– Извините, – говорю я Ричарду и направляюсь в кухню. Виктор стоит, держа телефонную трубку на почтительном расстоянии от уха. Гордон что-то кричит: из трубки доносится его громкий голос.
– Поговори с Гордоном, – обращается ко мне Виктор. – Он пьян. И не давай отцу никакого бурбона.
Виктор останавливается в дверях комнаты.
– Папа! – зовет он. – Ты не получишь здесь больше выпивки! Бар закроется, как только допьешь свое вино.
– Ты мне говоришь, чтобы я не пил? С каких это пор ты заботишься о здоровье? Посмотри, как ты живешь! Посмотри на эту кучу тряпья на полу. Наверно, у тебя нет и приличного туалета?
– Там, – отвечает Виктор, указывая по направлению ванной комнаты.
– Гордон, – шепчу я в трубку, – Гордон, с тобой все в порядке?
– То, что мы делаем, – отвратительно. Это мерзко, – говорит Гордон. Он невнятно произносит слова и не способен связно составить предложение. С минуту его голос просто гудит у меня в ушах, потом почти исчезает и доносится издалека, как будто унесенный ветром.
– Гордон, я тебя не слышу. Держи трубку ближе ко рту.
– Хочу поговорить с Виктором, – заявляет Гордон. – Мне надо. Он мой друг. Он только что сказал мне «дружище». Я хотел рассказать ему, что мы с тобой… как ты это называешь? А он не захотел говорить со мной.
– Гордон! – Я заглядываю в комнату: Виктор стоит у окна, смотрит на улицу. Я шепчу: – Гордон, ты не имеешь права так поступать. Ты не можешь рассказать Виктору…
– У меня не было друга в…
– Гордон, где ты?
– Сейчас у Кеппи. Но он собирается выставить меня. Сам не знаю, зачем пришел сюда. Эй, Хилари? Хилари, ты помнишь, что завтра у нас свидание?
– Я приеду прямо сейчас, Гордон. Дождись меня у Кеппи, хорошо?
– У нас свидание в прачечной. Страстное свидание в прачечной.
Вытягиваю из Гордона обещание, что он не уйдет от Кеппи, и вешаю трубку.
В гостиной Виктор опять курит, побалтывая вино в стакане. Обменивается со мной многозначительным взглядом, как будто меня ужасно расстроили усилия отца, пытавшегося убедить его продолжать лечение. Не могу больше переносить все эти крики и вопли. Во мне все еще теплится надежда, что, поддавшись магическому влиянию мистера Геддеса, Виктор изменит свои взгляды и согласится лечь в больницу, где получит надлежащее лечение, сможет поправиться. Но в глубине души чувствую всю несбыточность своих надежд. Достаточно посмотреть на Виктора.
Виктор подходит и притягивает меня к себе. Я обнимаю его. Он тает у меня на глазах, болезнь пожирает его тело, оно становится хрупким, как у старика или худенького мальчика.
Мистер Геддес выходит из ванной.
– А, Хилари, – говорит он с таким видом, будто совсем забыл обо мне. Виктор садится, я, пристроившись на ручке кресла, перебираю его волосы. Украдкой дотрагиваюсь до горячего лба.
– Я ухожу, – говорю Виктору, – надо проследить, чтобы Гордон благополучно добрался до дома.
– Прекрасно, – отвечает Виктор, сжимая мою руку. – Папа, ты, может, тоже поедешь? Я знаю, что последний паром отправляется через полчаса. Как раз успеешь, если поспешишь.
– Я не двинусь с места, – отвечает мистер Геддес.
– Папа, я ложусь в постель, – заявляет Виктор. – Умирающим нужен сон.
– Черт тебя побери! – вопит мистер Геддес. – Ты такой же, как твоя мать, такое же ненормальное чувство юмора.
– Кончай размахивать руками, пап. Я как-то раз спросил маму, почему она вышла за тебя замуж, и она сказала мне, что ты был таким умным парнем, совсем без предрассудков, с таким пониманием относился к людям. Она сказала, что на всем белом свете было не сыскать человека, столь восприимчивого к чужим доводам.
– Она так и сказала? – спрашивает Ричард, расплываясь в улыбке.
– Нет, – отвечает Виктор.
И снова поднимается шум и крик. Схватив куртку и шарф, спускаюсь по лестнице, а вслед мне несутся вопли мистера Геддеса. Остановившись у парадных дверей, прислушиваюсь. Очевидно, Виктор что-то отвечает отцу, но говорит, видимо, спокойно: в доме царит тишина.
У Кеппи полно народа. Пробираюсь через толпу, но Гордона нет ни среди сидящих за столиками, ни в группе мужчин, что-то оживленно обсуждающих у окна. Нет его ни в баре, ни на улице. Присаживаюсь у стойки бара и заказываю пиво Роберту, который помогает Кеппи по вечерам в конце недели.
Сам Кеппи играет в «дротики». Стоит в окружении толпы зевак; в основном это рыбаки, на головах у них шапочки с рыбацкими эмблемами. Разворачиваюсь на стуле, чтобы посмотреть, как играет Кеппи; ему везет: три раза подряд попадает в девятку. Подойдя к доске, выдергивает стрелки, а я, воспользовавшись удобным моментом, говорю:
– Просто здорово, Кеппи.
– Хилари! – приветствует он меня. – Отец Виктора нашел его?
– О да, – успокаиваю его. – Послушайте, я ищу Гордона. Его здесь не было?
Кеппи мрачнеет.
– Здесь он, верно. По крайней мере, был здесь. Я велел ему убираться домой.
У Кеппи полная пригоршня стрелок, одну за другой он мечет их в доску.
– Велел ему убираться к чертовой матери домой, – повторяет он.
Переворачиваюсь на своем стуле лицом к бармену, который как раз ставит передо мной высокий бокал с пивом. Даю ему пару долларов. Не надо было приезжать. С другой стороны, сидеть дома и ждать еще одного звонка Гордона, который горит желанием рассказать обо всем Виктору, тоже нелегко. Поспешно пью пиво, пытаясь решить, что делать дальше.
В конце стойки пристроилась парочка. У нее темные волосы, стрижка «под Клеопатру». С того места, где я сижу, видна ямочка на левой щеке, которую то и дело целует ее ухажер. Она хихикает, отталкивая его. У нее длинные сережки – нанизанные на ниточку сверкающие бусинки. Она откидывает волосы, открыв при этом такое хорошенькое ушко, что ее кавалер, оставив ямочку на щеке, целует ее в ушко. Она смеется, отстраняет его, слегка наклонившись вперед, и встречается со мной взглядом; ярко накрашенные губы, недоброжелательно сжавшиеся было при виде меня, вдруг расплываются в улыбке. Она всплескивает руками, кивает мне, и до меня в конце концов доходит, что это – Аннабель. Но не в серой рабочей форме, а в ослепительно-белой блузке с глубоким вырезом. Она приветственно машет мне, и я, повинуясь ее призыву, пробираюсь к ним, держа в одной руке пиво, а в другой – куртку и шарф. Мы с Аннабель крепко обнимаемся, и я ощущаю под руками ее гладкую, узкую спину и мягкую грудь, прижавшуюся к моей. Вдыхаю запах лака для волос, слабый аромат пудры, духов и чуть уловимый запах пота. Я так признательна ей за эту ласку.
– Это Ленни, – знакомит меня Аннабель со своим кавалером, плотным парнем с ничем не примечательной внешностью, но с такими зелеными глазами и с такими густыми черными ресницами, что они кажутся почти девичьими. – Мы весной собираемся пожениться, приглашаем всех. Тебя – тоже!
– Пожениться? – переспрашиваю я, обмениваясь рукопожатием с Ленни. – Я и не знала, что ты обручена.
– А мы не были обручены, я имею в виду – официально. Но Ленни только что получил работу в Лос-Анджелесе и хочет, чтобы я поехала с ним, поэтому собираемся пожениться.
– Это великолепно. В Лос-Анджелесе столько кинозвезд, – говорю я. Ленни смеется и становится видно, что спереди у него не хватает зуба. Эта дырка придает ему вид грубого парня, что никак не вяжется с его красивыми глазами, и, по контрасту они кажутся еще более прекрасными. Смотреть на них с Аннабель удивительно приятно.
– Уезжаю от Эстел, – рассказывает Аннабель, – получила от нее премиальные на Рождество. И знаешь, что еще? Приглашение на прием по случаю Рождества, завтра вечером пойду к ней в гости. Хорошо бы и ты пошла. Вместе с Виктором.
– Конечно, – соглашаюсь с ней, вспомнив о полученном приглашении; оно было таким красивым, что я повесила его на елку вместе с другими украшениями. – Послушай, ты не видела Гордона?
– Он всегда бывает у Эстел на Рождество.
– А не знаешь, где он сегодня вечером?
– Сказал, что собирается в прачечную, – вмешивается Ленни. – Я еще удивился, с чего это вдруг. – У Ленни бостонский акцент, который режет мне ухо; наверное, и мой акцент вот так раздражает Виктора. Но мне нравится голос Ленни. Он напоминает мне ребятишек, с которыми я росла, и каким-то образом олицетворяет для меня город. Ленни похож на хоккеиста-профессионала. У него ручищи, как перчатки у хоккеистов, и мне трудно представить его в Лос-Анджелесе, где нет не только хоккея, но и настоящей зимы, и где никто не определит, откуда у него такой акцент, да просто никто не обратит на него внимания.
Идет снег. На дороге гололед, а выпавший снег делает ее особенно скользкой. Осторожно еду по улице, стараясь не тормозить слишком резко. Рядом с прачечной много магазинов, но все они закрыты. Витрины темные, только мерцают огоньки охранной сигнализации. Машина Гордона – единственная на стоянке, ее уже занесло снегом. Ставлю свою машину рядом; сквозь стеклянную стену прачечной вижу Гордона. Она растянулся на одной из скамеек, которые стоят в ряд вдоль желтой стены зала. Мне видна его белокурая голова; на нем то самое пальто, в котором он был на чаепитии у Эстел.
Владелец прачечной прикрепил над дверью плакатик: «Веселого Рождества!» и подвесил на ремешке из плетеной кожи три колокольчика, которые нежно позвякивают, когда я открываю дверь. Гордон смотрит на меня, открывает рот, собираясь что-то сказать, но так и не произносит ни слова. Встает, на мгновение теряет равновесие, но удерживается на ногах, ухватившись за стиральную машину. Белые корпуса машин плотно прижаты друг к другу. У двух других стен – сушилки. В одной ворох мужской цветной одежды, весь этот калейдоскоп крутится и крутится безостановочно, как разноцветные огни на шутихе.
– Ты меня разыскала, – произносит, наконец, Гордон. – Я сидел здесь, ждал, что… не знаю… что меня спасут.
– Аннабель и Ленни сказали мне, где ты.
– Кеппи выставил меня за дверь, – объясняет Гордон. Плечи сутулятся, руки засунуты глубоко в карманы пальто, как будто ему холодно. Потом, устремив взгляд к потолку, просит меня сесть; что я и делаю. Гордон кружит передо мной, явно чем-то сильно обеспокоенный. Похоже, жаждет поделиться со мной чем-то важным. Останавливается с надутым видом, хмурит брови, пытаясь сосредоточиться, и так глубоко засовывает руки в карманы, что спина выгибается дугой.
От противоположной стены прачечной, где стоят игровые автоматы, доносятся бессмысленные электронные звуки: звон, треск, шорох. Мне жаль Гордона, которому этот бессвязный шум мешает подыскать нужные слова. К этим звукам добавляется металлический скрежет молнии о внутреннюю поверхность сушилки, слышно, как мелкие монетки рикошетом отскакивают от ее стенок. Но все звуки перекрывает брань «Чужой территории». Каждую минуту с грохотом стартует космическая ракета, и электронный голос произносит: «Вы находитесь на чужой планете. Убивайте или вас убьют…»
Черты лица Гордона искажены, он так сощурился, что глаз почти не видно. Челюсти сведены судорогой, он нетерпеливо отбрасывает со лба волосы.
– Видишь эту одежду? – наконец произносит он, указывая мне на сушилку.
– Да, – отвечаю я.
– Не знаю, чья это. Я пришел, а она тут сушилась. Уже больше часа крутится. Я опускал в автомат четвертаки, чтобы дальше крутилась.
– Зачем?
– Сам не знаю, Хилари. Хотел, чтобы вертелось. Легче было представить, что сижу здесь не просто так, что занят делом. У меня в последние дни сплошные неприятности. Фредди прислала мне бумаги на развод. Я их подписал и написал: «Хилари». Сегодня просто так кружил по городу… весь день… ездил туда-сюда. Потом упаковал вещи, сложил их в машину. Поехал на север кружным путем, до Куинси, оттуда поворот на Бостон. Но так и не свернул. Опять поехал, куда глаза глядят.
Отвернувшись, смотрю на улицу, где все еще идет снег; наши с Гордоном машины под белым пушистым одеялом неразличимы, не разберешь, где чья.
– Хилари, не отворачивайся! – просит Гордон.
Взяв за плечи, поворачивает к себе; лицо у него воспаленное, на шее от напряжения обозначились сухожилия. – Послушай, я понимаю, как обстоят дела: предполагается, что ты вольна любить, кого хочешь, и у меня нет на тебя никаких прав. Можешь считать меня примитивным, но я просто не понимаю, как можно любить кого-то без… этих прав. Почему ты так сильно привязана к Виктору? А что со мной?
– С тобой, Гордон, полный порядок, – отвечаю ему.
– Так надо сказать ему, – требует Гордон. – Он должен знать.
– Знать – что? – спрашиваю я. Плечи мои сгибаются под страшной тяжестью, как будто на меня вдруг свалилась потолочная балка.
– Про нас! – восклицает Гордон. Он сидит передо мной на корточках, держит за руки, растирает мне их, будто смывает грязь. Длинно и путано объясняет мне, почему мы должны рассказать все Виктору, почему надо немедленно поехать к нему и обстоятельно все обговорить. – Это только справедливо… мы хотим поступить правильно… – говорит Гордон. – Надо быть честными… Он не должен умереть, не узнав… если мы действительно друзья ему… Можно предложить ему жить вместе, если он не в состоянии…
Речь его красноречива и насыщена теми сентенциями, на которых все мы воспитаны. Все предельно ясно, рассуждения его так логичны. Гордон – выгодное приобретение, здесь двух мнений быть не может, любой согласился бы со мной. Он добился в своей жизни того, на что все мы надеемся: создал дело, которое приносит доход; продемонстрировал способность самоотверженно любить женщину; дал своим родителям все, что можно требовать от сына. Он, хоть и молод, но уже сформировался как личность. Таким человеком я могла бы гордиться.
И все же у меня есть собственная трудно определимая логика, внутренний голос предостерегает меня от поспешных решений.
Гордон ждет моего ответа. Ждет, как всегда, терпеливо, но настойчиво, как человек, который уверен в своей правоте.
– Я так не думаю, – наконец произношу я.
– Что? – переспрашивает Гордон, широко раскрыв глаза.
– Не думаю, что это был бы правильный поступок, вот и все, – объясняю ему. – Тебе, может, и стало бы легче, но не думаю, что Виктору было бы приятно узнать о нашем романе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32