Спустилась ночь. Христиане спали под деревянными колоннами. Одни из них молились или слушали рассказы о прежних мучениках, о проявленном ими мужестве перед лицом смерти – рассказы, сделавшиеся теперь легендами. Когда они молчали, можно было различить в воцарившейся тишине трепетание большого города, погруженного в сон.
Аристодем лежал рядом с Мирриной в глубине портика. Он говорил с ней нежно, сам умиленный, но она не обращала никакого внимания на его слова. И, так как она не шевелилась, находясь в состоянии какого-то оцепенения, он привлек ее в свои объятья и стал тихо укачивать…
Взошла луна; они лежали в тени, падающей от колонны, и не могли видеть друг друга. Но внезапно лунный свет озарил почти обнаженное тело Миррины. Равнодушная ко всему, что не было опьянением ее чувств, она даже не взглянула на человека, которому только что отдалась. Аристодем, преисполненный благодарности победителя-любовника, долго любовался юным и округлым коленом Миррины, освещенным этим спокойным и бледным светом, среди раскинутых одежд. Потом он наклонился и почтительно поцеловал ее в лоб, ибо он ценил женскую красоту и восхищался деталями ее, которых люди менее опытные или более грубые не заметили бы.
– Колени, Миррина, тоже имеют свое выражение. Твои колени светятся улыбкой и юностью колен Афродиты, когда она выходила из пены морской. Женщина, обладающая ими, может гордиться.
И только в это мгновение Миррина, казалось, поняла, что он все-таки существовал, что он был рядом с ней, что это ему она только что принадлежала. И эти слова, эти слова, она уже слышала их! Это были слова, которые ей говорили другие любовники еще задолго до того, как она узнала Феоктина; любовники, которые хотели придать купленным объятьям некоторую долю красоты, хотя бы для того, чтобы создать иллюзию наслаждения.
Все ее прошлое, давно забытое, которое смешалось в ее воспоминаниях с воспоминанием о Феоктине, вдруг ожило в памяти, наполнив ее ужасом и отвращением. Значит, не Феоктин – се последний, ее единственный возлюбленный? Перед ней был этот человек. Все было осквернено, все погибло! Теперь она окончательно перестала понимать, какой был для нее смысл в смерти. Она снова превратилась в Миррину, маленькую куртизанку – и только куртизанку, рабыню богини и мужчин… Она крикнула:
– Убирайся вон!
– Миррина…
– Убирайся!
С тех пор она не хотела его больше видеть и отворачивалась при его приближении. Вообще она ни с кем больше не говорила, не произнесла ни слова до того дня, когда стационеры Перегринуса повели ее на казнь вместе с остальными христианами…
* * *
Перед смертью Миррина произнесла только одно слово. И, конечно, ему-то она и обязана своим ореолом.
Казнь христиан происходила недалеко от теменоса на естественной террасе, поросшей старыми оливковыми деревьями. Язычники Коринфа и несколько человек, сочувствующих новой вере, собрались группами на каменистом склоне Акрокоринфа, чтобы присутствовать при казни. Евтропия была слишком важная дама, и Миррина никогда ее не видела раньше. В противном случае она узнала бы ее в числе зрителей: жена Веллеия хотела усладить свои взоры зрелищем последних минут ненавистной соперницы. Большинство людей, в противовес животным, испытывают особое сладострастие при виде страданий, не разделяемых ими.
Аристодем скрылся: ничто не удерживало его среди заключенных, с тех пор как Миррина оттолкнула его. Он решил купить себе свободу дорогой ценой; этого только и ждал от него Перегринус. Ретик поспешил принести клятвенное отречение.
Странный каприз, жестокая фантазия руководили казнями осужденных. Некоторых осудили к распятию на кресте, которое было запрещено Константином только в самом конце его царствования, четверть века спустя. Другим досталась виселица, третьим – меч. Некоторые должны были служить мишенью для стрелков из лука. А иные, главным образом женщины, привязывались за ноги к стволам дерева, связанным веревкой; потом веревка перерезалась, и стволы, выпрямляясь и принимая прежнее положение, раздирали нежное тело жертвы.
Таким образом погибла Ордула. Опьяненная безмерной радостью, она, казалось, не чувствовала боли, и лицо ее, когда она не извергала ругательств, выражало фанатический экстаз.
Клеофон жадно смотрел на пытки. Он старался мысленно представить себе те ощущения, которые они вызвали бы в его собственном теле. Чувства его, в одно и то же время притупленные и достигшие наивысшего напряжения, жаждали мук. Онисиму, которому было разрешено умереть последним, чтобы поддерживать дух в пастве, даже не нужно было подбадривать его. Клеофон ожидал своей участи с нетерпением, бормоча невнятные слова, в которых ожидание вечного блаженства смешивалось с картинами, полными бесстыдства.
Его повесили нагим за одну ногу. Он умирал несколько дней. Вначале лицо его выражало восторг, потом он стал издавать стоны и крики и наконец погрузился с состояние блаженного оцепенения… При виде всего этого Миррину охватил ужас.
Страдания и смерть казались ей одинаково невыносимыми: ее плоть возмущалась против этого. Онисим уже давно отказался от своего намерения обратить ее; ее упорство внушало ему отвращение и казалось порождением дьявола, потому что оно осуждало ее на мученическую кончину, лишенную награды, ожидаемой остальными христианами. Он смотрел на нее с глубокой печалью. Но, когда палач приблизился к ней, держа в руках тяжелый меч, чтобы обезглавить ее, Онисим услышал, как она прошептала:
– О мать-девственница!
В своем страхе, бессознательно, она призвала Изиду, как бывало в прежние счастливые дни, когда она призывала ее в минуту неожиданности, страха или страданий. Однако епископу и в голову не пришло, что она обратилась к Изиде. Он решил, что образ матери спасителя в предсмертный час просветил ее душу, и, воздев руки, он благословил ее. Те из христиан, кто еще остался в живых, приветствовали, как победу, обязанную молитвам и их собственному мученичеству, эту милость свыше… Палач одним ударом меча отделил от тела ее детскую головку!
Ночью, по обыкновению, друзья христиан, заплатив, сколько было нужно, стационерам, пришли за телами казненных, чтобы похоронить их достойным образом. Филомор и Сефисодор были среди них. Их спросили, как звали молодую девушку. Они ответили, что звали ее Миррина. Это имя и было высечено на могиле, в которой она была погребена вместе с остальными жертвами последних гонений на христиан.
* * *
Тысячу лет спустя Гильом Гиг де Бокфозель, епископ Риэца в Провансе, в крестовом походе, предпринятом вместе с Вилльхардуином, сенешалем Шампаньи, Бодуэном, графом Фландрским, и Бонифацием, маркизом де Монферра, отбил Константинополь у греческих схизматиков и получил в удел от своего соратника, Гильома де Шамплитт, ныне графа де Морэ, часть Ахайи. Эта местность ему очень нравилась из-за густых лесов, покрывавших ее: он был настолько же прекрасный охотник, насколько истинный верующий и доблестный воин.
Этот воин-прелат, завладевший богатой добычей – золотом, серебром и драгоценностями – при разграблении города императоров, стремился также завладеть и святыми реликвиями. Прибыв в Коринф, он узнал от одного венецианца, что в склепе старинной церкви, уродливой, по мнению этого венецианца, уцелела до сего времени могила одной весьма почитаемой христианской мученицы. И действительно, подняв плиты, образующие пол подземной часовни, рабы обнаружили склеп, в котором стояла тяжелая каменная гробница.
Открыв крышку этой гробницы, они увидели у изголовья надпись эллинскими буквами:
«МИРРИНА»
При помощи железных стержней, врезанных по четырем углам, гробница была пригвождена к скале, служившей полом склепа. Кости, покоившиеся в ней, прекрасно сохранились. Голова, отделенная от позвонков, была приставлена к шее. Лекарь и священники, сопровождавшие де Бокфозеля, пришли к единогласному заключению, что скелет этот принадлежит молодой женщине. После горячей молитвы они, по приказанию епископа, с величайшей осторожностью стали вынимать по частям драгоценные останки великой святой. Сняв ребра, которые лежали на своих местах, они увидели в глубине остатки человеческого зародыша нескольких месяцев.
Религиозные эксперты, тут же на глазах де Бокфозеля составившие протокол, объявили, что так как речь может идти только о девственнице, то этот зародыш, превратившийся в их руках в пыль, несомненно был положен сюда какой-нибудь кощунственной рукой во время перенесения тела великомученицы с места первоначального погребения. Однако есть основание думать, что страстное желание Миррины, которой так хотелось играть с живым ребеночком, было на пути к осуществлению в тот момент, когда голова ее пала от руки палача.
Гильом Гиг де Бокфозель распорядился доставить священные останки великой святой в свою епархию в Прованс. Однако он умер, так и не дождавшись их прибытия. Каноники Риэца, боясь, как бы тут не было какого-нибудь недоразумения, решили, несмотря на связанные с этим расходы, отправить в Константинополь гонца – они не знали в точности, где находилась Ахайя, – чтобы навести справки о том, кто такая была эта Миррина. Гонец возвратился из своего долгого странствия почти через год и сообщил из достоверных источников, что Миррина была верующая христианка, всеми признанная святая, казненная язычниками. Кроме того, она была дочерью одного из королей Коринфа.
Новый епископ Риэца, Бертран де Сеннелье, решил положить останки великомученицы в раку, богато украшенную драгоценностями. Перед смертью он завещал капитулу собора денежную сумму, чтобы перед ракой всегда горела свеча: он считал, что эта принцесса, умерщвленная язычниками, родом из страны солнца, должна была любить свет!

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13