Письмо это в траурной рамке было от Джейн Чэттертон.
«Милая Жуанита, вы, вероятно, прочли в газетах о скоропостижной смерти мистера Чэттертона два дня тому назад. Билли был при отце до последней минуты. Мой мальчик – теперь единственное утешение, какое мне осталось. Он завтра отплывает на Восток, а через несколько месяцев, в мае, вероятно, мы с ним встретимся в Париже. Он просит меня передать вам, что от всего сердца прощает вас, что он все понимает, и что через год в это время вы не встретите никаких препятствий в получении развода на основании оставления вас супругом.
Я, в свою очередь, хотела бы чем-нибудь помочь вам. Банк в Солито будет регулярно выплачивать вам известную сумму. Прошу вас не отказать принять ее от старой приятельницы дорогой Марии Эспинозы и верить в мое искреннее к вам расположение. Я надеюсь (и я уверена, что это и ваше желание), что мой дорогой мальчик найдет утешение в будущем, если это невозможно сейчас» .
И подпись: «Ваш искренний друг Джейн Чэттертон».
Жуанита, прочтя это письмо, долго оставалась без движения. Вся кровь словно отхлынула от сердца. Слишком ужасно было поверить в это.
Брошена – и разведена. И винить в этом она может только собственную глупость и своеволие.
– Боже, Боже, – сказала она громко. – Что я наделала?
Билли, один, с болью в сердце и исковерканной жизнью, где-то в океане. Она – жена, которая не была женой, смешная фигура даже в глазах ее старых слуг, одна на ранчо. И будущее их обоих запятнано навеки.
Она смяла и сунула в карман письмо и пошла по направлению к Солито. Бежала, словно за нею гнались привидения. Временами она на ходу вынимала из кармана письмо, перечитывала с пылающими щеками и острой болью в сердце.
Она появилась в Солито впервые с той ночи, как приехала. Купила газету из Сан-Франциско и послала Билли телеграмму.
«Разве слишком поздно?» – стояло в этой телеграмме. Жуанита даже не подписалась.
– Нита Эспиноза! – воскликнула мисс Роджерс, выбегая из лавки. – Правда ли я слышала, что вы вышли замуж?
Жуанита пыталась отвечать, пыталась улыбнуться, но чувствовала, что краснеет, что слезы подступили к горлу. Мисс Роджерс стояла в удивлении, глядя на нее огорченными и внимательными глазами.
– Сама виновата, сама виновата! – твердила себе Жуанита, пристыженная и жалкая, кое-как улизнув от мисс Роджерс и возвращаясь домой. Что о ней будут думать? Какие басни рассказывать по всему городу? Как глупо было показываться в Солито, где никто до сих пор и не знал о ее возвращении!
Но ведь ей придется бывать там, сталкиваться с людьми и переносить любопытные взгляды.
На обратном пути на ранчо она остановилась у Миссии. Старый священник был в своем саду, отделенном стеной от моря, сыром и тенистом, благодаря большим фиговым деревьям. Старик со слезами приветствовал Жуаниту. Ревматизм и годы сделали его совсем дряхлым.
– Как приятно, – сказал он по-испански, – видеть снова дома дочку сеньоры!
Сидя на каменной скамье рядом с ним, она рассказала ему все, жадно следя за выражением его лица. Старик жевал сухим старческим ртом и качал серебряной головой.
– Нет, нет, – сказал он печально. Она, Жуанита, такая же жена Билли, как если бы они были женаты двадцать лет. Она очень нехорошо поступила, отнесясь так легко к таинству брака и к своим обязанностям жены. Ведь она не ребенок, жизнь налагает обязанности. Мы здесь, в этой земной юдоли, не должны искать наслаждения. Не должны думать прежде всего о себе. Она сама говорит, что ее муж – добрый человек. И отказать ему в том, на что он имеет право, отказаться быть ему хорошей, смиренной, добросовестной женой – это тяжкий грех!
Совсем убитая, чувствуя что-то вроде ненависти к этому бесстрастному старику, она возвратилась на ранчо. Падрэ Айзано не оставил ей ни луча надежды. Он сказал, что не может быть и речи об аннулировании этого брака, заключенного в здравом рассудке двумя взрослыми людьми и санкционированного законом и церковью. И о разводе Жуанита тоже не должна думать, она должна всеми силами постараться вернуть к себе молодого супруга, дать ему семейный очаг, детей, и нести свои обязанности как женщина с умом и душой, забыв об этих модных глупостях, о том, счастлива она или нет, чувствует ли она себя личностью и прочее.
– Ужасно, ужасно, – думала Жуанита, то ускоряя шаг, словно эти мысли подгоняли ее, то вдруг останавливаясь, когда какая-либо из них становилась совсем нестерпима. – Что ей делать? Приманивать человека, который хочет бежать от нее, бежать за тысячи миль? Человека, настолько больно оскорбленного ею, что даже в такой момент, после смерти отца, когда мать его особенно нуждалась в нем, он не остался здесь.
Ну что же, раз она виновата, она должна смириться, дойти до последнего унижения!
Она пошлет Билли письмо, которое он получит в Маниле или Иокагаме, Бенаресе или Бомбее. И в нем напишет, что он должен вернуться, что она любит его. Что она будет любить его еще в тысячу раз больше и все загладит. Что будь она тогда менее усталой и расстроенной после года изнуряющего труда, менее глупой, – ничего бы не случилось.
В монотонные зимние дни, следовавшие друг за другом, она сочиняла мысленно это письмо, прибавляя все новые фразы. Прошло рождество, Новый год; тыквы в огороде были собраны, последние сухие листья слив мелькали в опаловой тишине воздуха и падали на землю; бледный солнечный свет узором ложился на опустелый двор; блестели на черепицах патио бриллианты инея.
Тысячу раз она перебирала все свои воспоминания. Анна Руссель, волшебная сказка в доме Чэттертонов. Кент. Потом день приезда Джейн Чэттертон, ее прекрасный образ, обольстительная улыбка, низкий звучный голос.
Потом – ужас той минуты, когда она стояла в дверях ее комнаты. Муки ревности, отчаяния. Бегство.
– Нет, я трусиха, я не способна встречать горе лицом к лицу, – думала Жуанита. – Дважды в жизни я спаслась от него бегством!
«Стиль и Стерн». Горы бумаг, мисс Вильсон с ее «головной болью» и шумными жалобами, мрачная обитель мисс Дюваль. Прилавки «Мэйфер», открытки, кастрюли, губная помада, бусы, пуговицы… Облитые супом меню в ресторане Мюллера.
И как спасение от всего этого, объятия Билли и прелесть часов в Фэйрмонте… И снова бегство… Она потеряла все и прежде всего, казалось ей, саму себя.
– Вот так и создаются разбитые жизни, – размышляла Жуанита. – Неведение, немножко глупости, необдуманные быстрые поступки – и женщина в двадцать пять лет остается выброшенной за борт, забытой, и путешествие окончено, и все возможности, мерещившиеся ей, утрачены навеки.
Не может же она сидеть бесконечно в ранчо, которое было собственностью другого! Но ей было очень трудно двинуться отсюда. Прошла зима, настали яркие солнечные дни, заблагоухали травы, восходы и закаты заливали малиновым светом дома, изгороди, пески и морскую гладь.
И несмотря на новую свою серьезность, на переживаемые страдания, Жуанита временами чувствовала себя счастливой. Она была одна, могла бродить, думать, наблюдать жизнь на ранчо и принимать в ней участие. Приходили из города люди покупать изюм, сушеные сливы, свиней и тыкву. У коров гладкие бока все раздувались и раздувались, обещая к осени приплод.
В тот день, когда у Долорес родился второй малютка, в хижине, полной чада от керосиновой лампы, дыма очага и табачного дыма, хижине, полной лохмотьев и разной старой утвари, качалок, образов, старых занавесей и посуды, Жуанита забрала к себе в гасиэнду смуглого кучерявого старшего мальчугана.
Темный, мокрый новорожденный комочек, точно в гневе, барахтался среди тяжелых одеял, когда Жуанита наклонилась рассмотреть его.
Его прабабушка, старая Лола, по мнению Жуаниты, обращалась с ним с ужасающей неосторожностью. Как это она решалась так энергично вытягивать скорченные маленькие ножки шафранного цвета, расправлять воинственно болтающиеся в воздухе крохотные ручки в своих больших коричневых ладонях, смеясь над гневными воплями маленького человечка!
– О, ты ему сделаешь больно! – едва дыша, шепнула Жуанита.
– Больно! Это кому-то! – сказала его прабабушка. И подняла его, голого, беспомощного, кричащего, чтобы прижать к своей лоснящейся коричневой щеке и наградить поцелуем, походившим на укус.
С новой тоской в сердце вернулась Жуанита из этой неряшливой, душной хижины к себе в комнату. Старший мальчик был отправлен в постель, на которой некогда спала сеньора. Она постояла над ним и со вздохом отошла. Этот час муки, ужаса и радости, а потом – воинственный, кричащий комочек, воплощение беспомощности и вместе силы – всего этого не будет в ее жизни. Она навсегда останется «сеньоритой».
Прошло более месяца с того дня, как жена Билли Чэттертона убежала сюда от своей брачной ночи. Гасиэнда была приведена в полный порядок, словно к приезду нового хозяина. Всюду были постланы ковры, мебель блестела, окна в сад были широко открыты, впуская свежий, сладостный весенний воздух, запахи земли, молодой травы, цветущей акации.
Двухлетний мальчик Долорес крепко спал на кушетке, рядом лежала пустая бутылка из-под молока. Убедившись, что он спит, Жуанита торопливо умылась, оделась и, освеженная после бессонной ночи, уселась в кресло сеньоры с книгой в руках.
Но не читалось. Сегодня ее мысли особенно упорно возвращались к прошлому.
– Если бы я вдруг услышала шум мотора, – думала она, – и он бы все приближался и приближался, слышен был бы сначала у Миссии, потом у Амигос, потом на нашей лужайке, и ближе, ближе…
И если бы это был Билли, Билли, который и не думал уезжать за море!..
ГЛАВА XXI
Звук, хотя и отдаленный, но в значении которого нельзя было ошибиться, заставил вдруг ее сердце остановиться, потом забиться безумными толчками. Она выпрямилась на стуле, вся – напряженное внимание.
Это был шум автомобиля, и он приближался к ранчо!
Вот он застучал по мостику, захлюпал по грязи на дороге у Миссии. Ближе… ближе…
Жуанита дрожала, белее мела. Он возвращается!
Автомобиль остановился у сада. Жуаните с ее места его не было видно, но она угадывала это по звуку. Затем она услышала быстрые мужские шаги по плитам патио.
Как во сне, она вышла из патио, и торопливо вошедший туда же из сада мужчина увидел ее в широко открытой двери под аркой, ярко освещенную солнцем, бледную, в нерешимости, трепещущую от волнения.
Но этот мужчина, стоявший перед ней и успевший услышать, как она прошептала имя Билли, не был Билли. Это был Кент Фергюсон. Сильное душевное волнение выражалось на красивом смуглом лице, так хорошо ей знакомом.
– Вот вы где! Наконец! – сказал он, задыхаясь.
Он взял обе руки Жуаниты и наклонился к ней, не в силах больше вымолвить ни слова.
– Мне казалось, что эта дорога никогда не кончится, – сказал он, наконец.
– О, Кент, Кент, я в таком горе! – пролепетала Жуанита, прижимаясь к нему, с внезапной уверенностью, что он принесет ей избавление.
– Я была так одинока… я заварила такую кашу, Кент! Они прошли в погруженную в полумрак комнату, где спал ребенок, а по стенам висели полки с книгами Жуаниты, где над старинными испанскими распятиями была приколота большая ветка с кроваво-красными ягодами.
– Кент, я думала, что это Билли. Я услышала автомобиль еще издалека. – Ей не хотелось, чтобы Кент знал, что Билли бросил ее здесь, что она с тоской ждет его.
– Если бы вы знали, как я рада видеть вас! – продолжала она поспешно. – Мне хотелось увидеть кого-нибудь, поговорить с кем-нибудь. А вы, вы поймете… Мы не виделись с того дня, как были вместе здесь, на ранчо. Целый год.
Они все еще стояли оба, глядя друг другу в глаза, и Жуаните показалось, что этот человек был и гораздо старше, и в то же время странно моложе того Кента, который был здесь с нею год тому назад.
Он похудел, был серьезнее, но и какая-то умиротворенность была в его лице, какая-то ясность сменила прежнее беспокойство. То ласковое выражение, которое она так любила и так редко видела, теперь, казалось, не покидало его лица. В его голосе была странная нота жалости, когда он сказал:
– Нита, вы теперь еще красивее, чем были!
Это была правда. Она вся искрилась надеждой, доверием, радостью, по которой так изголодалась в эти бесконечные грустные дни.
– Я, кажется, похудела, – заметила она. Но все это говорилось и слушалось машинально, а глаза их не отрывались друг от друга, словно не могли наглядеться досыта.
Затем они вышли на патио и сели на старую скамейку, на солнце.
На Жуаните было одно из ее старых школьных платьев, черное, гладкое, с круглым вырезом у шеи и воротником из испанского кружева. Глаза ее горели, как голубые огни, под темными бровями, а волосы окружали голову золотым сиянием.
Кент не замечал отдельных черт ее красоты. Все тонуло в одном общем ослепительном впечатлении. Вот она снова так близко от него, Жуанита на старом ранчо, прелестное дитя и женщина вместе. Это было главное.
Стройные руки, юная грудь под гладким черным платьем, сочетание прелестной серьезности, стремительности и жизнерадостности, яркие краски – все это можно было встретить и у других женщин. Но эта была для него единственной женщиной в мире.
– Билли здесь нет, – сказал, а не спросил он.
Она посмотрела на него подозрительно, и щеки ее немного побледнели.
– Нет. Сейчас нет. – Она гордо остановилась. К чему объяснять?
– Как вы узнали, что я здесь?
– Догадался чутьем. А, приехав в Солито, узнал, что вы уже несколько недель дома.
Опять это странное сожаление в голосе, этот участливый взгляд.
– Вы знали, что отец Билли умер?
Жуаните хотелось отвлечь его внимание от себя.
Его удивленный взгляд был ответом. Он был так удивлен, что не мог выговорить ни слова.
– Старик Чэттертон?!
– Да. Скоропостижно. Через два-три дня после нашей свадьбы. Билли… Билли был дома, когда он заболел пневмонией и умер. Но, вероятно, все же это было последствием того падения из автомобиля.
– Кэрвуд Чэттертон умер, – повторил Кент, все еще как будто не представляя себе этого. – Странно, сегодня утром у меня вдруг появилось желание поговорить по телефону с редакцией «Солнца».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32