Затем возвращается к своим упражнениям. Встав на колени перед окном, взводит курок. Мне кажется, что он и не целится. Приклад ружья при отдаче больно бьет его по плечу. Он открывает затвор и перезаряжает ружье.
– Послушай, Виктор, может, хватит, – прошу я.
– Это всего лишь крысы, – отвечает Виктор.
– Довольно, прекрати.
– Включи телевизор или займись чем-нибудь. Подхожу к окну и легонько толкаю Виктора. Он, не обращая на меня внимания, поворачивается к окну и снова стреляет.
– Серьезно, Виктор. Мне все это осточертело.
– Что ты пристала? – орет Виктор, опуская ружье. Лицо у него красное, злое, губы сжаты. – Не хочешь, чтобы я стрелял в крыс? А чем, по-твоему, мне заняться? Писать завещание?
– Пошел к черту! – отвечаю я. Виктор, поднявшись на ноги, направляется ко мне. Рот полуоткрыт, лицо злое и совсем чужое. Я отступаю к стене. Гневно посмотрев на меня, он возвращается к окну и поднимает ружье.
– Зачем ты это делаешь? – спрашиваю его. – Ненавижу твою стрельбу. Когда ты палишь из ружья, ненавижу тебя.
– Да брось ты, это всего лишь небольшое расхождение во взглядах. Будь я вождем племени найанга, плясал бы в маске быка. Но я житель Новой Англии, а потому стреляю по крысам, – объясняет он.
– Так прекрати! – ору я.
– Может, наконец, заткнешься? – отвечает Виктор, прицеливаясь то ли в крыс, то ли в чистое небо, – трудно сказать.
Бросаюсь к Виктору и, схватившись за ружье, поворачиваю его прикладом к потолку. Виктор отталкивает меня, не выпуская ружья из рук.
– Что с тобой? – кричит Виктор. Его пальцы мертвой хваткой вцепились в приклад. Плечом он пытается оттолкнуть меня.
– Не мешай! – орет он. Изо всех сил тянет ружье к себе, прижимая при этом мой палец к курку. Вскрикнув, я отдергиваю руку. Приклад попадает в окно, осколки стекла летят во все стороны.
– Наигрался? – спрашиваю Виктора. Сквозь дыру в стекле величиной в кулак за деревянную раму окна в комнату залетают снежинки и тают в воздухе.
– Нет.
– Так посмотри, что ты сделал с моим пальцем, – говорю я, протягивая к нему руку. Палец опух.
Виктор, опустив ружье, смотрит на мою пораненную руку. Потом, подняв с полу осколок стекла треугольной формы, вонзает его глубоко в свою ладонь, кожа свисает двумя розовыми лоскутами. По краям раны образуется красная полоска.
– Что ты делаешь? – спрашиваю его.
– Ничего. У меня кровотечение.
– Бесишься от злости, – говорю я.
Кровь сочится тяжелыми каплями, образуя полукруг по всей ладони.
– С меня довольно, – заявляю я, отворачиваясь.
Схватив куртку, зажимаю ее подмышкой и обвожу глазами комнату: туфли на резиновой подошве куда-то запропастились. Обнаружив их у дверей, быстро натягиваю на ноги, даже не завязав шнурков.
– Хилз, – зовет Виктор, когда я открываю дверь. Подойдя ко мне, подносит мою руку к губам и целует. – Извини. Не уходи. Пожалуйста, не уходи. Останься со мной. Останься, и мы помиримся. Я все исправлю. Починю окно. Попрошу у крыс прощения.
Рассматриваю свою руку. Там, где Виктор прикасался к ней, пятна крови. На губах Виктора красная полоска. Он отвел в сторону пораненную руку. На полу крупные ярко-красные пятна.
– Нет, мне надо уйти. Просто необходимо. Я сойду с ума. И тебя сделаю сумасшедшим.
– Послушай, я не сумасшедший, – говорит он. – Просто дерьмо. Делаю черт-те что, такой уж у меня характер. Как, по-твоему, с чего бы я стал платить тому, кто согласится со мной жить? Я-то знал, что приглашаю человека не на увеселительную прогулку. Не хочешь, чтобы я убивал крыс? Не буду убивать крыс.
– Нет, зачем же отказываться? Перебей всех до единой, – предлагаю я. – Всех уничтожь!
Гордона нахожу в порту. Он на своей лодке. 32-футовый шлюп, который он подарил отцу после появления в прошлом году на свет «Чужой территории». Гордон склонился над насосом. Тош лежит на палубе, свернувшись клубком на желтом дождевике Гордона; выбирает зубами из хвоста застрявший там мусор. Гордон, опустившись на колено, работает насосом. Щеки раскраснелись от ветра; на ботинках от воды темные пятна. Тош первой замечает меня и, прервав свое занятие, приветственно виляет хвостом. Гордон поднимает глаза и, увидев меня, то ли хмурится, то ли улыбается, – не пойму. Выключив насос, откидывается назад.
– Как ты узнала, что я здесь? – спрашивает он.
– Догадалась.
– Как дела?
– А у тебя как дела? – спрашиваю его.
– Как Виктор?
Обвожу взглядом гавань, голубое небо с клочьями облаков, лодки, закрытые на зиму чехлами, растрескавшийся настил пирса.
– О, с ним все в порядке.
– Спит? – спрашивает Гордон.
– Крыс убивает, – отвечаю я. – У нас очередная баталия.
– Ничего не разбили?
– Разбили, – говорю, – окно.
За то время, что мы с Виктором живем вместе, у нас уже не раз происходили бурные объяснения, в результате чего домашнему имуществу был нанесен значительный ущерб. Так, в частности, был отбит угол камина, в дверце стенного шкафа появилась дыра, осветительная арматура свалилась со стены и был разорван шланг пылесоса. Я рассказала Гордону о всех этих событиях; он в ответ сказал, что все это не столько забавно, сколько грустно.
– А я сегодня все утро думаю о тебе. У меня было странное чувство: мне казалось, что ты где-то рядом. – В голосе Гордона удивление. Он обдумывает каждое слово, пытаясь объяснить мне как можно точнее свои ощущения. – Как будто знал, что вот-вот увижу тебя.
Интересно, забавляется он со мной, что ли. На языке у меня уже вертится язвительное замечание; нечего, дескать, дурака валять, он же прекрасно знает, чья машина стояла сегодня утром у его дома. Хочется предупредить его, чтобы не делал из этого факта далеко идущих выводов.
– Странное совпадение, правда? – удивляется Гордон. В его улыбке мальчишеская самоуверенность.
Гордон, конечно, не признается, что видел меня в машине. Поначалу станет ходить вокруг да около, посмотрит, как я реагирую на его намеки. Постарается, чтобы я сама раскололась. Мне уже хочется выцарапать ему за это глаза.
– Гордон, – начинаю я, – все это совсем не так, как тебе представляется.
– Знаю, знаю, – прерывает он меня, – сам не верю этой чепухе насчет передачи мыслей на расстояние. – Он гладит по голове собаку. – Кажется, мне так и не удалось объяснить тебе, что у меня было deja vu. Давай забудем все эти выверты, просто я хотел сказать, что все утро думал о тебе.
Какая же я дрянь! Всегда думаю о людях самое плохое. В этом отношении мы с Виктором – два сапога пара. Виктор тоже решил бы, что Гордон сразу догадался, чья это машина и кто в ней сидит; Виктор тоже добивался бы недвусмысленных доказательств того, что его водят за нос. Чувствую себя виноватой; конечно, не заслуживаю я хорошего отношения такого человека, как Гордон. Как он может быть со мной откровенным, видеть во мне только одни достоинства, если сама я готова вцепиться ему в глотку, уличив в каких-то грязных намерениях?
Мы сидим за столиком, отгороженным перегородкой от остального зала, в ресторане «У Кеппи». Это одно из самых старых зданий в Халле. В XIX веке здесь была почта, а еще раньше – постоялый двор. Звание «ресторана» присвоено ему совсем недавно, в результате немалых усилий его основателя – Кеппи; заведение это в разгар сезона всегда битком набито туристами. А сейчас я сижу за отдельным столиком с видом на порт, и жизнь представляется мне в розовом свете, как это часто бывает летом. Но на дворе ноябрь. Почти физически ощущаю, с какой силой ломится ветер в оконные рамы.
Кеппи и своими формами, и телосложением напоминает сваренное вкрутую яйцо. Голова лысая, единственная прядь сальных, седеющих волос спиралью уложена на макушке. В разгар туристского сезона Кеппи в ресторане почти не появляется. Все дела передает сыну, а сам сматывается на Мартас Файньярд. Но зимой он неотлучно в своем ресторане, который по вечерам служит излюбленным местом встречи для всех жителей города. Кеппи ни минуты не сидит без дела: складывает штабелями упаковки пива, мелет кофе и беседует с рыбаками, которые в обеденное время всегда толпятся у стойки бара.
– Что ты там делаешь с родительским домом? – спрашивает Кеппи Гордона. Кеппи подвязал фартук своей экс-супруги, украшенный спереди надписью: «Мамочка с перцем»; в руке у него кофейник. – Налить еще кофе, милочка? – обращается он ко мне, доливая мою кружку.
– Да так, кое-что ремонтирую, – отвечает Гордон.
– Нашел время: посреди зимы.
– Весной приедут родители. Сейчас удобнее.
– А мне казалось, что у тебя постоянная работа, – говорит Кеппи. – Разве ты не мастеришь больше этих электронных болванов?
Гордон терпеливо объясняет:
– Я уже не занимаюсь сам их изготовлением.
– Тебе следует работать, а не пролеживать бока дома, – ворчит Кеппи, подмигивая мне. Закинув за спину безволосую пухлую руку, вытаскивает из-за соседнего столика стул. Все виллы и дачи в Халле для Кеппи «домашние очаги», хотя ему ли не знать, что многие обитатели Халла считают своим постоянным местом жительства городские квартиры в Бостоне.
– Да я только на пару недель сюда, – оправдывается Гордон, намазывая маслом один из тостов, лежащих перед ним на тарелке.
– Что ж, рад видеть тебя здесь, мой мальчик, – говорит Кеппи. Он тянется к кофейнику и доливает кофе в кружку Гордона, хотя та еще почти полная.
Впервые обращаю внимание на то, что от Кеппи исходит невероятное тепло, как будто в груди у него печка. Может, это оттого, что он слишком долго прожил в холодном климате. Может, такова стратегия выживания: в груди появляется обогреватель, который по мере надобности можно включать. Кеппи, конечно, чудовищно толстый. Ему постоянно приходится затрачивать немалые усилия, чтобы держаться прямо.
– Где Виктор? – ревниво спрашивает Кеппи. – Почему не пришел?
– Он не очень здоров, – объясняю я. Не помню, известно ли Кеппи, насколько серьезно болен Виктор. Я уже запуталась: кто в курсе дела, кто догадывается, а кто пребывает в неведении. Виктор переехал в Халл, чтобы не привлекать к себе внимания. И до недавних пор ему это удавалось. Но он не учел, что у постоянных жителей такого маленького городка, как Халл, свои невинные забавы. Человек вроде Виктора возбуждает огромный интерес, порождает множество сплетен. А когда Виктор в ударе, он каждому встречному-поперечному рассказывает о том, что живет в постоянном ожидании смерти, что сам стремится к ней всей душой. Не знаю только, говорил ли он об этом Кеппи. Ошибаться мне ни в коем случае нельзя. Возможно, Кеппи уже известно, насколько серьезно болен Виктор, – но, черт его знает, так ли это, а самой рассказывать ему об этом не хочется.
– Когда он был здесь в последний раз, то говорил, что не очень хорошо себя чувствует, – продолжал Кеппи. – Жаль. Мне его не хватает. Он великолепный рассказчик, прямо-таки гениальный.
Гордон кивает в знак согласия, запихивая в рот последний кусок тоста. Он внимательно прислушивается к словам Кеппи, а меня вдруг охватывает чувство гордости, как молодую мамашу, которой воспитательница детского сада рассказывает в присутствии ее мужа, какой замечательный у них ребенок.
– Так вот, в последний раз Виктор говорил нам об узниках немецких концлагерей: как там мучили людей, кто за это в ответе, как их травили в газовых камерах, а потом просто сваливали в ямы тела, – рассказывает нам Кеппи.
Я смотрю на Гордона: тот перестал жевать.
– У Виктора пунктик на этот счет: изучает разные виды казней, пыток, кто как умирает, – объясняю я. Но Кеппи гнет свою линию:
– Виктор говорил, что лагери эти напоминали свинарники, и евреям не давали ни воды, ни лекарств, ни пищи, избивали их до полусмерти.
– Все так и было, Кеппи, это общеизвестные факты, – прерывает его Гордон.
– Да, но Виктор-то знает об этом в тысячу раз больше. Называет все это по-немецки. Может объяснить, чем один лагерь отличался от другого: Треблинка от Аушвица.
– Вам надо бы записывать за ним, Кеп, – говорит Гордон.
Кеппи сидит выпрямившись. Засунув руку под фартук, достает из нагрудного кармана рубашки шариковую ручку.
– Я тут кой-чем подзанялся, пока Виктора не было. Хочу узнать, что он думает об этой вот книге, я ее прочитал, – про военных преступников. Как Виктор считает, что нам делать с этими военными преступниками? – спрашивает меня Кеппи.
– Понятия не имею, – отвечаю я.
– Он профессор, что ли? – продолжает допытываться Кеппи.
– Нет, – объясняю ему, – Виктор – не профессор. Он даже степени не получил. Ушел с пятого курса, занялся философией – когда решил бросить химиотерапию.
– А он вам рассказывал, как все евреи объединились?
– Нет, – говорю я.
На самом деле от Виктора я слышала прямо противоположное. Он рассказывал, что во многих лагерях смерти узники воровали у эсэсовских офицеров отдельные предметы их обмундирования и мастерили себе из них одежду. А потом начинали и вести себя как эсэсовцы: отдавали приказы, поносили иудаизм, даже избивали своих товарищей по несчастью. Так продолжалось до тех пор, пока настоящие эсэсовцы не поймали их с поличным, после чего последовала жестокая расправа за насмешки над немецкими офицерами. Виктор поведал мне эту историю в тот день, когда прекратил принимать лекарства; ему было ужасно плохо, целый день его тошнило. Его рвало в моей машине, в ванной, в кровати. Он рассказывал мне об этом, а я готовила себе на обед суп из консервов, и он говорил, что его тошнит от одного запаха этого супа.
– Так вот, послушайте, что случилось, – продолжает Кеппи. – Даже когда у евреев не было ни еды, ни питьевой воды, нечем было помыться, нечем перевязать раны, – даже посреди этого кромешного ада они делились друг с другом всем, чем могли. Отдавали, например, товарищу половину своей пайки или последнюю сигарету. Виктор рассказывал, что иногда более сильный работал за слабого, что матери, потерявшие детей, кормили грудью мужчину, который был так болен, что не мог есть грубую пищу.
– А вот этому не верю, – прерывает его Гордон, – готов держать пари, что у них и молока-то не было: уж слишком плохо они сами питались.
– Да что ты знаешь? Мастеришь там свои штуковины, – обиженно возражает Кеппи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32