Прошло несколько дней. Жуаните сказали, что ей лучше. Ей, и правда, стало лучше, но голова болела по-прежнему, во рту пересыхало. Все заботы и горести снова стали одолевать ее.
Должно быть, была ночь; над соседней постелью горела лампочка, заслоненная листом белой бумаги.
– О, Боже, отчего это так должна болеть голова? – Жуаните было жарко. Сиделка сказала:
– Не снять ли одеяло? Вам нехорошо, милая? Жуанита почувствовала, что готова плакать от любви к этой доброй, ласковой женщине.
Она пролежала в больнице три недели, ей было очень хорошо там. Сиделки любили ее, и вокруг было много людей, более несчастных, чем она, с которыми можно было разговаривать.
Никто не навещал ее. Только в первые дни приходила мисс Дюваль. Жуанита не ждала никого и потому не испытывала огорчения. Мисс Дюваль пожелала узнать, оставляет ли Жуанита за собой комнату, и девушка, тогда еще такая слабая, что этот вопрос вызвал у нее полное изнеможение и испарину, сказала, что да, оставляет. За то время, пока она в больнице, мисс Дюваль снизила плату до четырех долларов, и Жуанита с глазами, полными слез, поблагодарила ее.
Однако болезнь требовала расходов. Она задолжала больнице около пятидесяти долларов, а доктору – сорок с чем-то. Первые дни после выхода из больницы были очень трудными. После молока, булок и вкусных супов в больнице ее обычная еда была ей противна.
По лестнице она поднималась с трудом, задыхаясь и покрываясь холодным потом. Она чувствовала себя утомленной, озябшей, одной во всем мире.
По утрам искала работу, днем лежала на кровати. До болезни она не говорила хозяйке, что потеряла место. Теперь всем в доме это уже было известно.
Наконец, она получила возможность выбирать между местом компаньонки и местом продавщицы в большой лавке на Маркет-стрит. Первое казалось безопасным пристанищем, а если малыши скажутся хорошими детьми, то и приятным. И Жуанита в один августовский день отправилась к миссис Питер Филлипс в Саузенд Ок.
Ужасы этой службы превзошли все перенесенные ею до сих пор. Вначале было невыразимо приятно очутиться в этом новеньком, прекрасно обставленном ломике, где все – супруг, супруга, двое малышей и друзья дома были такие же чистенькие, новенькие, как и сам дом. Но их приятно-сдержанные беседы, трапезы, их маленький блестящий автомобиль, радио, телефон, пианино почему-то отпугивали Жуаниту.
Дом, с его садиком и двумя дубами, стоял среди других таких же точно домов, и каждый из них казался странно изолированным и закрытым для посторонних. Миссис Филлипс еще говорила о себе, что она – студентка, носила простую прическу (ее легкие каштановые волосы были собраны в небрежный узел на затылке) и девические платья с широкими воротниками. Дети были совсем не крошечные.
Жуанита поняла, что быть компаньонкой и помогать при детях означало – быть кухаркой, горничной, экономкой, нянькой, уборщицей.
Но ссылаясь на слабость после болезни, Жуанита оставила дом Филлипсов, к их огорчению. Миссис Мэриэн спросила ее оскорбленно, не обходилась ли она с ней ласково, не давала ли ей даже книги и разрешала по четвергам гулять с нянькой Биллингсов? Жуанита пролепетала: «Да, благодарю вас, миссис Филлипс!», считая минуты, оставшиеся до ухода.
На другой день она поступила на работу в магазин и почувствовала такое облегчение, что когда после дня, проведенного среди сослуживцев и покупателей, возвращалась в сумерки к мисс Дюваль, то готова была петь на улице от радости.
Эта служба не открывала никаких перспектив. Сотрудницы ее были простыми девушками. Жуанита чувствовала себя уверенно, вскоре она стала добросовестной и умелой продавщицей и, помня урок, старалась не быть умнее своего начальства и не наживать врагов. К концу месяца ее жалованье было повышено до семнадцати с половиной долларов.
Теперь она знала, что в «Мэйфер» можно купить шляпу, обувь и платье на десять процентов дешевле. Там были товары, рассчитанные именно на такого рода служащих, как она. Иногда, по девичьей глупости или от усталости, она все же плакала по ночам, пока не засыпала.
Двадцать четыре года – и одна без матери. И… и они были так жестоки к ней!
Она не просила Кента вмешиваться в ее дела, он это сделал сам и потом заставил ее страдать, разбил ее жизнь. Теперь о любви она и слышать не хотела.
Жуанита вспоминала их хождения по утрам в церковь, и у нее сжималось горло. «Что я сделала? – всхлипывала она иногда в подушку. – Ведь не случаются же такие вещи с другими девушками!»
Но проходили минуты слабости – и она снова бывала бодра и весела. Хорошая книга могла сделать ее счастливой на целый день. Ясные, тихие дни ранней осени радовали тоже, и по воскресеньям она бродила по кишевшим народом набережным, читая названия судов и предавалась мечтам о далеких, никогда не виданных портах.
Во время этих уединенных прогулок она не раз проходила мимо старого помещения «Солнца» и гадала с бьющимся сердцем, бывал здесь Кент или нет. Но она ни разу не пыталась узнать это. Она решительно изгнала его из сердца. Сама мысль о нем казалась ей опасной для ее с таким трудом завоеванного покоя, так медленно создавшегося местечка в жизни.
ГЛАВА XVII
Однажды в октябре, в поздние сумерки, когда угрюмый закат догорал на свинцовом небе, и Маркет-стрит сияла красными, лимонно-желтыми, оранжевыми, палевыми, белыми, иссиня-белыми огнями, Жуанита вдруг оказалась лицом к лицу с удивленным и взволнованным Билли Чэттертоном.
Одну минуту она, отвернувшись, делала вид, что рассматривает витрины, и шла все дальше от окна к окну.
Перед ее глазами мелькали витрины со шляпами, кондитерскими изделиями, краснело в лавках мясо, белел жир, зеленела кудрявая петрушка. В окнах ювелиров сверкали ряды колец, браслетов, и она машинально читала цены.
Но вдруг она остановилась, почти в обмороке: Билли, в широком пальто, розовее, красивее, веселее, чем когда-либо, стоял возле нее.
– Жуанита!
Она нервно подала ему руку в поношенной перчатке.
– Алло, Билли! Как… как поживают все?
– А вы как? – спросил он с ударением. – И, ради Бога, где вы пропадали?
– О, нигде, – улыбнулась она. – Здесь, в городе. Огни перламутровыми переливами сверкали вокруг них.
В нескольких шагах какая-то реклама вдруг вспыхнула красным и зеленым светом.
– Хотите, пообедаем вместе, Жуанита? – предложил Билли, взглянув на часы с жестом делового человека. – За обедом и поговорим!
– Но… боюсь, что мне невозможно… Я… я живу далеко, на Франклин-стрит.
– А разве вы не можете позвонить домой?
– Нет. Мисс Дюваль сегодня не будет дома. Она собиралась к сестре.
– В таком случае отчего вы не можете пойти со мной? Это шло вразрез со всеми доводами благоразумия, и она не хотела делать этого – и все же пошла с ним.
Они молча прошли Маркет-стрит и, хотя рука Билли в перчатке едва касалась ее локтя, Жуанита чувствовала, что бегство невозможно.
Он привел ее в кишевший людьми «Палас-Отель».
– О, не сюда! Я в ужасном виде, – прошептала Жуанита.
– Вид у вас вполне приличный, – ответил рассеянно Билли.
Главный лакей знал мистера Вильяма Чэттертона и старался угодить ему.
– Мы весь день провели за городом и хотим поскорее поужинать, Теодор, – сказал ему Билли.
Для них нашли спокойный уголок, откуда они могли видеть всех, оставаясь незамеченными. Жуанита сняла свои перчатки, когда-то серые, теперь – цвета железа и очень потертые, поглядела в зеркальце, вынутое из сумки, подобрала выбившийся локон.
В огромном зале в этот час было мало обедающих. Но публика начинала собираться, входили группами. Музыканты были уже на местах и готовили инструменты. Жуанита дрожала. Но, несмотря на ее нервное состояние, на решение не дать Билли выпытать ее адрес и место службы, ей доставляли безотчетное наслаждение теплота, мягкие ковры, музыка, огонь, роскошь.
Дамы проходили мимо, распространяя нежный запах духов. Все они были хорошо одеты. Лакей стоял перед Билли, склонив гладкую черную голову… Лед скрипел в блестящей вазе.
Билли заказывал ужин быстро и уверенно. Ему, видимо, хотелось поскорее отпустить лакея, и, как только тот отошел, он повернулся к Жуаните. Первые его слова и жест так тронули и удивили, что ее сердце начало предательски таять.
Билли положил локти на стол, опустил голову на руки и сказал почти со стоном:
– О, Боже, я нашел вас, наконец-то я вас нашел! Рука Жуаниты, протянутая к рюмке, дрожала, на глазах выступили слезы. Вся ее твердость куда-то испарилась.
– Я так долго ждал этого, – продолжал хрипло Билли, поднимая глаза, ресницы которых были мокры, хотя он и улыбался. – Так долго, что мне не верится еще и теперь!…
– И мне тоже, – откликнулась Жуанита, но он, кажется, не слышал. Он смотрел на ее простое поношенное платье, ужасные туфли.
– Вы работаете?
– Да, в магазине.
– В магазине? О, Господи! Жуанита, почему вы не написали мне?
– Я не думала, что вы хотите этого. Право, Билли!
Он снова закрыл глаза рукой.
– Я не надеялся уже, что когда-нибудь вы еще назовете меня так, – шепнул он. – Жуанита, вы разве не читали ни одного из тех обращений к вам, которые я помещал в «Солнце»?
Она искренне удивилась.
– Я их адресовал «Ж. Э.», – прибавил он поспешно. – Не видели? Ну, как я рад, а я ведь думал, что вы просто не обращаете на них внимания.
– Нет, я не читала ни одного.
– Все равно, я нашел вас. И теперь уже не потеряю опять! Я буду сидеть у вашей двери, буду ходить за вами по улицам, но не дам вам снова исчезнуть! Вы должны будете выслушать меня и позволить мне быть вашим другом, Жуанита, – молил он, не слыша ответа, – я знаю, что вы не хотели ехать на Филиппины, я вас не осуждаю. Но за что же вы меня-то наказываете?
– Я никого не хотела наказывать, – прошептала она, глядя огорченно сквозь слезы.
– Жуанита, родная, вы мне должны сказать правду. Это из-за меня мать уволила вас?
Краска залила ее лицо. Она храбро встретила его взгляд.
– Миссис Чэттертон меня не отсылала. Я ушла по своему желанию.
Лицо Билли выразило удивление.
– Они мне так и сказали, но я не верил. Вы никому не оставили адреса. Отчего? Вы не хотите сказать? – Он был разочарован. – Ну, что же… Но одно я хочу знать. Это имеет отношение ко мне… ваш уход?
– О, ничуть! – отвечала Жуанита. И в первый раз в этот вечер Билли увидел ее прежнюю дружескую улыбку. – Я не могу вам объяснить этого, Билли, и вы не спрашивайте. Но вы тут ничуть не виноваты.
– Ну, тогда Фергюсон! – перебил Билли резко, и быстрая перемена в ее лице подтвердила его подозрение. – Вы не… – Билли не мог докончить. Сердце у него упало. Но, может быть, она отказала Кенту? Он ей надоел, может быть? Эта новая идея была бесконечно утешительна. – И мама тоже не причина? – спросил он со слабым оттенком прежней веселости.
– Я даже не простилась с нею. Она и не подозревала, что я ухожу, – ответила уклончиво Жуанита, занятая устрицами.
– Она так и сказала, а я не верил. Я думал, что она знает, где вы… Вы любите устрицы? – спросил он, ища ее взгляда.
– Очень, – ответила она просто. – В ресторанах на Франклин-стрит их нет.
Он внимательно и огорченно смотрел на нее.
– Вы похудели.
– Может быть, немножко, – согласилась она.
Под влиянием этого сладкого часа, музыки, аромата цветов и духов, ощущения теплоты и сытости ее оставила замкнутость и сопротивление, и она сказала упавшим голосом:
– Я пережила трудное время…
– Дорогая! – шепнул Билли, и его крепкая теплая рука дотронулась до ее руки.
– Простите… – Она рассердилась на себя и стала искать платок в кармане жакета. Билли протянул ей свой, большой, свежий, с красивой монограммой, и она с благодарностью схватила его, чтобы вытереть глаза.
– Вы мне не сказали, как здоровье вашего отца, – сказала она, стараясь овладеть собою.
– Да, ведь это еще при вас произошло… К счастью, мама оказалась дома, когда нас принесли, она была у себя в гостиной и…
Перед глазами Жуаниты встала та комната в тусклом свете зимнего дня, мешавшемся со светом ламп и пламени в камине. Джейн в объятиях Кента, его темноволосая голова, склоненная над нею…
– Продолжайте, – сказала она с усилием. Лицо у нее побелело, как мел.
– Отец был много дней без сознания и все твердил в бреду: «Осторожнее, Викс! Слышите, звонок!» – это, должно быть, были его последние слова шоферу перед катастрофой. Бедняга Викс был убит, машину совсем разнесло. Только мне повезло, – я вылетел при первом же толчке и остался жив.
– На следующее утро – или ночью, не помню, – я спросил о вас, и Кент сказал, что вы первая принесли матери это известие о нас. Я не знаю до сих пор, – заключил Билли, – когда именно вы убежали.
– Я уехала с поездом 4/40 в город, позвонила в деревню, чтобы прислали извозчика, и он отвез меня и чемодан на станцию. В доме все были заняты несчастьем – и никто не заметил моего отъезда.
– Да, я узнал о нем от Жюстины только спустя несколько дней… и, Боже!..
Голос у Билли оборвался.
– Боже, как это было ужасно!.. Да, я говорил об отце… Первые дни думали, что он умрет, но он не умер. Он перенес страшное потрясение и теперь у него что-то вроде легкого паралича… Но он уже может сидеть в кресле, читать газеты, – и иной раз даже приходят к нему из конторы, – и он где-то час толкует о делах.
– Так ваши не уехали в Испанию?
– О, нет! Его нельзя даже из комнаты в комнату перевозить, так он слаб. Мама все это время не отходила от него ни на шаг – она была изумительна! Не много найдется жен, которые способны были бы сделать столько, сколько она. Она очень предана отцу. Его перевели вниз, все в доме перевернули вверх дном. У него две сиделки… А Кент…
Она тупо смотрела на тарелку с пирожными, не слыша, что Билли спрашивает, какое ей положить.
– Да, вот это, с шоколадом. Спасибо!
– Кент, – продолжал Билли, – недели две носился, как угорелый, разыскивая вас повсюду.
– А… где же он теперь?
– Не знаю. Он ушел от отца и в «Солнце» больше не работает.
– Но почему же? Вам неизвестно?
– Нет. Он вообще непоседа. Рожден бродягой. Он мне говорил, что оставался только, пока разыскивает кого-то, кто, насколько я понял, должен продать свой участок для здания «Солнца».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32