:
– Мама, кто это приезжал к тебе сегодня? Чей автомобиль стоял во дворе под ивой – небольшой, серый?..
Лицо сеньоры Эспинозы из бледного стало пепельно-серым. Она уставилась на Жуаниту, словно гипнотизируя испуганную девочку и запрещая ей думать об этом, сковывая ее волю напряженно-неподвижным и властным взглядом.
– Какой, ты говоришь, автомобиль? – переспросила она медленно.
– Кажется, закрытый… маленький. Он стоял у ивы, и я не могла хорошо его разглядеть с берега…
– Должно быть, скупщик скота, – предположила сеньора.
Мускулы ее лица были по-прежнему напряжены, и та же искусственная неподвижность была в ее позе и взгляде.
– Но он бы подъехал не к дому, а к хлеву!..
– Не знаю, – сказала сеньора, все так же медленно и размеренно.
Она выжидательно смотрела на Жуаниту, но та уже утратила интерес к этому вопросу и, усевшись поглубже в кресло, со сладким чувством приготовилась вернуться в мыслях к предмету, несравненно более для нее захватывающему.
Жуанита любила свою мать, всегда кроткую и печальную, всегда так бесконечно добрую к ней. Но девушке было тесно в тех рамках, в какие заключила свою внутреннюю жизнь Мария Эспиноза. Любовно жалея мать, пытаясь рассеять ее опасения, тревоги, волнения, она ничуть их не разделяла, инстинктивно понимая, что, тогда как люди, подобные сеньоре, при первом настоящем горе оказываются сломленными на всю жизнь, другие умеют нести его, не сгибаясь.
Разговор оборвался. Сеньора вернулась к своему пасьянсу, Жуанита свернулась клубочком в большом кресле, и скоро книга соскользнула на пол, а мысли снова унесли ее к встрече на берегу. Она улыбнулась с мечтательным выражением. Мир, в котором существует большой, сильный, улыбающийся Кент Фергюсон, казался ей безмерно прекрасным.
Ветер выл по-прежнему, сучья деревьев стучали о крышу, хлопали ставни. Когда весь этот шум утихал, слышался ровный, глухой шум морского прибоя.
Внезапно, хотя вокруг нее в комнате ничего не изменилось, какое-то жуткое чувство сжало сердце Жуаниты. Острое, леденящее ощущение ужаса, словно парализовавшее ее всю.
– Что это?! – спрашивала она себя, застыв в кресле, обливаясь холодным потом. Да, теперь она ясно ощущает, что кто-то наблюдает за ней, кто-то из темноты этой бурной ночи за окном смотрит на ее мать и на нее. Но кто? И зачем? Старое ранчо – слабая приманка для грабителей. В течение двухсот лет здесь никогда не запирали дверей и окон.
Кричать бесполезно… Испанские и мексиканские слуги давно ушли в свои хижины. Во всем доме не было никого, кроме них, двух беспомощных женщин.
Пока эти мысли проносились в голове Жуаниты, она продолжала сидеть, не решаясь поднять глаза, трепеща, как кролик в западне. Что делать? Она подумала о телефоне, находившемся в передней, в двадцати футах от нее. Но новый припадок страха заставил ее замереть. Она уже видела, как ее хватают в ту минуту, когда она взывает по телефону о помощи, видела и мать, связанной, с заткнутым ртом, умирающую от потрясения.
Такие вещи случались на отдаленных фермах, она наслушалась рассказов о них от слуг в зимние вечера. О сеньоре Лопец, связанной на своем брачном ложе и слышавшей, как все ближе и ближе стучат копыта лошади, на которой ехал ее муж, ничего не подозревая, навстречу смерти. Она слышала, как он подъехал, как поднимался по лестнице в ее комнату – и не могла предупредить его криком. И видела, как его убивали… О мальчике Монгомери, который, проходя мимо окна кухни, перегнулся через подоконник, чтобы поздороваться с матерью, крикнул весело: «Я принес деньги», и вдруг таинственно исчез, а через минуту его нашли убитым и ограбленным между окном и кухонной дверью.
Минуты шли за минутами. Ветер выл в трубе, и его вой был похож на жалобный плач ребенка.
Жуанита сидела, по-прежнему леденея от страха, и пыталась вспомнить слова молитвы.
– Девять часов! Вот только докончу этот пасьянс – и спать! – сказала спокойно сеньора.
От звука ее голоса Жуанита вдруг сразу встряхнулась. Только бы мать ничего не заметила и не испугалась! Она что-то невнятно ответила с вымученной улыбкой, и, собрав все свое мужество, подняла, наконец, глаза и с беспечным видом взглянула в ближайшее окно.
За стеклом царил черный, как чернила, мрак. Там никого не было.
Но Жуанита все еще дрожала, собирая карты, отодвигая на место столик, приводя все в комнате в порядок. Она не была нервной, ей никогда ничего не чудилось, а между тем сегодня она так ясно чувствовала, что чьи-то глаза устремлены на нее из темноты. Что это могло быть?
Кто-нибудь бродил под окнами и следил за нею? Но отчего же он не вошел? Ведь их ранчо славилось гостеприимством. Даже темные люди и бродяги знали, что им не откажут в пище и приюте, а в хижинах слуг они найдут веселое общество, музыку, болтовню. Может быть, какая-нибудь цыганка, которой прилив помешал идти дальше? Но она пошла бы к Лоле на кухню, где несколько часов назад пылал огонь и пахло так вкусно, а не бродила бы во мраке, под дождем, заглядывая в окна.
Наконец, обычная, из вечера в вечер повторявшаяся процедура окончена. Жуанита потушила все лампы, кроме маленькой фарфоровой, которую она уносила с собой в спальню. Тогда мать, неподвижно и прямо сидевшая в кресле, пока Жуанита суетилась по комнате, вложила свою худую, старчески-слабую руку в крепкую, теплую, молодую руку Жуаниты, поднялась и, опершись на дочь, медленно побрела к двери. Спальня ее находилась рядом со спальней Жуаниты в конце коридора.
Когда с лампой в руке, ощущая на плече привычное легкое прикосновение пальцев сеньоры, Жуанита проходила мимо зеркала на стене, она снова невольно взглянула на него. В зеркале отразилось и окно за ее спиной. Но теперь там было еще что-то, кроме черного мрака. Жуанита чувствовала, что сердце у нее останавливается от ужаса, но невероятным усилием воли удержалась она от крика и только немного сильнее сжала руку матери.
В одном из квадратов окна виднелось, как в рамке, прильнувшее к стеклу лицо мужчины.
Он не встретил ее взгляда в зеркале, и выражение его лица не изменилось. В этом лице читалось напряженное внимание.
Жуанита, дрожа от внутреннего озноба, молясь мысленно так, как никогда до сих пор не молилась, продолжала вести мать осторожно, заботливо по холодному коридору, где пахло дождем и мокрой штукатуркой, потом через ее собственную комнату – в спальню.
Спокойное неведение матери помогло ей справиться с собой. Нужно было раздеваться, говорить, заплетать волосы на ночь – и это как-то успокаивало. Дверь, соединявшая их спальни, оставалась на ночь всегда открытой. Наконец, Жуанита очутилась под одеялом в жуткой темноте. Она лежала, готовая при первом звуке вскочить, ее сердце громко стучало.
У сеньоры Марии была пара украшенных перламутром маленьких пистолетов, где-то далеко спрятанных. Но малейший намек, вопрос о них мог бы испугать нервную и хрупкую старую женщину – да и Жуанита все равно не умела стрелять.
Так она лежала с открытыми глазами, вглядываясь в темноту, слушая звуки за окном, с пересохшим ртом, ледяными руками и замиравшим сердцем.
Лицо мужчины, наблюдавшего за ней с напряженным вниманием… Но это еще не все. Жуанита узнала это лицо: тем человеком за окном, который, очевидно, с дурными намерениями прятался во мраке под дождем, был Кент Фергюсон.
ГЛАВА III
Часы пробили десять. Потом одиннадцать. Двенадцать.
«Я, верно, не усну всю ночь!» – подумала Жуанита. К ее душевному смятению примешивалось что-то вроде детской гордости. В конце концов, несмотря на эти смятение и страх, она задремала. Но, часто просыпаясь, думала все о том же.
«Куда он ушел теперь? Может быть, спит на сеновале или в одном из десяти сараев, где сушились овечьи шкуры и куда складывали кучами шерсть после стрижки. Во всяком случае, часы били один час за другим, а он не появлялся. Если его целью было ограбление, то, может быть, он без шума уже взломал буфет в столовой, украл серебро и ушел своей дорогой».
Но в глубине души она была уверена, что он не грабитель. Вор не смотрел бы так спокойно и пристально в окно, у вора должен был быть совсем другой вид… Не было это, однако, и обыкновенным любопытством праздного волокиты к понравившейся ему незнакомой девушке. Жуаните подсказывала это новая мудрость, сегодня проснувшаяся в ней. Кент – она чувствовала это – был из тех, кто смело стучит в дверь, кто умеет стать хозяином положения и придать неожиданному появлению самый естественный характер. Зачем ему было шпионить за домом девушки, с которой он разговаривал на берегу? И в такой час, в такую ночь, под проливным дождем, в шести милях от своего отеля?
Неужели он испугался грозы и прилива и остался на ранчо? Нет, это не похоже на Кента Фергюсона… Как ни мало Жуанита знала людей, она чутьем угадывала, что этот иначе использовал бы романтизм положения. А если бы и остался, то вежливо объяснил бы все ее матери, согласился пообедать и переночевать у них и провел бы вечер, занимая беседой двух одиноких женщин.
Снова пробили часы. Но Жуанита, утомленная напряженным ожиданием, натянула на голову одеяло, при чем коробка спичек, которую она держала наготове, выскользнула из ее пальцев, и она сразу заснула.
Ей снился ее испанец-отец, влюбленный в свою холодную маленькую невесту, серый автомобиль под ивой, странно внимательные глаза человека за окном… Она проснулась в страхе, приподнялась на локте и, задыхаясь, стала вглядываться в темноту. Что это? Как будто голоса! Как птица она метнулась к двери в спальню матери.
– Мама, мама! Ты не спишь?
Секунда молчания. Потом кроткий голос:
– Что с тобой, дорогая?
– Ты не слышала… голоса, мама?
– Нет, дорогая. Но ночь такая бурная, это, должно быть, ветер или дождь.
Успокоенная Жуанита снова забралась в кровать. И на этот раз крепко заснула.
Но когда холодный серый рассвет заглянул в окна, она проснулась в какой-то непонятной тревоге. Где она? Не в школе ли опять? Это тележка молочника стучит под окном?
Нет, она дома. Но откуда этот шум мотора, нарушающий тишину ранчо?
Жуанита, удивленная, но уже без прежнего испуга, так как вместе с дневным светом к ней вернулась смелость, опустила ноги на пол и села, закутавшись в одеяло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32