» Всеми нами руководят идеи и чувства, а не факты, если бы даже эти факты и кололи нам глаза и казались чудовищными. Вот мое мнение. Мне просто делается смешно, глядя на вас. А ваш Пахибий – глупец!
В эту минуту послышались испуганные голоса рабов и бряцание оружия. Все с удивлением насторожились. Миррина почувствовала, как леденящий холод сковал ее тело. Она давно научилась распознавать шаги стационеров. Обычно полицейские власти не предпринимали никаких репрессий по отношению к женщинам ее профессии – профессии, всеми уважаемой в Коринфе, которая считалась даже священной. Но случалось иногда, что там, где она бывала, происходили драки и скандалы, в которых принимали участие и женщины, и тогда вмешивались стационеры. Она сама не могла объяснить почему, но ей стало страшно.
Их было восемь человек, во главе с центурионом, закованным в латы. На остальных был надет римский плащ из грубой ткани, сбоку висел короткий меч в руке была палка. Число их указывало на то, что дело нешуточное.
– Именем правителя Перегринуса! – произнес центурион, предъявляя бумагу. – Здесь живет Миррина, бывшая рабыня Афродиты?
Миррина наклонила голову в знак ответа.
– Я должен, – продолжал он, – произвести в твоем доме обыск.
Он объяснил, что все присутствующие должны уйти, подвергнувшись предварительно личному обыску. При обыске дома должна присутствовать только Миррина. Она решительно ничего не понимала и, не сознавая себя ни в чем виновной, боялась всего. Внутренний инстинкт подсказал ей, что тут идет дело о смертельной для нее опасности, о страшной, непонятной катастрофе, в которой рушится ее счастье, вся ее жизнь. И она крикнула:
– Феоктин!
И протянула к нему руки. Центурион сделал знак: она опустила их. Но, так как ее возлюбленный все-таки бросился к ней, она сказала ему:
– Молчи! А то они тебе могут повредить.
Тогда центурион вытолкал всех – Феоктина, Сефисодора, Филомора и Клеофана вместе с молодыми девушками – на улицу. Они не преминули упомянуть о своем римском гражданстве, но почти все жители Коринфа были римскими гражданами уже в течение двух столетий, и на это никто больше не обращал внимания: привилегия, принадлежащая всем, перестает быть привилегией.
Миррина осталась одна со стационерами. Центурион сказал ей:
– Дай нам книги!
– Какие книги? – испуганно спросила она.
– Христианские книги, которые у тебя хранятся и которые ты скрыла от конфискации, предписанной божественным императором. На тебя сделан формальный донос!
– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – сказала она чистосердечно.
– Нам известно даже место, где ты их скрываешь.
Центурион пожал плечами и сделал знак одному из стационеров, сирийцу с длинным носом и острыми бегающими глазами. Он выделялся среди других. Осведомившись о том, где находится комната Миррины, он прямо направился к сундуку.
– Вот они! – воскликнул он тотчас.
Самые великие и решительные моменты жизни почти всегда бывают самыми короткими. Момент, который должен был решить участь Миррины, не продолжался и нескольких минут. Ей связали ноги и руки, причем от веревки, связывающей руки, оставили свободным длинный конец, за который ее должны были вести. Таким образом водили на суд людей низкого происхождения. Слез Миррина пролила мало, но она едва передвигала ноги, охваченная страхом, от которого почти теряла сознание.
Обыскали весь дом. Африканке пришлось извлечь из сундуков драгоценности: центурион занес их в список, весьма неполный, что дало ему возможность оставить себе самые дорогие вещи; он тут же и поделил их между своими подчиненными, отдав львиную долю сирийцу: это был доход с ремесла.
Когда Миррина вышла из дому, Феоктин бросился к ней. Друзья не покинули его и были с ним.
– Почему тебя уводят? Что ты сделала? В чем тебя обвиняют?
– Они говорят, что я христианка…
– Ты?
Сефисодору это показалось таким абсурдом, что он громко расхохотался. Но, когда Феоктин стал протестовать и возмущаться, Филомор остановил его:
– Замолчи! – сказал он. – Ты добьешься только того, что и тебя арестуют. А разве ей от этого будет легче? Мы все пойдем на суд завтра и выступим в качестве свидетелей. Эта девочка не более христианка, чем такой враг христиан, как я. Тут, по-видимому, замешан какой-то дурацкий донос. Ты пойдешь с нами, Сефисодор?
– Непременно! – отвечал поэт.
– И я тоже! – воскликнул Клеофон.
Он был сильно возмущен этим чудовищным и вместе с тем нелепым случаем.
– Единственное, что ты можешь сейчас сделать, – посоветовал Феоктину Филомор, – это приказать твоим рабам отнести Миррине в тюрьму еду и одежду. Ей это пригодится. А завтра, даю тебе слово…
– Феоктин! – раздался вдруг голос Миррины. – Феоктин, они убьют меня!
Ее друзья не могли оставаться равнодушными к этому воплю и бросились к ней на помощь, осыпаемые ударами палок. Кучки людей, собравшихся во мраке, стали отпускать угрозы по адресу христианки. После неравной и короткой схватки осталась только толпа, шум, крики, да темнота ночи…
На агоре, на стороне, обращенной к Акрокоринфу и к храму Афродиты, возвышалось небольшое здание, известное под названием Героона. Там-то и заседал правитель Перегринус, единственный судья, вместе с Виктором Веллеием в качестве секретаря, на обязанности которого лежала подготовка дел к процессу христиан.
Под колоннадой перистиля, перед статуей Траяна, которую обезглавили, чтобы на ее плечи посадить голову обожествленного Диоклетиана, был воздвигнут жертвенник – пьедестал с коринфской капителью и положенным на нее четырехугольным куском мрамора. Перегринус в латиклаве, одежде патрициев, сидел на возвышении в кресле, украшенном инкрустациями из слоновой кости. На Веллеий, как и на его писцах, которые вели записи, поверх белой туники был надет кусок шерстяной ткани, схваченной поясом, с прорезями для рук и головы. У Веллеия этот фелонион был фиолетового цвета, у остальных белого и коричневого.
Над обширной площадью, опоясанной высокими портиками, а со стороны Коринфского залива рядом мраморных пропилей с грандиозными статуями, возвышалась терраса с новым рядом портиков. Почти обнаженная суровость судебного аппарата приобретала здесь величавую торжественность: чувствовалось присутствие богов Рима и Эллады. Высоко на выступах храма в голубом воздухе сверкали позолоченные бронзовые акротерии.
В глубине души Перегринус оставался при своем первоначальном решении. Он прежде всего желал обеспечить себе будущее и, только повинуясь эдикту, хотел, для примера и устрашения, вынести несколько приговоров – возможно меньше и с величайшей осторожностью и мягкостью. Главное – не создавать себе непримиримых врагов среди столпов христианства!
Что же касается народной массы, то она его не беспокоила: народ так быстро все забывает! И не он заставлял его задумываться.
Поэтому он в первую очередь решил судить тех подозреваемых в принадлежности к христианской секте граждан, за которыми не числилось обвинений в оскорблении божества императора и которые поэтому оставались на свободе. Зная, что среди них были люди, чьи убеждения не отличались твердостью и которые примкнули к секте лишь из чувства подражания, он был уверен, что с легкостью добьется от них отречения.
По той же причине, а вовсе не из чувства жестокости, он приказал привести к себе детей из семей христиан и допросил их до родителей. Если кто-нибудь из детей упорствовал, Перегринус не настаивал и переходил к следующему. В эту эпоху человеческой неплодовитости дети были окружены особым благоговением, и очень немногие из них осуждались на смерть, хотя примеры этому и были. Обычно достаточно было громкого окрика, чтобы устрашить их.
Иногда Веллеий сам бросал на жертвенник несколько зерен курений, говоря:
– Понюхай, как это хорошо пахнет!
И бессознательно, играя, дети совершали жертвоприношение; остальные из чувства подражания делали то, что делали предыдущие. После этого Перегринус обращался к отцам и матерям:
– Ваш ребенок вел себя разумно. Не последуете ли и вы его примеру?
И большинство родителей приносили требуемую жертву.
У Перегринуса была еще одна уловка: он заставлял обвиняемого назвать себя и спрашивал, был ли он «приобщен» к христианству, то есть принял ли он крещение или же только «обучался», как это было в большинстве случаев. В эту эпоху крещение принимали только перед смертью. И, так как обвиняемые оказывались не настоящими, то есть еще не крещенными христианами, то правитель не требовал от них подписания формулы отречения, а довольствовался одним жертвоприношением.
– Он закрывал глаза также и на то, когда какой-нибудь богатый и именитый христианин присылал вместо себя родственника или раба-язычника, и тот его именем, подложно, совершал обряд жертвоприношения. Остальные сдавались от одной угрозы пытки или одного прикосновения к ноге «испанского башмака».
Эта покорность большинства эдикту имела большое влияние на остальных обвиняемых. Их охватывали сомнения в возможности и в целесообразности дальнейшей борьбы, и они смирялись и совершали требуемый обряд.
Таким образом первый день этого грандиозного процесса, в котором перед Перегринусом должны были пройти сотни христиан, закончился полным поражением и унижением их. Правитель торжествовал победу и радовался своей ловкости.
Но его мягкость и успех, вызванный этой мягкостью, вселили беспокойство среди самых убежденных и ревностных христиан. Многие из них, пользовавшиеся известностью, негодовали, что им не удалось исповедать свою веру. Они чувствовали, что это было сделано не без умысла. Многие, притом отнюдь не самые безразличные и инертные, были оставлены на свободе: их имена даже не попали в списки.
Как ни усердствовал Веллеий при составлении списков, тем не менее упущения и промахи были неизбежны. А кроме того, возможно, что имена некоторых влиятельных христиан, если только они не состояли в иерархии церковных служителей и не занимались пропагандой, были умышленно пропущены.
Собравшись на тайное совещание, христиане задали вопрос: не следует ли им, рискуя жизнью, начать борьбу против этой всеобщей склонности к подчинению требованиям властей, которое грозило разрушением общины?
Онисим, епископ коринфский, позволил арестовать себя согласно принятому заранее решению. Что касается епископа фессалоникского, то он продолжал скрываться в окрестностях города. Христиане запросили у него инструкций.
Синезий, считая, что мягкость правителя может повлечь за собой весьма серьезные и даже гибельные последствия для христианства, ответил, что нужно создать на суде положение, которое побудит Перегринуса принять решительные меры. Эти меры, с одной стороны, устрашат слабых, но в то же время у сильных духом они вызовут негодование, взрывы протеста, а это может повлечь за собой переворот в общем настроении.
Христиане, конечно, этого не могли предвидеть, но прием, который встретил правителя Перегринуса во дворце после суда, до некоторой степени способствовал осуществлению плана епископа Синезия.
Дворец, как и город, был разделен на два лагеря.
Дочь правителя, возмущенная арестом Евтихии, настаивала на ее немедленном освобождении. Не будучи сама христианкой, она питала к христианам сочувствие. Сожалея в душе об излишнем усердии своей полиции, Перегринус колебался, не решаясь на меру, которая свидетельствовала бы о его слабости.
Гортензия уже обвиняла его в ней. Она нашла себе верную союзницу в лице Евтропии: брошенная любовница Феоктина боялась мягкости правителя, благодаря которой Миррина могла уйти из ловушки. Ордула уже успела сообщить ей, что Миррина попалась в ловушку. Но Евтропии было мало, что Миррина заключена в тюрьму: она жаждала, чтобы Миррина вышла из темницы лишь для понесения самого тяжкого наказания, которое одно удовлетворило бы ее жажду мести. Эти причины, в которых она не могла признаться, естественно, отдалили ее от Фульвии.
Так как правитель упорствовал и поздравлял себя с успехом, который он всецело приписывал своей осмотрительности, Гортензия уговорила Евтропию попытаться воздействовать на мужа. В качестве секретаря Веллеий мог приготовить к следующему дню дела самых убежденных и ревностных христиан, которые своим упорством побудят правителя принять решительные меры.
О Перегринусе сложилось мнение, что в нем больше хитрости, чем мужества. Правда, он был сильно озабочен своей карьерой, но еще больше его беспокоила мысль о личной безопасности. Можно было предвидеть, что, испытав на себе негодование и злобу сектантов, он перестанет думать о будущем и сделает все, чтобы освободить империю от этой секты путем принудительного отречения, уничтожения церквей и казней…
* * *
Численность христиан, замешанных в этом процессе, волнение, охватившее в связи с ним весь город, побудили Веллеия мобилизовать себе в помощь несколько регулярных когорт, расквартированных в городе, так как стражи оказалось мало. Отряд германцев, наемников империи, повел на следующее утро на агору Онисима, Евтихию, Миррину и около пятидесяти человек христиан, подвергшихся предварительному заключению. Феоктин, Сефисодор, Филомор и Клеофон следовали за ними, готовые выступить с протестом против очевидного недоразумения, ни минуты не сомневаясь в том, что оно сейчас будет выяснено. Они даже указывали на Миррину, заранее стараясь возбудить симпатии к ней:
– Она вовсе не христианка! Разве вы не узнаете ее? Это одна из рабынь Афродиты!
Но прохожие молча пожимали плечами. Некоторые из них стали бросать в христиан камнями и старались метить именно в эту женщину по той только причине, что им на нее указали. Дело в том, что накануне, благодаря мягкости правителя, народ был обманут в своих ожиданиях; он не мог простить Перегринусу зрелища лишенного интереса и остроты, без привкуса крови. Точно сговорившись, все твердили, что боги их преданы.
Люди богатые или аристократического происхождения, даже язычники, заперлись в своих домах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13