а во-вторых, это лишало девственницу того магического дара, которым она обладала, потому что христианский бог не признавал оскверненной святыни и бежал он нее.
Сами христиане верили в это. Благоговение, с которым они чтили память своих девственниц, культ почитания их – все это не допускало даже и мысли о том, чтобы они могли быть осквернены. Они воображали, что, по чудесному вмешательству свыше, каждого мужчину, желавшего приблизиться к ним, поражал такой страх, что он терял мужественность. Служители церкви совершенно справедливо считали, что акт, в котором не участвует воля, недействителен.
Быть может, Перегринус, со скептицизмом умудренного жизнью человека, сам разделял этот взгляд и предпочитал осудить молодую девушку на несколько часов насилий, не оставляющих внешних следов, – при этой мысли он даже улыбнулся, – чем отдавать ее в руки палачей.
Услышав этот приговор, Клеофон пришел сначала в сильное раздражение, а потом вышел из себя, потеряв всякое самообладание от гнева и озлобления, охватившего его.
По причинам, о которых лучше не упоминать, все, говорившее о нормальных любовных отношениях, внушало ему ужас. Он считал их отвратительными, ужасными, его тошнило от них. И тем не менее он способен был платонически любоваться красотой женщин, как если бы сам принадлежал к их полу. Кроме того, гонения сами по себе возмущали его до глубины души. Он никогда за всю свою жизнь не мог понять, как можно запрещать людям делать то, что им хочется, если это никому не вредит. Да еще карать их за это!
Таким образом, по иным причинам, нежели Перегринус, он тоже потерял власть над собой и стал осыпать правителя оскорбительной бранью:
– Ты рехнулся, что ли? Ты, может быть, спьяну уселся в это кресло? Оказывается, ты гораздо глупее, чем я думал, и вдобавок еще невежда! Разве ты не слышал, что эта девушка благородного происхождения? По какому праву ты посылаешь в публичный дом женщину, вольную распоряжаться своим телом? Такие вещи можно проделывать только с рабами, да и то, если бы это сделал я, я считал бы себя мерзавцем. Правда, я простой смертный, а не какой-то дурак-правитель!
На этот раз совершенно хладнокровно Перегринус поднял глаза и, увидев, с кем имеет дело, разразился смехом:
– Это ты, Клеофон? Ты, о котором нельзя сказать, как о Юлии Цезаре: «жена всех мужей и муж всех жен», потому что к тебе может относиться только первая половина?.. И ты выступаешь в защиту девственниц?
Эта шутка развеселила толпу. Клеофон, растерянный, бормотал что-то невнятное. Между тем легионеры окружили его плотным кольцом и оттеснили вниз со ступеней.
– Отведите эту женщину, куда я приказал! – сказал Перегринус, выведенный из терпения. – Следующая!.. Миррина!
– Позволь мне, – сказал Филомор, отталкивая Феоктина, – выступить в защиту этой женщины. Впрочем, говорить тут много не приходится: ошибка очевидна. Миррина – бывшая рабыня Афродиты, священная гетера. Ее тело с юных лет выполняло самые дорогие сердцу Греции обряды, самые достойные в глазах каждого честного человека. Если великая жрица не пришла сюда требовать освобождения своей рабыни, то это объясняется тем, что Миррина выкуплена Феоктином, римским гражданином, ее возлюбленным, который стоит тут, рядом со мной. Двухлетний ребенок знает больше о христианских таинствах, чем она. Она знает только любовь и искусство любить. И она любима. Так возврати же ее тому, кто ее любит, и мне, Филомору, и Сефисодору – вот они! – ее поручителям и друзьям. Она жаждет скорее исполнить обряд жертвоприношения. И кроме того, как только ты своим словом, я не говорю милостивым, но справедливым, вернешь ей свободу, она пойдет, клянусь тебе, зарезать голубку на алтаре божественной Афродиты! Хочешь, чтобы она подписала формулу отречения? В этом нет необходимости, потому что, повторяю тебе, она не христианка. Но она подпишет, если надо.
– О да! – воскликнула Миррина.
Ее лицо просияло. До этой минуты она ровно ничего не понимала и считала себя погибшей, неизвестно почему. И вот Филомор спокойно и ясно указал ей простой способ – и такой верный – доказать свою невиновность.
– Если она принесет жертву… – начал Перегринус.
– Господин! – прервал его Веллеий. – Эта девушка действительно куртизанка. Но мы знаем, что среди куртизанок бывают христианки. И наконец, если бы даже она и принесла жертву… Верующие в олимпийских богов, но оказавшие христианам какое-либо содействие, способствовавшее их бегству или сокрытию предметов от конфискации, согласно эдикту заслуживают наказания наравне с христианами. Куртизанка Миррина виновна в укрывательстве. Донесение стационеров отвечает действительности…
Преступление, в котором обвинялась Миррина, считалось очень тяжким. Римские власти отлично понимали, что христиане потом могут отказаться от своего отречения, заявить, что жертву они принесли по принуждению. Закрыть или уничтожить места их сборищ – тоже была мера, в конце концов не достигающая своей цели: они могли собираться в новых местах.
Единственное средство уничтожить секту заключалось в том, чтобы помешать им исполнять обряд очищения – сущность их религии. Для выполнения этого обряда необходимы были сосуды и главным образом книги. Вот почему придавали такое большое значение их изъятию.
Веллеий отлично знал, что делает, настаивая на этом пункте. Через Миррину он наносил удар Феоктину, против которого затаил злобу, зная, что жена его была к нему неравнодушна. Он и не подозревал, что, действуя в этом направлении, он является соучастником Евтропии, которая питала надежду вернуть себе бывшего любовника после гибели Миррины. Это часто бывает в жизни.
– Девушка, – обратился к ней Перегринус, – кто дал тебе эти книги?
– Никто…
– Никто? Что же, ты хочешь сказать, что сама взяла их или нашла где-нибудь?
– К сожалению, я и этого сказать не могу. Я не знала о их существовании.
Веллеий усмехнулся: ловко придумала, нечего сказать!
Феоктин, возмущенный, не мог больше выдержать:
– Да что это такое? Люди, правящие Коринфом, кажется, с ума сошли! Перед вами девочка, почти ребенок, нехристианка, готовая принести в этом клятву, и несколько человек ее друзей согласны подтвердить эту клятву. Назовите мне имя хоть одного христианина, с кем бы она имела сношения! Разве возможна тут принадлежность к секте? В чем же дело? Какой-нибудь раб, подстрекаемый врагом, а может быть, и сам из чувства злобы совершил предательство…
– Ты кого-нибудь обвиняешь? – спросил Перегринус.
– Кого я могу обвинять? Разве я имею отношение к полиции? Разве я начальник стационеров? Прикажи отыскать, они найдут!
– Молодой человек! – произнес не без иронии Перегринус. – Моя полиция не может начать розыски без тени указания с твоей стороны. Довольно! Сокрытие книг доказано. Обвиняемая понесет наказание, положенное лицам, виновным в сокрытии… Кто следующий? Онисим, так называемый епископ…
– Господин, – сказала Миррина, – пощади меня! Ты видишь, я ничего не знаю и только потому, что я ничего не знаю, я не могу ничего сказать. Надо, чтобы я хоть что-нибудь знала для того, чтобы ответить тебе… даже солгать! Я почитаю Афродиту, Феба-Аполлона, всех богов, Изиду… Неужели они бессильны защитить меня?.. Не наказывай меня, я не сделала ничего дурного… Я объяснила бы лучше, если бы не боялась так…
Она упала на колени, такая миниатюрная, что с высоты портиков, куда влезли те, кому не хватало места на агре, казалась белым пятнышком, брошенным платком.
– Отпусти ее на свободу! – предложил Феоктин. – Я поручусь за нее головой, имуществом. Назначь только сумму!
– Я уже сказал, – произнес Перегринус, выведенный из себя. – Не может быть и речи о поручительстве в преступлениях против божества императора. Ты это сам знаешь… Уведите ее!
– Ты плохой судья! – воскликнул Сефисодор. – Клеофон прав.
– Да, он никуда не годится, – подхватил Феоктин. – Довольно ему судить!
Взбежав по лестнице, он схватил Перегринуса за плечи и ударом кулака сбросил его вниз. Правитель покатился по ступенькам.
Так дискредитировали себя римские чиновники в стране, где говорили на эллинском языке. В Александрии в это же время и при подобной же обстановке некий Эдезий, из хорошей семьи и притом весьма сдержанного нрава, схватил за горло правителя, дал ему две пощечины и, свалив на землю, стал бить его ногой в живот. И точно так же, как в Александрии, в Коринфе в течение дня вспыхнул второй мятеж. Безоружные люди избивали друг друга кулаками и палками. Несколько христиан воспользовались случаем, чтобы скрыться. Полиции удалось задержать епископа Онисима только у самых Кенхрейских ворот. И то его узнали не сразу, думая, что арестовали другого.
Феоктин первый погиб в этой свалке, не имея поддержки на своей стороне. За свою выходку по отношению к правителю он подлежал высшей мере наказания. Что же касается христиан, то они предоставили его самому себе: он был им чужой.
Как во все времена, когда вспыхивают беспорядки, а не народные восстания, стража одна явилась организованной и дисциплинированной силой. Она одна имела перед собой намеченную цель. А в данном случае дело было очень несложное. В то время, как одна часть германской когорты окружила правителя, чтобы охранять его на пути во дворец, другая, под начальством нескольких бравых центурионов, расправлялась с мятежниками, не жалея крови, которую пришлось для этого пролить.
Веллеий Виктор, стоя на ступеньках Героона, распоряжался ими и отлично видел, как один из германцев замахнулся мечом на лежащего Феоктина. Но преступление Феоктина было несомненно, а кроме того, Веллеий не питал к нему особой симпатии. И он предоставил Феоктина его судьбе.
Миррина не видела гибели своего возлюбленного. Как только кончился суд, она вместе с Евтихией и христианами, не успевшими скрыться, была уведена обратно в тюрьму.
* * *
Евтихии предстояло быть выставленной на поругание в лупанаре не ранее девяти часов. Клеофон, выгнанный утром с агоры, скитался по городу, не находя себе места после нанесенного ему оскорбления. Он не сомневался, что в этом деле правда была на его стороне и что миром управляли сущие идиоты, которые во что бы то ни стало хотели вмешиваться в то, что их вовсе не касалось.
День уже клонился к вечеру, когда он почувствовал голод. Он зашел в одну вонючую таверну в гавани, в которую иногда заглядывал. Он вспомнил, что встречал здесь матросов с архипелага, хозарских силачей с плоскими лицами, широкоплечих, силой которых он восхищался; встречал он здесь также, любуясь их мужественной красотой, солдат и центурионов в кирасах из бронзовой чешуи с восхитительным, по его мнению, запахом кожаных набедренников, дубленых в Скифии при помощи смеси из лошадиного навоза и золы терпентинового дерева.
В таверне было почти пусто. Вопреки своему обычному воздержанию, он потребовал вина. Ему подали крутых яиц, морского угря в шафранном соусе, нарезанного кусками, и оливки.
Неподалеку от него, за простым столом сидел человек уже преклонного возраста, косматый, с приплюснутым, как у фавна, носом и писал тростниковым стилем на старинных восковых дощечках. Без всяких вступлений этот человек обернулся к нему и сказал:
– Кажется, сегодня во время суда над христианами произошли беспорядки?
– Уж не христианин ли ты? – спросил его Клеофор.
Человек, похожий на сатира, добродушно засмеялся:
– Теперь не время задавать такие вопросы. Можно подумать, что ты служишь в страже. А ведь ты не стражник! Я знаю тебя хорошо, несмотря на то, что ты меня не знаешь. Обычно ты приходишь сюда с другой целью и в другое время.
– А что ты делаешь здесь?
– То, что делал сейчас, когда ты вошел: я пишу. Пишу для себя и для других… Я в одно и то же время поэт и писец… Хочешь взглянуть?
Клеофон прочел:
«Накануне майских календ происходили страсти двенадцати наших сограждан. Среди них были Мариан и Зенон, дьяконы, и еще Еврикл, который жил вблизи бань Еланы. Божьи святые, восприемлющие их, мы знаем только эти имена. Помяните других!»
– Значит, ты все-таки христианин?
– Нет… Я поэт и писец, как я тебе уже сказал. Пишу одинаково правильно как по-латыни, так и по-гречески. Христиане питают ко мне доверие. Они подобрали тела тех, кого правитель казнил сегодня утром, и поручили мне составить надпись, которая будет вырезана на могиле…
Клеофон понял, в чем дело: из двенадцати мучеников имена девяти остались неизвестными. Двое были дьяконы, а Еврикл – человек всем известный – землевладелец. Но те девять? Какие-нибудь несчастные бедняки, и ни у кого не было времени, чтобы навести о них справки! Так как обстоятельства заставили христиан как можно скорее скрыть останки казненных, то из них сделали анонимных мучеников. Итак: божьи святые, помяните их!
Клеофон умилился.
– Как это прекрасно! – произнес он.
Эта надпись произвела на него впечатление простоты и в то же время величия. Человек с лицом фавна сказал:
– Я тут ни при чем. Они сказали мне, что следует писать. Они боятся наделать ошибок. Но это действительно красиво… Красота будет существовать на земле вечно, понимаешь!
И он продекламировал стихи из одной греческой эпиграммы:
Каллиргоя приносит в жертву Диане
локон своих волос;
Венере – голубку; Гере – пояс.
Потому что она честно провела свою молодость;
Потому что она получила в мужья того,
кого хотела;
И потому что у нее от него
двое прекрасных мальчиков, которые живы!
– Придет время, и христиане вернутся к этому, – продолжал он. – Они скажут то же самое, но другими словами и на другом языке. Конечно, люди могут создать известного рода красоту путем самоотречения, самопожертвования, даже путем страшной смерти. Но для того, чтобы красота была полная, нужны чувства и чувственность; нужна любовь к жизни, которая божественна; нужно все то, что дается смертному с того момента, когда он появляется на свет: все, что он видит, любит, чем наслаждается его тело и все органы этого тела…
– Ты думаешь? – спросил Клеофон.
– Я в этом убежден.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13