Лица высшего общества Коринфа, принадлежавшие к секте, не были известны черни ни в лицо, ни по имени. Но зато она хорошо умела распознавать христиан среди людей своего круга, которые вели такую же жизнь, ходили по тем же улицам и посещали те же таверны. Как ни торопилась Евтихия уйти от епископа, все же времени прошло достаточно, и возбуждение на улицах сильно возросло. Агенты Веллеия успели кое-что сделать: происходили драки из-за памфлета Пахибия; было ограблено несколько жилищ христиан, и чернь жаждала разбоев и насилий. Народ на улицах не хватал христиан только потому, что это было дело стражи: чернь ограничивалась тем, что осыпала их руганью и издевательствами и наносила побои. Тогда вмешивались стационеры и, под предлогом водворения порядка, забирали жертв.
Нищий Ретик, кривоногий, хромой, отвратительный, с воспаленными язвами, был тоже среди толпы. Он прятал у себя на груди золотую рыбу – священную эмблему христиан, взятую в одном из разграбленных жилищ. В руках он держал вороха материй, канделябры. За ним следовала Ордула, неся на плечах перину. Восемнадцать веков спустя правоверные христиане, происшедшие от древних скифов, вели себя точно так же по отношению к евреям, населяющим их города. Это был народ, восставший против врагов империи и горевший жаждой завладеть их имуществом. Они узнали рабов Евтихии:
– Христиане! Это христиане!
Толпа набросилась на них. Евтихия поднялась в своих носилках и простерла руки как бы для мольбы, а может быть, для защиты своих людей. По одежде это была настоящая domina-девственница. Толпа остановилась в нерешительности. Но Ретик, который учуял богатую добычу, поднял несколько книг, выпавших из носилок.
– Дай мне! – крикнула Ордула.
Она развернула одну из них, глаза у нее блеснули радостью, и она незаметно спрятала две книги под свою холщовую рубашку, стянутую у пояса кушаком. Остальные она бросила на мостовую со словами:
– Христианские колдовские книги! Эта женщина-христианка!
Все знали, что Ордула занималась колдовством. Она не могла ошибиться: она раскрыла колдовство, противное их богам. Толпа сомкнулась вокруг молодой девушки. Грязные руки оставили следы на ее белоснежной тунике.
Подошли стационеры. Переносить с места на место, укрывать, «выкрадывать» предметы, подлежащие конфискации, считалось преступлением – преступлением, которое уже само по себе выдавало принадлежность к христианской секте и, кроме того, наносило оскорбление авторитету, величию, божественности императора. Стационеры вырвали Евтихию из рук толпы и сказали ей:
– Следуй за Нами!
Она назвала себя:
– Меня зовут Евтихия. Отец мой Евдем – эдил. Я – приятельница Фульвии, дочери правителя. Пусть спросят во дворце!
– Там разберут, – равнодушно отвечали они, – а пока что следуй за нами…
– Останься здесь, – бросила Ордула Ретику. – Подбирай, что можешь. Мне надо уйти, есть одно дельце. Вечером жди меня у Кенхрейских ворот, как обычно, если только не будет работы здесь. Тогда я разыщу тебя…
Захватив книги, подобранные ею, она побежала к дому, в котором жила Миррина.
– Ты звала меня, – сказала она. – Вот я и пришла. Хочешь, я погадаю тебе о твоей судьбе? Покажи руки… Но этого мало, мне нужно пролить кровь цыпленка. Найдется у тебя цыпленок?
– Вечером у меня обедает Феоктин со своими друзьями, – отвечала Миррина. – Будет Филомор-философ, Клеофон, которого еще называют женским именем – Тимарионой. Придут еще и другие и, между прочим, поэт Сефисодор. Я познакомилась с ним недавно; он какой-то сумасшедший, но презабавный… Конечно, должны быть цыплята. Я сейчас пойду, узнаю!
– Нет, подожди, дай мне взглянуть… У тебя хороший дом, Миррина!
– Небольшой, но очень красивый. Помнишь комнату, которую я занимала у Евриномии? Их было ровно двадцать, похожих одна на другую, на двадцать женщин. Четыре стены, выкрашенные известью, земляной пол, устланный циновками, в углу постель, прикрытая шерстяным одеялом. Иногда, под вечер, когда я лежала на ней, в единственное отверстие в потолке падал солнечный луч и освещал постель. Луч был прямой и сверкающий, точно стеклянный. Тогда я нарочно, не отрываясь, так пристально смотрела на него, что принималась косить.
Она засмеялась.
– Вот и все! Больше ничего. Да, еще старик, который спал во дворе, в тени не шире его тела: какой-то сумасшедший святой, которого женщины прикармливали, чтобы он приносил им счастье. Запах оливкового масла и курений, которые сжигали перед изображением Афродиты; кувшины с водой для омовения; медные чашки на маленьком низком столике; мой глиняный тамбурин; большой сундук, куда я прятала свои вещи и куклу…
Она еще сохранилась у меня, эта кукла… Я покажу ее тебе! И сундук я тоже оставила на память ради красивых цветов, нарисованных на крышке. Феоктин часто подсмеивается надо мной…
– Ты сохранила сундук?
– Да, из-за цветов. Помнишь его? Хочешь посмотреть? Ты увидишь нашу чудную комнату… Пойдем!
Это была просторная комната, выложенная мраморными плитами, с единственным окном, защищенным от солнца легкой деревянной решеткой. Кровать, покрытая нумидийскими козлиными шкурами, была высечена из четырех мраморных глыб с изголовьем, украшенным фризом, на котором был изображен фавн; под потолком висела тройная медная лампа с удлиненными резервуарами для фитилей. Кроме перечисленных предметов, в комнате ничего больше не было; она была почти пустая.
– Сундук вон там, в углу. Феоктин покрыл его вифинским ковром. Но это он самый…
– Ты прячешь в него свои драгоценности?
– Нет, – отвечала Миррина, и в голосе у нее зазвучало недоверие. – Там нет ничего, кроме старья. Взгляни сама!
Она открыла сундук, завязанный веревкой.
– Феоктин кладет в него свои книги, это все его свертки. Для моих вещей он теперь слишком мал, – прибавила она с гордостью. – Их хранит африканка в отдельной комнате наверху. Я потом покажу тебе…
Ордула небрежно спросила об обеде, которым Миррина собиралась угощать своих гостей.
– Будет осетрина из Гебра, фаршированная, – объявила Миррина. – Кроме того, я заказала печень белых гусей в меду…
– И цыплята?
– Ах, да, чуть не забыла! Подожди здесь, я сейчас пойду и выберу самого лучшего, живого.
Ордула осталась одна. Она быстро опустила в сундук, между свертками, принесенные ею книги и поспешила присоединиться к Миррине, которая прошла во внутренний двор с двойным рядом колонн. Рабы делали там приготовления к ужину и накрывали низкий стол: Феоктин и его гости вкушали пищу, сидя на подушках, а не лежа, как это было в обычае у римлян.
По другую строну колоннады возвышалась статуя Изиды, которую теперь чтила Миррина, с нежным и задумчивым лицом. К выражению сладострастия на нем примешивалось выражение вдумчивой, чисто земной кротости, несвойственной другим богам.
То девственница, то возлюбленная Озириса, то снова девственница, оплакивающая своего умерщвленного и растерзанного на куски любовника, то снова любовница, после того как ей удалось по кускам собрать окровавленное тело и воскресить его, – Изида, имевшая среди своих первых почитательниц одних только проституток, принимала теперь поклонение со стороны женщин безупречного поведения и вполне порядочных людей. Она воплощала собой безграничный свет, милосердие, учила смертных очистительным ритуалам, которые сулили вечное блаженство. Миррина благоговейно облачила мраморную статую богини в полотняные одежды, скрестила на ее груди синий шелковый плащ с золотой бахромой, повесила ей на уши продолговатые жемчужины в форме слез, а на шею золотое ожерелье, украшенное драгоценными камнями.
Ордула, разрезав одним ударом ножа цыпленка, внимательно рассматривала брызги крови, которые оросили белые мраморные плиты; потом она разрезала еще трепещущую грудь, исследовала легкие, мозг. Миррина дрожала всем телом.
– Что ты хочешь знать? – спросила ее Ордула. – Дай мне руку!
– Прежде всего, будет ли Феоктин любить меня вечно?
– Он будет любить тебя до смерти.
– Какая странная улыбка у тебя! Я не хочу умирать, я хочу любить. Но мне хотелось бы знать кое-что другое… Послушай! Помнишь куклу, которая была у меня в той комнатке? Я часто говорила Евриномии: «Как бы мне хотелось иметь живую куклу! Мне хочется играть с живым ребеночком. Дети так мило шевелят своими толстенькими ручками и ножками, когда их моешь и одеваешь. А когда им поешь песенку, то они смотрят вверх, куда-то в небеса». Но Евриномия отвечала мне: «Потом, позже. Эта мысль недурна; но только не теперь. Ребенок, дочка? Подожди! Подожди десять лет, по крайней мере! Сейчас ты сама еще маленькая девочка». Теперь я уже не маленькая девочка, раз у меня всегда один и тот же возлюбленный, точно у какой-нибудь важной дамы. На куклу я почти перестала смотреть: я одеваю теперь Изиду, мать-девственницу. Видела ее? Ну, так скажи мне, будет ли у меня то, о чем я мечтаю?
– Мне кажется… Но до этого случится так много… Остерегайся площади, где я вижу храм и человека, который повелевает толпой. Он – враг твоей мечты.
– Разве можно идти против своей судьбы?.. Ты качаешь головой. Мне страшно… Но ты не виновата; ты говоришь то, что видишь, не правда ли? Я не сержусь на тебя, Ордула. Вот, возьми и пойди на кухню. Тебе дадут кое-чего для твоего Ретика.
Поэт Сефисодор был маленький человечек эллинского происхождения, довольно тучный, несмотря на свою бедность. В этот вечер он пришел к Феоктину последним, весь в поту. Отодвинув от себя рыбу в рассоле, небольшие козьи сырки и соленые оливки, так как, по его словам, вовсе не нуждался во всем этом для возбуждения жажды, он залпом осушил кубок хиосского вина, сваренного вместе с нардом, листьями мастикового дерева и полынью и пропущенного через горный снег, завязанный в холщовую тряпку.
– Все вы, – обратился он к гостям, – в качестве знатных людей, конечно, не ходите пешком. Толпа расступается перед вашими носилками, или, может быть, вам не приходилось проходить по тем кварталам города, по которым только что проходил я. Поэтому вы пришли вовремя. Но пешеходу не так-то просто пробираться среди людей, которые бегут во всех направлениях, точно муравьи, отбивающие друг у друга драгоценные яйца. Эдикт обнародован. Я вынес впечатление, что многие уже сумели использовать его весьма выгодно для себя. Если бы я располагал временем и деньгами, я имел бы возможность купить одно медное блюдо, покрытое эмалью, по-видимому персидской работы. Я мог приобрести его за бесценок.
Таково было первое упоминание о событиях дня. Воспитанным коринфянам не подобало обсуждать слишком горячо текущие события: это могло иметь вид чересчур грубой заинтересованности. С ними сидели прекрасные молодые девушки: Филенис, которую Феоктин пригласил вопреки желанию Миррины, так как она могла понравиться Сефисодору; Ксанто, которую привел с собой ритор Филомор; она была его подруга, и ее свежий ротик обычно был замкнут, кроме часов, предназначенных для поцелуев. Но Филомор считал ее умной: она умела слушать.
Только Клеофон, которого любовники называли женским именем Тимарионы, пришел один. Щеки у него были нарумянены, на руках сверкали драгоценные браслеты, из-под белокурых кудрей, искусно подвитых щипцами, виднелись изумрудные серьги. Он был очень красив, и его чувственная красота напоминала Дионисия, победителя Индии. Чтобы не портить цвета лица, он пил только воду.
Зато Сефисодор, отдавая дань осетрине из вод Гебра, пил не отрываясь. Время от времени рабы, из которых многие были наняты, так как у Миррины своих людей было немного, окропляли гостей водой с мятой. В зале было почти прохладно, так как каменные стены домов отдавали обратно тот зной, которым их напоило солнце в жаркие полуденные часы.
Сефисодор, отчасти под влиянием впечатлений, пережитых им по дороге сюда, отчасти под влиянием выпитого вина, почувствовал легкий озноб. Миррина, заметившая это, набросила на его плечи шерстяной плащ, которым обыкновенно прикрывался Феоктин после потения в бане. Поэт похвалил тонкость ткани, и при этом в памяти его ожила одна картина:
– Стола, которая была на дочери Евдема, из точно такой же материи… Но, клянусь Вакхом, она была далеко не так белоснежна! Эти негодяи порядком выпачкали ее.
– Дочь Евдема, Евтихия? – спросил с удивлением Феоктин. – Надеюсь, ты не хочешь сказать, что…
– Вот именно, я говорю то, что было на самом деле: ее выволокли из носилок… потом подошли стационеры и забрали ее как христианку.
– Но разве эдикт требует, чтобы христиан арестовывали, прежде чем им дана будет возможность принести публичное покаяние?
– Дело обстояло, по-видимому, несколько иначе: кража, сокрытие вещей, подлежащих секвестру именем божественного императора… Я не разобрал как следует, в чем дело, а для расспросов момент был неподходящий.
– Забавно! – произнес Филомор.
Тут послышался голос Клеофана. Он говорил тихо и мягко, чтобы как можно больше походить на женщину. На этот раз, к удивлению всех, в голосе его звучало негодование:
– И это все, что ты можешь сказать, Филомор?
– Что же еще?
– А хотя бы то, что нельзя хватать и бросать в тюрьму по подозрению, без суда, людей нашего круга!
На лицах присутствующих появились улыбки. Клеофона не приняли бы ни в одном приличном доме Коринфа. Он это прекрасно знал, и это его нисколько не трогало. Поведение его было непристойное, но тем не менее он твердо был уверен в том, что его положение и происхождение дают ему право на такое поведение. Несмотря на остракизм, которому он подвергался в обществе и который только забавлял его, он был очень чуток ко всем несправедливостям и способен на порывы величайшего благородства.
– Я считаю, – заметил Филомор, – что иногда бывает чрезвычайно полезно, для примера, наносить удары сверху, если хочешь бить с пользой.
И, внезапно разгорячившись, он продолжал:
– Да будут они прокляты – не только христиане, но все те мечтатели-варвары из Азии и Египта, к которым прислушиваются еще больше, чем к нашим вредным философам! Прошло уже четыре века с тех пор, как они явились сюда, чтобы заразить воздух Эллады и империи своей лживой химерой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13