он звучит только по воле Виктора.
Он склоняется надо мной, рассыпает по подушке мои волосы и крепко обнимает за плечи.
– Ты, наверное, думаешь, что я нарочно мучаю тебя. Что я нарочно теряю последние силы, пью, бегаю по морозу раздетым, все это только для того, чтобы помучить тебя.
Он вспоминает нашу ссору в доме Эстел. Для него, с тех пор как мы расстались, не произошло ничего существенного. А я и думать забыла о том, что случилось столько часов назад. В моей памяти всплывают совсем другие картины: я еду к Кеппи, срываю через голову свой свитер, Гордон рядом со мной, ловлю его дыхание, возвращаюсь домой, дрожа от страха. Мне приходится сделать над собой усилие, чтобы вспомнить другие сцены: лабиринт, Виктор выбегает из дома в одной рубашке, отправляюсь на его поиски, чувствую себя униженной. Да, как же, помню, помню, но все это уже не имеет значения, как неважен сигнал светофора, если на дороге нет движения.
– Поверь, я делаю все это не потому, что тороплюсь покинуть тебя, – продолжает Виктор. – Не потому, что мне хочется болеть, сводить на нет все твои усилия. Я устраиваю сцены не из-за витаминных таблеток или диетического питания.
– Я все понимаю, – успокаиваю его.
– Я не хочу умирать, Хилари, – говорит он.
Прижимаю его к себе. Чувствую на шее его дыхание. Убаюкиваю его. Как хотела бы я защитить его от всех опасностей. Защитить нас обоих.
Посреди ночи, когда полагается спать крепким сном, слышу голос Виктора:
– Как ты относишься к философии Эстел?
Не открываю глаз. Не двигаюсь. В полудремоте слова Виктора проникают в мое сознание. Интересно, давно ли он проснулся. Лежит, размышляя над теориями Эстел о наших предшествующих воплощениях, над ее дерзновенными суждениями о наших будущих воплощениях, которые предначертаны нам в вечности. Вчера она рассказывала нам, что была в одном из своих предшествующих воплощений фермером, жила в Англии и объезжала свои владения на гнедой лошади по кличке Франклин. А в следующем воплощении была очень красивой женщиной. «Самой настоящей ведьмой, – говорила она, – Казановой в юбке». Вполне серьезно расспрашивала меня, кем я была в прошлом, какие воспоминания сохранились в моей памяти.
– Не верю в это, Виктор, – отвечаю ему ласково. На улице ветер завывает с такой силой, что от его порывов, кажется, трясутся стены дома.
– Ты не веришь в свои предшествующие воплощения?
– Нет.
– Ну представь, что они все-таки были, – просит Виктор. Кладет руку на грудь и прижимается ко мне. – Как, по-твоему, кем ты была?
– Может, мякиной, – шучу, целуя его волосы. – А может, неоткрытой планетой.
Сплю беспокойно, меня мучают кошмары, от которых в памяти остаются только неясные образы, и просыпаюсь от звонка в дверь.
– Бог ты мой, кто-то звонит в дверь, – говорю я. Виктор медленно открывает глаза. Лицо его белее наволочки, на которой лежит его голова. Меня пугает его вид.
– Виктор!
– Что? – откликается он, не поднимая головы. Даже его веснушки побледнели, как будто обесцветились. На спине ясно проступают все позвонки. Он неподвижен.
– Ничего, – говорю я. Слова замирают у меня на губах при виде желтых белков его глаз, пепельно-серой кожи на висках. – Открою дверь.
Встаю. Чувствую себя отвратительно. Смотрю на Виктора. Голова его утонула в подушках. Ни единой кровинки в лице, – только медно-красные волосы сияют жутким блеском, как кровь на белой рубашке солдата.
Я уже и думать забыла, что у нас есть дверной звонок, – так давно нам никто не звонил. Отыскав синие джинсы, начинаю натягивать их, и только тут соображаю, что это Виктора. Его джинсы мне тесны; трудно поверить, но это именно так. Все-таки мне удается застегнуть их. Достаю майку, свитер и засовываю ноги в мокасины. Направляюсь к двери, оглядываюсь на Виктора, который снова закрыл глаза.
Спускаюсь по лестнице; мусор с площадки еще не убран. Холл внизу залит ярким светом, льющимся из окон.
Открываю дверь – передо мной Гордон, щеки разрумянились от мороза, в руках охапка поленьев.
– Ты что, чокнулся? – спрашиваю его. Холодный ветер яростно набрасывается на меня.
– Решил, что тебе, наверное, нужны дрова. Так мы и стоим: он – на пороге, а я, дрожа от холода, – у дверей.
– Ладно, – говорю ему, – заходи.
Веду его по лестнице. Поднимаюсь позади него и смотрю, как легко преодолевают его ботинки ступеньки, одну за другой. Ширина его плеч приводит меня в восхищение.
– Хотелось посмотреть, как ты живешь, – объясняет Гордон.
– Я живу с Виктором.
На площадке второго этажа говорю:
– Выше.
Дверь нашей квартиры скрипит.
– Вот, – говорю я. – Жди здесь. Проверю, встал ли Виктор.
– Я пришел слишком рано? – спрашивает Гордон. Он чуть-чуть задохнулся, лицо покраснело; руки, прижимающие к груди охапку дров, кажутся обожженными. Гордон шепчет: «Я так хотел увидеть тебя», – и морщит лоб.
Проскальзываю в дверь и нахожу Виктора в постели: лежит, закрыв руками глаза.
– Ни за что больше не буду пить, – жалобно говорит он. – Никогда, никогда больше этого не повторится. Почему ты позволяешь мне пить, Хилари? Ты же знаешь, как мне от этого плохо.
– Может, алкоголь тут не при чем, – говорю я.
Виктор открывает глаза и с недоумением смотрит на меня.
– Кто там? – спрашивает он.
– Гордон. Стоит у дверей с охапкой поленьев.
– Ох, – вздыхает Виктор. – Что ему надо?
– Отдать нам дрова, – объясняю ему.
– Это что? Подарок? Ох, ох, тогда придется встать, – говорит Виктор. Опираясь на руку, начинает выбираться из постели. Но он слишком слаб, рука не выдерживает. Замирает, опершись на локоть. Собирается с силами. Сидит неподвижно.
– Хилари, – обращается он ко мне после долгой паузы. И, как будто сделав открытие, объявляет: – Мне нехорошо.
Час спустя Виктор еще в постели. Но на нем уже фланелевая рубашка, и он сидит. Гордон пристроился в ногах, на коленях тарелка с завтраком. Я сижу у камина, наслаждаясь теплом. Впервые с тех пор, как поселились здесь, мы разожгли камин. И впервые за много недель я приготовила тосты по-французски, – любимое блюдо Виктора. Купила в булочной настоящий французский хлеб, а приправ у меня достаточно, получилось очень вкусно. Виктор не может есть. Сегодня одно упоминание о пище вызывает у него тошноту. Жалуется, что даже зубная паста напоминает по вкусу какое-то блюдо.
– Так вот, – говорит Виктор Гордону, – сейчас расскажу тебе, чем ты занимался, скажем, четвертого июля десять лет назад. Постой, сколько же тебе было? На три года моложе меня. Ах! Совсем еще ребенок! Ты был… дай-ка подумать… на эспланаде, любовался фейерверком.
– Естественно, я был на эспланаде, – соглашается Гордон. – Что же удивительного?
– Ладно, ты был на эспланаде не один, – Виктор задумывается, нахмурив брови, – ты был со своей подружкой. А через несколько месяцев до тебя дошло, что ты не оправдал ее надежд: ей-то хотелось провести эту ночь с тобой в постели, – а ты не догадался.
– Нет, догадался, – возражает Гордон. Откинувшись назад, многозначительно поднимает палец. – Мы занимались любовью, и это было потрясающе.
– До сих пор помнишь? Подумать только, сколько лет прошло, а он помнит! – восклицает Виктор. – Должно быть, действительно было потрясающе.
Протягиваю Виктору стакан апельсинового сока, а он смотрит на него с таким отвращением, будто сок радиоактивный.
– Мы занимались любовью на лодочной пристани Бостонского университета, на дощатом настиле, который соединяет две велосипедных дорожки. Фейерверк заканчивался, небо озаряли последние вспышки, это было грандиозное зрелище.
– У-у-у, а я-то волнуюсь, – говорю я, – если занимаюсь этим в другой комнате.
– У нас другой комнаты нет, – уточняет Виктор.
Подхожу к огню и с помощью толстого куска щепки переворачиваю полено. Потом сажусь, скрестив ноги, на пол и раздуваю пламя, чувствуя на лице его неровное тепло. Размышляю над тем, что люди переоценивают летние месяцы; насколько приятнее разжечь утром камин и сидеть у огня, вдыхая запах горящих дубовых поленьев.
– Теперь твоя очередь, – обращается ко мне Виктор. – А что ты делала четвертого июля десять лет назад?
Задумываюсь, но не могу вспомнить, чем занималась именно в этот день.
– Это было за год до моего поступления в колледж. Жила в Мексике; вот почему и не помню, что было четвертого июля. Я хочу сказать, что в Мексике этот день не отмечают.
– А что ты делала в Мексике? – интересуется Виктор.
– Долго рассказывать. Видишь ли, родители уже давно жили отдельно и наконец подали на развод. Мать моя, ну, она страшно переживала, – отправила нас жить к папочке. Он механик, и ему предложили работу по обслуживанию автомобильных гонок в Мексике, вот он и оставил нас на попечение какой-то женщины, она была слепой, и у нее на северном побережье был в деревне свой домик. Имя у нее было такое сложное – не выговорить, что-то похожее на «операцию», поэтому мы прозвали ее «миссис Си». Родилась она на юге и говорила нараспев. Ее страшно забавляло наше произношение. Она усаживала моего младшего брата на кухне и заставляла его повторять: «Горячая масляная кукуруза» и «Паркуй свою машину на Харвард-ярд», ее смешило, как он произносит звуки «а» и «р».
– Вот это да! – восклицает Виктор. Судя по всему, ему это кажется забавным. – «Гаача масьяна кукууза», – передразнивает он.
– Я бы убил ее, – заявляет Гордон.
– Да нет, у тебя не поднялась бы рука, – возражаю ему. – Ей было хорошо за шестьдесят, слепая, а еще у нее был муж, точнее, бывший муж, который жил на верхнем этаже ее дома. По-моему, когда они развелись, ей не удалось выставить его за дверь. Он как жил у нее, так и продолжал жить. Миссис Си не могла свободно передвигаться по дому. У нее были костыли, трость. Еще у нее было набитое чучело, гиппо по кличке Ту-ту, которого она усаживала за кофейный столик и вела с ним разговоры. Бывший муж когда-то спустил ее с лестницы, и у нее, по-моему, было сломано бедро, которое плохо срослось… Так вот что она сказала…
Гордон задыхается от кашля, подавившись куском французской булки.
– Так он что, спихнул ее с лестницы? – переспрашивает Гордон.
– У них постоянно происходили баталии. Она требовала, чтобы он платил ей за квартиру.
– Так он спустил ее с лестницы из-за квитанции об оплате квартиры? – спрашивает Виктор.
– Кто знает? По крайней мере, она считала, что он обязан платить ей за квартиру. Говорила: «С какой стати он живет в моем доме бесплатно?» Суд вынес решение при разводе, что дом принадлежит ей. По меньшей мере раз в день она забиралась по лестнице и дубасила его своей палкой. А он отплачивал ей тем же. По правде говоря, мне он нравился. Мог, например, перелить в одну кастрюльку все, что было в холодильнике, положить в кастрюлю с супом кусок воска, снять с телевизора кнопку объемного изображения, – выкидывал всякие такие штуки.
– Дальше, дальше рассказывай, – просит Гордон.
– Ты все это выдумываешь, – с сомнением в голосе произносит Виктор. – Ладно, так что же случилось? Почему ты отправилась в Мексику?
– Понимаешь, произошло вот что. В один прекрасный день мистер Си умер.
Оба, и Виктор, и Гордон, находят это чрезвычайно забавным. Виктор хохочет, вытаращив глаза, Гордон тоже давится от смеха.
– Миссис Си спустилась вниз страшно взволнованная и заставила моего брата пойти проверить. Ее муж умер во сне.
Гордон умолкает. На лице недоумение, губы плотно сжаты.
– Как печально, – говорит он.
– Так, по крайней мере, дом перешел в ее безраздельное владение, – говорит Виктор. Он отворачивается, нахмурившись, как бы оценивая мысленно все преимущества одиночества.
– Нет, – говорю я. – Миссис Си объявила, что не в силах оставаться жить в этом доме. Продала дом, поэтому нам пришлось уехать. Конечно, можно было вернуться к матери и остаться на лето в ее квартире. Но отец все еще был в Мексике, а моему брату только что исполнилось четырнадцать лет, и он с ума сходил по машинам, поэтому мы отправились в Мексику.
– Вот это история! – восклицает Виктор.
– Не слышала, что потом стало с миссис Си? – спрашивает Гордон.
– Так ты нашла в Мексике своего отца? – интересуется Виктор.
– Слышала, что миссис Си переехала в Монтгомери, штат Алабама. И нет, с отцом мы так и не встретились.
– А как вам, ребятишкам, удалось оплатить путешествие в Мексику?
– Да просто расплачивались наличными, – отвечаю я.
Мой брат был богатеньким подростком. Торговал марихуаной в туалетах, по меньшей мере, дюжины различных средних школ. Сейчас торгует марихуаной в Аризоне. Он богат, настоящий подонок. Жену его зовут Сарой, она увлекается верховой ездой, – и что самое отвратительное, – лошадям они тоже дают наркотики.
– Ты, должно быть, говоришь немного по-испански? – спрашивает Гордон, и я киваю в ответ.
– Не знал об этом, – удивляется Виктор. – Никогда, никогда даже и не подозревал за тобой таких способностей.
Когда вношу второй поднос с французскими тостами, у Виктора, наконец, тоже пробуждается аппетит.
– И мне один! – просит он.
Все утро мы провели в разговорах. На лице Виктора мало-помалу появляются краски, и он выглядит… счастливым, таким счастливым, каким я его никогда не видела. Он выглядит… не знаю, как назвать это, – каким-то домашним.
Отправляюсь вслед за Гордоном на кухню, любуясь его легкой, размашистой походкой. Показываю ему, где что лежит. Кухонька у нас тесная, в ней четыре кособоких шкафчика, газовая плита столетней давности, белый пузатый холодильник, все стенки которого внутри покрыты льдом и старый консервный нож. Кухня отделена перегородкой от комнаты, где все наши вещи, наш стол, наше окно. Кухня узенькая, как девичий башмачок.
Гордон взбивает яйца с молоком и обмакивает в этой смеси ломоть хлеба. Потом, бросив на раскаленную сковородку, обжаривает в масле.
– Все еще недовольна, что я пришел? – спрашивает он, сосредоточенно глядя на сковородку.
– Кто говорит, что я недовольна твоим приходом?
– Брось, Хилари, я же вижу. – В его тихом голосе твердая убежденность в своей правоте.
– Просто счастлива, – говорю ему, – что ты здесь. Ты нравишься Виктору.
– Я нравлюсь Виктору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32