Солнце слепит глаза; заслонив глаза рукой, спускаюсь по холму к лабиринту. Весь холм покрыт буйной растительностью и разительно отличается от высохших и обледенелых лужаек Халла. Земля мягко пружинит у меня под ногами. И тут до меня доходит, что лужайка не настоящая, что у меня под ногами искусственное покрытие, вроде тех, которые бывают на футбольных полях. Лужайка, как и волосы Эстел, ненатуральная.
Гордон спускается следом за мной. Он такой высокий, у него длинные, как у паука, ноги.
– Очень было заметно? – спрашивает Гордон. – Что?
– С ума схожу, – говорит он, – так хочу тебя. Мы молча спускаемся к подножию холма.
– Виктор! – кричу я, когда мы достигаем стен лабиринта. Но ветер подхватывает мои слова и уносит их, на втором слоге я уже не слышу себя. Гордон стучит палкой по живой изгороди лабиринта, чтобы привлечь внимание Виктора. Зовет его по имени, и мне так странно слышать это имя в устах Гордона.
Оставив Гордона, вхожу в лабиринт через главный вход, хотя может это не так.
Под ногами грязь, сосновые иглы, опавшие листья. Живая изгородь высокая и густая, она защищает от ветра. Где-то поблизости раздаются шаги Виктора, и мне становится сразу легко на душе, хотя я и ощущаю неловкость за свое поведение.
– Виктор, – говорю ему, – я принесла тебе пальто и перчатки. Скажи мне, где ты, и я передам их тебе.
Он не отвечает. Может, это были шаги Гордона. Не знаю, действительно ли Гордон ищет Виктора или притворяется, чтобы доставить мне удовольствие. Да и не о Гордоне сейчас надо думать.
Иду по дорожке, стараясь разглядеть через просветы в изгороди лабиринта рукав рубашки Виктора, поймать отражение солнечного зайчика от стекол его очков или часов. Смотрю вниз – может, увижу его мягкие кожаные туфли, облачко пыли, поднятое на дорожке его ногами. Но никаких следов. Ветер усиливается, и я слышу громкий шелест сухих листьев и веток.
Пытаюсь подпрыгнуть повыше, чтобы заглянуть поверх изгороди, но у меня ничего не получается. Закрываю глаза и мысленно представляю, как выглядел лабиринт с веранды. Дорожки образуют квадраты, некоторые из квадратов не замыкаются, а ведут к другим дорожкам. Все квадраты имеют выходы в другие части лабиринта, кроме тех, которые ведут в тупики; некоторые ведут к выходу из лабиринта, а не к центру. Виктор, очевидно, хочет пройти к центру лабиринта, и, можно не сомневаться, ему это удастся, потому что он отлично разбирается во всяких интеллектуальных головоломках, вроде мозаик, анаграмм и, как мне кажется, в лабиринтах. У меня же практически нет шансов пробраться через лабиринт, так как предел моих возможностей – обычный кроссворд, и то решаю его с чужой помощью.
Злюсь, потому что не могу найти Виктора, но поисков не прекращаю. Кажется, всю свою жизнь, – а особенно сейчас, когда живу с Виктором, – я постоянно стремлюсь к чему-то, но так и не достигаю желанной цели. Прихожу, например, домой, Виктор дома, лежит в постели. А на самом деле его – нет. Происходит нечто странное: в ту минуту, когда я открываю дверь, настоящий Виктор исчезает. Передо мной не реальный человек, каким он был до моего появления, а мое представление о нем. И то же самое происходит, если я остаюсь дома одна (что случается редко). Я читаю или готовлю обед. Или полирую ногти. Но в ту минуту, когда Виктор входит в дверь, я исчезаю. Как поток воды, он вытесняет меня из комнаты. И я уплываю. Сила взаимного притяжения держит нас вблизи друг друга; мы вращаемся друг около друга каждый по своей орбите, как две луны, но сблизиться не можем. Прошлой ночью, незадолго до рассвета, Виктор встал. Ему было так плохо, что он не мог спать, а может, ему приснилось что-то страшное, – не знаю. Он сидел в кресле, уставившись в непроглядную темь за окном, и когда я прикоснулась к его плечу, обернулся. Я видела его бледные губы и то, как он искал меня взглядом. Он смотрел прямо на меня, но при этом как будто не видел и продолжал искать. Наконец я нашла связующую нас нить, так как увидела на его лице отражение собственной паники.
– Победа! – слышу я голос Виктора – и вот он уже передо мной. Улыбается торжествующе, как спортсмен, сорвавший финишную ленточку, или как гангстер. Смеется, закинув голову, словно увидел что-то ужасно забавное.
Знаю, что выгляжу нелепо: стою перед ним в залитой чаем юбке, моя французская косичка растрепалась и съехала на бок. Знаю, что он смеется над тем, что я слишком серьезно воспринимаю все мелочи, смеется над моей истерикой по поводу его прогулки по лабиринту. И хотя я уверена в том, что Виктору необходимо было принести пальто, что мои волнения и забота о нем были искренни, но мне прекрасно известно, что благие порывы и «заботливое отношение» имеют мало цены в глазах Виктора. И если я всерьез решила, что Виктор способен оценить эти качества, то лучше бы мне вообще не иметь с ним дела.
– Очень смешно! – обиженно говорю я. – Скажи хотя бы, как нам отсюда выбраться.
– Что с тобой?
– Вот твое пальто. Сыта по горло.
– В чем я провинился? – спрашивает Виктор, протягивая ко мне руки. – Хилари, что на тебя нашло? Что случилось? А я-то хотел сказать тебе, как прекрасно ты выглядишь. И что теперь? Ты плачешь? Ты еще красивее, когда плачешь.
Гордона находим за оградой лабиринта, он терпеливо ждет нас. Я все еще взволнована, хотя истерика моя утихла, только недовольно ворчу. Когда мы подходим к дому, Виктор с Гордоном хохочут. Гордон рассказывает, как бродил по лабиринту целый час, когда ему было тринадцать лет, а позднее играл там с друзьями.
В самом мрачном расположении духа усаживаюсь за стол. Зла на весь мир, ни на кого не смотрю. Требую стакан виски.
– Хилз получит свой скотч, – провозглашает Виктор. – Она терпеть не может виски, но пьет, чтобы наказать себя.
Чувствую себя ужасно неловко, не столько из-за реплики Виктора, сколько из-за того, что мое поведение в доме Эстел могло вызвать подобный комментарий. Злюсь и потому, что он прав.
Смотрю на серебряный чайный прибор, хрупкие, разрисованные розами чашки, разные блюдечки, чашечки, чайные ложечки и понимаю, как нелепо выглядит моя надутая физиономия на фоне этих очаровательных вещиц. Эстел, пока нас не было, сделала очень красивый букет из искусственных цветов и с большим вкусом разместила его в корзинке.
Виктор сидит выпрямившись, худоба придает его лицу мудрое выражение, которого не бывает на лицах его более упитанных собратьев. Яснее ясного: Виктор смущен моим поведением или, правильнее сказать, ему неловко за меня, потому что он не считает нас парой, а следовательно не обременен чувством ответственности за мое поведение. У Эстел, однако, такой довольный вид, будто она только что выиграла по лотерейному билету, совпали все до единой цифры.
– А она ведь побежала за тобой, Виктор, – говорит Эстел. Подставляет лицо солнечным лучам, выгибая шею, как кошка. – Бросилась со всех ног.
– Виктор, давай поблагодарим Эстел за чай: нам уже пора. Слишком поздно.
– Хотите уехать прямо сейчас? – удивляется Эстел. – Почему? Погода великолепная, и у нас такая приятная компания. Твое настроение, Хилари, дорогая, улучшится. Вот увидишь.
Что-то в выражении моего лица заставляет Эстел изменить свое мнение.
– Ну, если тебе действительно пора… – говорит она.
Гордон не сводит с меня глаз, и это так заметно, что мне хочется законопатить ему глаза. Эстел, поправив юбку, протягивает мне корзинку с бумажными цветами:
– Как, по-твоему, украсят они твое окно?
С благодарностью принимаю из ее рук корзинку. Интересно, начнет ли Эстел новый цветок, усевшись в свое кресло; как она чувствует себя здесь, в этом большом доме, когда остается совсем одна? Какой станет Эстел после нашего отъезда?
– Как красиво! – восхищается Виктор. – Ужасно мило с твоей стороны, Эстел.
– Хилари просто очаровательная девушка. Я права, Гордон?
– Да, – подтверждает Гордон, кивая мне. – Так оно и есть. Так и есть.
– Хилари, ты выглядишь ужасно нелепо, ну что ты столбом стоишь, – говорит Виктор. – Сядь, успокойся. Выпей чая и постарайся вести себя прилично.
Я готова убить его. «Я готова убить тебя, Виктор. Ты злобный, мерзкий, сердитый троль. Сыта по горло. Если скажешь еще хоть слово, утоплю тебя в зубном эликсире. Одно только слово – и я покажу тебе, где раки зимуют».
– Мне и правда пора, Виктор. Ты со мной? – спрашиваю его.
– Не хочется уезжать сейчас. Пожалуй, останусь, здесь так приятно. Кстати, ты, кажется, договорилась отправиться за какими-то покупками?
– Ты же знаешь, за какими. Собираюсь за рождественской елкой.
– Конечно. Елка. Как мило, – восхищается Эстел. Она обещает доставить Виктора позднее и уговаривает не откладывать надолго следующий визит.
Еще раз благодарю ее и киваю Гордону.
– Приятно было встретиться с вами, – говорит Гордон. Он ухмыляется по-мальчишески, развалившись в своем кресле. – Очень приятно познакомиться с Хилари Аткинсон.
– Не забудь цветы, – напоминает Эстел, кивая на корзинку с бумажными розами. В дверях появляется Аннабель, и Эстел просит ее проводить меня.
Следую за Аннабель в холл и замечаю, что Виктор идет за мной. Останавливаюсь, вопросительно глядя на него. Он подходит ко мне почти вплотную.
– Если хочешь уехать, скатертью дорога, – говорит он, – Но будь уверена, уж я выкину что-нибудь исключительно отвратительное, чтобы позлить тебя.
Стараюсь придумать достойный ответ. Стараюсь представить, что я – хозяйка этого огромного дома, женщина авторитетная, вроде Эстел. Как здорово быть настолько уверенной в себе, чтобы красить волосы в розовый или зеленый цвет и носить мексиканские бусы, сделанные лет сто назад. Как здорово обладать властью.
– Ненавижу тебя, Виктор. Всегда ведешь себя по-свински. Нагрубил Гордону.
– А тебе-то что? Мне он, по крайней мере, нравится. Ты злишься, потому что облила юбку чаем. Я прав? Признайся, Хилз, прав я или нет?
«Конечно, прав, – думаю я. – Посмотрим, много ли пользы принесет тебе твоя правота».
– Я ухожу, Виктор.
– Иди, – говорит он, отворачиваясь.
Иду следом за Аннабель через холл, мимо безделушек, которые Эстел показывала, когда водила по дому. Мимо полок с дорогим фарфором, бокалами для воды времен королевы Виктории, мимо старинных напольных часов у лестницы. Следую за Аннабель, рассматриваю белый накрахмаленный воротничок ее серого форменного платья. Думаю о том, что под унылым серым холщовым платьем скрываются прекрасные формы молодой атлетически сложенной женщины. Она кажется мне такой милой, хотя я понимаю, что она только выполняет свою работу. Как тактично она вела себя, когда мы с Виктором выясняли отношения: сделала вид, что не происходит ничего необычного. И незаметно отошла в сторону, когда Виктор разговаривал со мной в холле. Она так внимательна ко мне, делает вид, что не замечает, в каком я состоянии, что у меня мокрая юбка, что волосы торчат во все стороны, выбившись из французской косички.
– Аннабель, – зову я, и она, остановившись, оборачивается ко мне. Только сейчас замечаю, какие у нее глаза: почти черные, глубоко посаженные. Накрашенные ресницы загибаются кверху похожими на паутинку пучками. Она ненамного моложе меня. Могла бы быть младшей сестрой моей соседки по комнате в колледже, или сидеть рядышком на спортивных соревнованиях на самых дешевых местах. Могла бы вместе со мной сидеть за чашкой кофе и рассказывать о своем дружке, о семье. Но теперь, когда она провожает меня до дверей дома Эстел, мы по разные стороны социального барьера, нам не положено разговаривать. И сейчас мне нечего ей сказать.
– Аннабель, ты сегодня столько работала для нас, большое спасибо! – выдавливаю наконец, не придумав ничего лучшего.
– Пустяки, – отвечает она, улыбаясь своей очаровательной улыбкой. И снова идет вперед. Ее длинные волосы, заколотые в пучок на затылке, у корней совсем темные. Фигурка у нее потрясающая, представляю, как она выглядит в джинсах и майке! Впрочем, она хороша в любой одежде и без нее. Интересно, как бы она смотрелась рядом с Гордоном или Виктором.
– Послушай, Аннабель, – спрашиваю у нее, – ты живешь где-то поблизости?
– Я живу здесь, – отвечает она, указывая на пол, – в этом доме.
– Тебе хорошо здесь? – задаю вопрос и тут же думаю: «Может, не стоило так говорить». – Просто хочу знать: тебе здесь нравится?
– У меня большая комната.
– А твоя семья из этих мест?
– Из Броктона, – отвечает она. – Коплю деньги, чтобы вернуться в колледж.
– Рада слышать это, – говорю я. – О колледже, я имею в виду, – Через несколько секунд продолжаю: – Трудно здесь работать?
– Трудно? Нет, не трудно. Я занята только четыре дня в неделю, а три остальных провожу в Бостоне со своим другом.
Правильно: почему красавице Аннабель не иметь дружка в Бостоне? Ведь должен кто-то оценить, сколь старательно она подкрашивает ресницы: они у нее длинные, мохнатые, не заметно, что подкрашены. Как замечательно: Аннабель садится на паром и плывет в Бостон, чтобы крепко обнять своего дружка, который уже ждет ее на пристани. Как хорошо, что оба они здоровые, могут ласкать друг друга; как хорошо, что есть на свете такие привлекательные молодые женщины, как Аннабель, что у нее большая комната, тонкая талия, спортивная походка, что у нее такое красивое имя: Аннабель.
– Что ж, это просто здорово, – говорю я, когда Аннабель открывает парадную дверь.
Мы обмениваемся рукопожатием. У нее такие изящные руки, именно о таких я всегда мечтала: тонкие руки с длинными пальцами и овальными ногтями. И рукопожатие у нее крепкое, дружеское. Сжимаю в ответ ее руку, потом сажусь в машину, а она машет мне на прощание. Спускаюсь вниз по длинной аллее и, думая об Аннабель, улыбаюсь. Но как только выезжаю на шоссе, ведущее к Халлу, улыбка исчезает с моего лица, я снова во власти дурных чувств. В таком настроении иду по обдуваемой ветром дороге, которая тянется вдоль океана, подъезжаю к дому, где живем мы с Виктором. Представляю, что последует за его возвращением: снова будет казнить меня молчанием; наверное он несчастлив со мной, и виновата в этом я. Как же так получилось: старалась внушить ему любовь, а заставила ненавидеть себя;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32