Осторожно закрываю за собой дверь, тихо повернув ручку. Побег из неволи. Правонарушение. Негодяйка, дрянь, ничтожество, тряпка…
На бетонной лестнице с железными поручнями пахнет сыростью; по восемь ступенек направо и налево, потом поворот и еще восемь ступенек. Держась за перила, бегу по ступенькам, стараясь не топать. Наконец останавливаюсь перед металлической дверью, выкрашенной в странный светло-голубой цвет. Над ручкой двери установлен сигнал тревоги и под ним табличка: «Чтобы включить сигнал, откройте дверь». Вглядываюсь в механизм, пытаясь разобраться в его устройстве. Может, каким-то чудом мне удастся выключить сигнал, как это ухитряются сделать участники передачи «Невыполнимые поручения», но не могу придумать ничего подходящего. Наверное, надо бы поехать в больницу, там бы увидели, что со мной все в порядке, а потом я отправилась бы в Бостон за отцом Виктора. Единственная проблема: потеряю уйму времени, Виктор на целый день останется без присмотра, одинокий и больной.
В нерешительности поднимаюсь на несколько ступенек к конторе спасательной службы. Все идет кувырком. События прошедшей ночи неотступно преследуют меня: Виктор опустошает ящики; наши вещи, сваленные в кучу, как мусор; миссис Беркл в своей спальне; парашютист. Потом вспоминаю все, что было в последние месяцы, удивительные месяцы, до того как болезнь завладела Виктором. Вот мы с Виктором стоим под кленом, осенние листья дождем осыпают нас и шелестят под ногами. Вот он тащит по лестнице коробку с книгами в нашу квартиру в то утро, когда мы приехали в Халл. Вот в прачечной-автомате заботливо сворачивает мои вещи.
Поворачиваюсь; перепрыгиваю через три ступеньки, сбегаю вниз и пулей пролетаю в аквамариновую дверь.
Меня оглушает пронзительный вой сирены. Я-то думала, что дверь ведет на улицу, а вместо этого попала в узкий полутемный коридор с цементным полом. Вой сирены подгоняет меня; стрелой промчавшись по коридору, попадаю в другой коридор, который сворачивает направо. Через каждые десять футов двери. Толкаю их, изо всех сил кручу в разные стороны ручки, но все они заперты. Твержу про себя одно слово: «Дерьмо, дерьмо, дерьмо».
Наконец вижу лестничный марш, ведущий вниз, и слабую полоску света на одной из серых ступенек. Эта дверь ведет на улицу. Толкаю ее и чувствую, как холодный воздух струей врывается в легкие. Пробираюсь к той стороне здания, которая выходит на залив. Вспугиваю по дороге стаю чаек, которые взлетают, пронзительно крича, огромным шумным облаком.
С другой стороны здания до меня доносятся голоса людей, поэтому направляюсь к пристани и вытащенному на берег катеру спасательной службы. Сирена, наконец, замолкает. Все, кто был в здании, теперь сгрудились на автостоянке; по улице мчится пожарная машина, увертываясь от встречных «скорых», и сворачивает на подъездную дорожку. Полицейские все еще призывают сдавать анкеты. Синие и красные огни мигалки вспыхивают на фоне ослепительно белого снега.
Телерепортер отдает распоряжения своей команде, они устанавливают камеры на плечах, стараясь ничего не упустить. Толпа наблюдателей увеличилась. Некоторые захватили с собой пончики и кофе. Покидаю свое убежище за катером и смело шагаю по снегу. Мне кажется, что все они уставились на меня, будто я первый солдат приближающейся вражеской армии, – но никто не обращает на меня внимания.
Стою в толпе, которая с таким любопытством глазеет на здание спасательной службы, как будто оно в любой момент может рассыпаться в прах. Спрашиваю у женщины в пальто из искусственного меха, что случилось, и она говорит, что в заливе затонуло судно и спасатели все утро вытаскивали из воды людей. Мужчина рядом с ней, возможно, ее муж, возражает: «Нет, из воды никого не вытаскивали. На борту вспыхнул пожар, и люди чуть не задохнулись от дыма». У парнишки в мотоциклетной куртке своя версия: «На паром была подложена бомба».
Некоторое время стоим молча. Я высказываю свое предположение: может, мотор отказал, или паром налетел на риф и получил пробоину. «Возможно, паром особо и не пострадал, – говорю я, – но на всякий случай выслали спасателей».
Мою версию все дружно принимают в штыки. Дама в мехах, возмущенно надув щеки, говорит: «Нет». Ладно, соглашаюсь я, может, какие-то террористы захватили судно, капитан схватился с ними врукопашную, а экипаж тем временем занимался спасением пассажиров. Мотоциклетный парнишка, закусив губу, обдумывает такой вариант.
Несколько минут спустя направляюсь домой.
Сворачиваю за угол на нашу улицу, вертя на пальце ключи от машины. Добрых полтора часа уйдет на то, чтобы в час пик добраться до Бостона. Может, и больше. Я иду до дома сорок минут, дыхание вырывается из груди клубами пара, пальцы на ногах в моих туфлях на резиновой подошве совсем замерзли. Машина моя так проржавела, что кажется двухцветной. Подхожу к ней так, будто это чья-то чужая машина, и меня в который уже раз поражает, до чего же она уродлива. Груда металлолома на колесах. Стыд и позор садиться в такую. Крыса, болтающаяся на веревочке над рулем, гримасничает, как будто ей только что дали яда. Ржавчина особенно бросается в глаза при дневном свете.
Собираюсь сесть за руль, но в этот момент замечаю какое-то копошение у изгороди. Это енот роется в мусорном ведре. Он зацепился задними лапками за край ведра, а голова и передняя часть туловища в ведре. Кольцевидный хвостик крутится вверх-вниз, а острые коготки скребут по алюминию. Понимаю, что надо прогнать его, но круглая попка и забавный хвостик так выразительны, он так смешно балансирует на тонком крае мусорного ведра, что ужасно хочется шлепнуть его по заду.
Отойдя от машины, подхожу поближе к еноту, чтобы получше рассмотреть его зимнюю шубку. Через минуту он высовывает мордочку из ведра, в узких челюстях зажата яичная скорлупа. Он горбатый, мордочки почти не видно из-за черного меха. Заметив меня, напуганный зверек спрыгивает с ведра, но медлит: очень не хочется оставлять свою добычу. Вокруг разбросан мусор, который он успел вытащить; все-таки пытается утащить коробку из-под пиццы, но потом бросает ее и не спеша удаляется вразвалку, исчезая в кустах.
Подбираю мусор, который он успел вытащить из ведра: консервные банки из-под тунца, скомканные косметические салфетки, жирные полоски алюминиевой фольги. Куриные косточки, оставшиеся после нашей трапезы трехдневной давности, и пустая бутылка из-под яблочного соуса. Внизу, под отвратительным на вид куском заплесневелого сыра нахожу моток лейкопластыря размером с серебряный доллар. Разматываю пластырь, разрываю его, пальцы становятся липкими. Внутри тонкий пучок блестящих иголок. Вынимаю одну, осторожно зажав ее двумя пальцами, и рассматриваю полый конец. Потом, сломав пополам, заворачиваю обратно. Это игла для инъекций морфия. Виктор делал себе уколы.
Вбегаю в подъезд.
– Виктор! – кричу я, врываясь в дверь.
Он сидит на постели, в руках кружка кофе, и смотрит по телевизору выпуск утренних новостей.
– Миссис Беркл телевизор не взяла, – говорит он. – Просила передать тебе, чтобы ты зашла к ней.
По телевизору передают репортаж со станции спасательной службы. Камера следует за людьми, которые влезают в машины скорой помощи и машут на прощание руками, когда машины отъезжают. Стиснув кулаки, стою перед телевизором и ору прямо в удивленное лицо Виктора.
– Виктор! Ты не говорил мне про морфий! Ни слова! Это отвратительно: я имею право знать!
Он безучастно смотрит на меня, потом отводит взгляд, как будто я – надоедливая муха. Отпивает из кружки кофе.
– Ты подонок! – кричу ему. – Ты подонок, и ты обманываешь меня. Это не пустяки! Как ты мог? Почему не сказал мне?
Схватив его за рубашку, притягиваю к себе.
– Ты поехала к моему отцу, – произносит Виктор, с трудом разжимая челюсти. Одна щека дергается, потом тик прекращается.
– Никуда я не ездила, – отвечаю ему.
– Гордон страшно волновался. Он заходил утром, чуть с ума не сошел. Мы звонили в спасательную станцию и в больницу. У них не было никаких сведений о тебе.
– Это лишний раз доказывает, что никуда я не ездила, – упрямо повторяю я.
– На одном из катеров спасателей мотор вышел из строя. Я решил, что ты утонула в Атлантическом океане, так и не добравшись до моего отца, – говорит Виктор.
– Но ведь я не утонула.
– Лучше бы утонула.
Подскакиваю к нему. Колочу его кулаками по груди, а он в ответ с такой силой наносит мне удар в подбородок, что я прикусываю язык. Отталкиваю его. Тогда он выплескивает мне в лицо кофе; какое-то время ничего не вижу, ослепленная горячим кофе. Он не настолько горячий, чтобы ошпарить, но все же приходится со всех ног мчаться на кухню, к водопроводному крану. Стою у раковины, сунув голову под струю холодной воды, ощущаю привкус крови во рту, вода смывает с лица горячие слезы. Как только ко мне возвращается дыхание, принимаюсь с новой силой выкрикивать оскорбления.
Виктор входит в кухню и ставит кружку на край раковины, в нескольких дюймах от моего носа. Хватаю кружку и швыряю ее на пол. Виктор стоит позади меня; воспользовавшись этим, больно стукаю его по лодыжке. Забравшись руками под куртку, он обнимает меня, но я отпихиваю его. Вытащив из джинсов мою рубашку, он обнимает меня за талию. Склонившись надо мной, приникает лицом к моей шее. Шум воды, текущей из крана, мешает мне понять, что он говорит. Виктор повторяет одни и те же слова; весь дрожит и прижимается ко мне. Выпрямившись, поворачиваюсь к нему. Но он разворачивает меня обратно. Чувствую на шее его слезы и замираю в благоговейном трепете. Он повторяет снова и снова: «Детка, ты жива».
Глава XII
Миссис Беркл ставит на стол кувшин, стакан и наливает сок. Затем исчезает на кухне; мне не видно ее с того места, где я сижу. Слышу, как она хлопает дверцами шкафчиков, разрывает пакеты, пересыпает на блюдо печенье.
Она уже совершенно четко объяснила мне, почему отказалась от моего предложения. Объяснила, что знала о моей лжи, знала, что другого телевизора у меня нет. Но добавила, что такую ложь Бог простит.
На столе, рядышком с рождественским вертепом, любовно украшенным миссис Беркл, сверкает гладкой поверхностью новой трубки ее телевизор. Гордон принес его сегодня, заменив цветной кинескоп и схемы, почистив все детали. Когда Гордон вошел с ним, миссис Беркл заплакала.
Наклонившись, миссис Беркл открывает холодильник; на спине выступают позвонки, под задравшимся подолом платья видны искривленные подагрой ноги. Ставит на место кувшин. Осторожно, медленно вносит блюдо с печеньем в гостиную, где я устроилась на кушетке.
Ставит поднос с соком и печеньем на кофейный столик и усаживается со мной рядом, разглаживая платье на коленях. Начинает: «Так вот, Мери», – и тут же испуганно прикрывает рукой рот. Мери – имя ее дочери.
* * *
Сегодняшний день, как и все остальные дни в последнее время, мы с Виктором проводим вместе, практически не выходя из дома. Спускались только за газетой, вынуть почту из ящика, возвратить молочнику пакет прокисшего молока. Мы почти не разговариваем друг с другом. Наше времяпрепровождение не назовешь насыщенным. Виктор большей частью по одну сторону груды наших вещей, которая все еще занимает середину комнаты, читает в своем кресле. Я – по другую сторону, валяюсь на постели, свесив голову вниз, и читаю, положив на пол журнал или газету. Посмотрев газету, вырезаю заинтересовавшие меня статьи и складываю их в коробку из-под обуви с надписью: «Прочитать». Разгадываю анаграммы на страничке юмора и мастерю рождественские украшения для нашей елки, используя для этого страницы реклам из журналов и клей. На кухонном столе сохнет целый набор Санта Клаусов, свечей, снеговиков и санок. Веночков, шотландских пони и ангелов.
Мало-помалу куча на полу уменьшается, мы с Виктором вытаскиваем из нее кое-какие вещи. Вчера, например, когда я была в душе, Виктор принес мою шкатулку с гребешками и украшениями и поставил ее на край раковины. Повесил в шкаф мои блузки, разобрал охапку джинсов. Вечером он сделал подливку для салата, а я разыскала в груде вещей набор специй, чтобы добавить в соус кориандр. Расставила по полкам его книги и положила рядом с его креслом пачку чистой бумаги. Ночи проходят тяжело, Виктор часто просыпается в ознобе и поту. Каждое утро меняет простыни, и я отвожу их в прачечную с небольшой стопкой носков и одним-двумя полотенцами. Отношения наши понемногу улучшаются.
За три дня только однажды зазвонил телефон, подошел Виктор. Гордон, конечно. Разговор был коротким, потом Виктор повесил трубку и спросил, не хочу ли я пойти к Гордону посмотреть фильм. Сегодня Виктор дремлет, когда раздается звонок. Знаю, что это Гордон. Включаю воду в кухне, чтобы Виктор не подслушал наш разговор, если проснется. Прижимаю трубку к самым губам, когда говорю.
– Не могу сейчас с тобой увидеться, – объясняю Гордону. – Мне важно побыть несколько дней с Виктором.
– Ты все время с Виктором, – обиженно ворчит Гордон. – Когда ты не была с Виктором?
– Ты понимаешь, о чем я говорю, – пытаюсь успокоить его.
Гордон тяжело вздыхает в трубку.
– Все еще сердишься, что я рассказал ему, зачем ты поехала в Бостон? Что собиралась повидаться с его отцом? Ты не права, Хилари.
– Нет, – соглашаюсь я. – Конечно, не права.
– Мы боялись, что ты утонула. Собирались звонить его отцу, чтобы узнать, не добралась ли ты туда другим путем. Мы не знали, что случилось.
– Понимаю, – отвечаю я. – Все понимаю.
– Давай увидимся в прачечной завтра утром, – просит Гордон. Он так старается сдерживаться. Голос печальный, хотя пытается говорить уверенно. – Посижу с тобой, пока белье стирается.
– Откуда ты знаешь, что я туда езжу?
– Потому что слежу за тобой, – отвечает он. – Пожалуйста, не сердись, но я ехал за тобой в своей машине.
* * *
Гордон звонит опять в шесть часов, он немного пьян. Виктор уже не спит, лежит в постели с книжкой в руках. Так как ночи для него ужасны, перед сном вводим ему небольшую дозу морфия, после чего он становится непривычно тихим и благостным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32