Смотри, профессор-рентгенолог, о котором я тебе
говорил, принимает вот здесь, на этой улице, в этом вот доме. Дом у него
современнейший, весь облицованный мрамором и дорогими породами дерева, - вот
он, на этой улице, ведущей от пьяцца Весковио вверх, к пьяцца ди Новелла, в
каких-нибудь двух шагах от виа Салариа, что в квартале Весковио.
Рентгенолог встретил нас с улыбкой, и я сразу же ему сказал, что
восхищен его работой и много о нем наслышан. Я действительно читал о нем
статью в каком-то специализированном журнале. Потом отыскал его фамилию в
телефонном справочнике - фамилию типично сицилийскую, которая на чистом
итальянском должна была бы звучать как Оккьодоро. Профессор Оккьодоро был
энтузиастом своего дела, обожал свои рентгеновские лучи и внушительную
аппаратуру.
За последние годы в области рентгенологии достигнуты большие успехи,
сказал он. Наука несется, можно сказать, вскачь, скоро с помощью лучей можно
будет делать хирургические операции - как сегодня с помощью ланцета. Ланцет
за ненадобностью сдадут в музей. Нам очень повезло, что мы живем во времена
технического прогресса. Когда я только начинал, рентгенологи оставались без
пальцев, а иногда и без рук, их сжигало рентгеновскими лучами, которые очень
охочи до живого мяса. Пираньи по сравнению с ними - ничто.
Я сказал: слава Богу, что сегодня все так изменилось. Пираньи - это
рыбы, которые за пять минут могут обглодать целого быка.
Мириам слушала нашу беседу и, похоже, была встревожена, но я улыбался,
чтобы ее успокоить.
Мы можем ампутировать целый сустав, вместе с костью, продолжал
Оккьодоро, а пациент даже ничего не почувствует. Времена боли подходят к
концу.
Тут ты, профессор, маленько завираешься, подумал я про себя, но
промолчал. Оккьодоро предложил нам следовать за ним и провел в полутемную
комнату, где стояла рентгеновская аппаратура. Она была подогнана по мерке
человека.
Мириам пошла раздеваться в другую комнату, а я попросил у профессора
разрешения присутствовать при рентгеноскопии.
Оккьодоро велел мне надеть длинный желтый и очень тяжелый балахон из
прорезиненной ткани: он должен был защитить меня от радиации. Когда Мириам
(совершенно голая) вернулась в сопровождении медсестры, я стал напротив
экрана. Как в кино. Оккьодоро был очень любезен и в темноте показал мне на
экране печень, легкие, сердце и кишечник Мириам.
Вид рентгеновского изображения - куда более сильное зрелище, чем вид
голой женщины. Здесь, благодаря технике, материя просматривается насквозь,
можно увидеть все, что делается внутри тела, просто фантастика! Я задавался
вопросом, как же это Мириам согласилась подвергнуться такому просвечиванию
лучами, но иногда женщины любят блефовать, и Мириам, по-моему, блефовала. А
может, она не поняла, какое именно подозрение мучило меня в тот день.
Когда Мириам ушла одеваться, я спросил у профессора, не заметил ли он
чего-нибудь такого, что могло бы представить для меня интерес.
В каком смысле? - спросил Оккьодоро.
В том смысле, что речь идет о моей девушке, ответил я откровенно,
полагая, что теперь уже все ясно.
С диагностической точки зрения ничего интересного я не нашел, сказал
он.
Пришлось объяснить, что именно я искал. В общем, я спросил, не может ли
он с помощью технического чуда рентгенологии и своего огромного опыта
специалиста столь высокого класса обнаружить в теле женщины признаки измены.
Я все думал о Бальдассерони.
Не понимаю, сказал Оккьодоро.
Ну, каких-нибудь корпускулов, чужеродных бактерий, пояснил я,
свидетельствующих о проникновении чужеродного тела извне, живой гетерогенной
материи, в общем, признаков измены.
Оккьодоро, похоже, обиделся, решил, что я смеюсь над ним.
Профессор, настаивал я, возможно, вы меня не так поняли. Женщина
вбирает эти корпускулы и носит их, как известно, в себе. Таким опытным
глазом, как ваш, их нельзя не распознать. А для меня наличие этих
корпускулов чрезвычайно важно, они - свидетельство измены.
Не понимаю, что вы такое говорите, удивился Оккьодоро.
Но в действительности он прекрасно меня понял и смотрел так, словно
хотел испепелить меня своим взором.
Вот и еще раз я столкнулся с бесчувственностью и самомнением
специалистов вроде Фурио Стеллы. Специалисты тупы, когда дело выходит за
рамки их специальности, даже если они не такие злодеи, как Фурио Стелла.
Настаивать было бесполезно, моя затея с Оккьодоро провалилась, и я не стал
больше продолжать этот бесполезный разговор.
Оккьодоро был специалистом-рентгенологом, на протяжении двенадцати лет
он возглавлял рентгенологическое отделение городской больницы. За эти годы
ему удалось обнаружить ряд самых чудовищных заболеваний из всех, какие знала
история рентгенологии, он изучил их многочисленные особенности и характер
распространения в организме пациентов. Он стал авторитетом в своей области.
Я рассказываю так подробно историю с Оккьодоро потому, что здесь, по-моему,
очень важны именно подробности.
Оккьодоро никогда никого не излечивал от открытой им болезни - это не
входит в обязанности рентгенолога. Он заносил данные о болезни в специальные
карточки, группировал их и указывал степень злокачественности. В наиболее
тяжелых случаях доктор следил за развитием болезни в течение месяцев и даже
лет чтобы, поставив потом маленький крестик, обычный христианский крестик,
как на кладбище, отметить конец естественного течения болезни. И сдавал
карточку в архив. В некоторых случаях, когда заболевание бывало очень уж
злокачественным, на пациента заводилась сложная карточка, этакий буклет с
пронумерованными страницами и указанием дат и географических точек,
поскольку больных такого рода обычно охватывает лихорадочная тяга к перемене
мест, они возят свою болезнь по всему миру, чтобы до наступления конца
успеть увидеть как можно больше. Такие карточки профессор Оккьодоро заполнял
собственноручно. В большинстве случаев заводились они в Риме - адрес, дата,
несколько строк общего характера. Потом записи становились подробнее и
прослеживали обычно одни и те же маршруты. В какой-то момент на них
появлялась пометка "Базель" (там находится знаменитая онкологическая
клиника). После чего записи становились более короткими и трагичными, затем
наступал период великих путешествий, наконец снова Рим и в завершение -
христианский крестик. Кладбище Верано. Архив Оккьодоро был огромен, как
кладбище. Все эти сведения я почерпнул из того самого рентгенологического
журнала, о котором вы уже знаете.
Никаких других интересов, кроме интереса к своим занятиям, у Оккьодоро
не наблюдалось. Это был своего рода культ злокачественных заболеваний, и
неизвестно, за кого был сам Оккьодоро - за лечащих врачей или за болезнь,
которую он обнаруживал в темноте своего рентгеновского кабинета. В известном
смысле это тоже было своеобразное коллекционирование, и, как все
коллекционеры, он стремился к совершенствованию коллекции и ее увеличению.
Возможно, мечтой Оккьодоро была огромная тотальная злокачественная опухоль,
имеющая тенденцию к расширению, как галактики Вселенной.
На диагностическом листке, испещренном непонятными рентгенологическими
терминами, я прочел медицинское заключение об обследовании внутренних
органов Мириам. Никаких намеков на то, что интересовало меня. Ни единого
слова. Полная неудача. В заключении отмечалась предрасположенность к
каким-то заболеваниям, что-то говорилось о симптоматике, гумусе. На данный
же момент все было в порядке (не наблюдается отклонений от нормы, связанных
с наличием камней в желчных протоках, - уже хорошо! Желчный пузырь несколько
вял, - жаль! - но без структурных изменений, контуры в норме - хорошо! На
снимках стенки желчного пузыря и протоков не утолщены - прекрасно! Симптомы
наличия не просматривающихся рентгенологическим путем камней отсутствуют -
вздох облегчения Мириам). Вся эта рентгенодиагностическая казуистика
оказалась средством улавливания пациентов, как паучья паутина - средство
улавливания мух. Пауком был Оккьодоро.
Вот видишь, заметила Мириам удовлетворенно, он у меня ничего не нашел.
Сказал только, что через год нужно еще раз обследоваться. Она поднесла
зажженную спичку к листку с медицинским заключением.
Мы снова сели в машину. Перед глазами у меня замелькали разноцветные
огни - зеленые, красные, оранжевые, - блестящие шары, отражавшиеся в лобовом
стекле. Светофоры. Мириам говорила: следи за светофорами. Я говорил: вижу
красный, и останавливался на красный свет. Теперь зеленый, говорила Мириам,
зеленый, путь открыт. Зачем ты сожгла листок? спросил я. Мириам ответила,
что вся эта история с рентгеном была просто непристойной игрой, глупой
шуткой, но теперь - все, хватит. Красный, сказала Мириам, и я затормозил. В
таком случае тот волосатый парень в кабине Курзала тоже был глупой шуткой,
сказал я, а она, сказав прежде "да", но имея в виду "нет", все время сбивала
меня с толку. А тут еще Бальдассерони, думал я про себя. Так где же
глупость, где непристойность? Теперь трогай, зеленый, сказала она, хватит
спорить.
Поднялся сильный ветер. Огни плясали перед глазами, потому что в глазах
у меня стоял туман, да и стекла машины затуманились. Сейчас направо,
говорила Мириам, и будь повнимательнее. Высади меня в центре, мне нужно
успеть пробежаться по магазинам до закрытия. Похоже, она в чем-то
оправдывалась. Я мчался, едва не задевая тротуары, резко срезал углы.
Смотри, наедешь на кого-нибудь, говорила Мириам. А сейчас остановись,
пожалуйста, я сойду здесь. Я прижался к тротуару на виа дель Тритоне. Мириам
вышла из машины и улыбнулась мне так, как улыбаются в последний раз. Да, я
чувствовал, она испаряется, как испаряется все на этом свете.
Непонятно, как может несуществующая величина (ноль) одним махом
уничтожать числа, и даже очень большие. И все-таки это происходит. Тысяча,
умноженная на ноль, даст ноль. Куда деваются единицы, из которых эти тысячи
состоят? Небось, что-нибудь да остается, говорил один тип. Нет, не остается
ничего. Если ноль, число-призрак, число, которого не существует, обладает
таким разрушительным действием, то с какой же предосторожностью нужно
подходить к другим числам! Когда произносишь слово "тысяча", оно может
означать и "тысячу извинений", и "тысячу лир", но могут же быть на свете и
тысяча убийц, и тысяча змей, и тысяча нолей. За каждым числом таится столько
опасностей, сколько единиц, в нем содержится. Не следует доверяться не
только числам, но и зазорам между ними. Так, например, между двумя числами
прогрессивного ряда всегда есть пустое пространство, неизвестное и
неопределенное. Оно может быть большим или малым, оно может быть как лужайка
или как пустыня, как озеро или как гора. Как что угодно. В этом неизведанном
пространстве нередко таится опасность. Защититься от чисел нелегко. ибо
встречаются они везде. А потому - гляди в оба, и. если замечаешь
какое-нибудь число, неважно, большое или малое, постарайся поскорее перейти
на другую сторону, если можешь - беги, лучше никогда не сталкиваться с ним
лицом к лицу. Если ты знаешь цифры наизусть, попытайся забыть их: останется
гораздо больше места для твоих мыслей. Цифры, как долго бы ты о них ни
думал, мыслями не становятся.

Глава 8
А теперь я расскажу вам странный сон, к которому имеют отношение
Мириам, хотя она в нем не показывается, и Бальдассерони, который не только в
нем не показывается, но даже не упоминается.
Я прождал Мириам день, потом еще много дней. Казалось, я вижу, как по
ту сторону витрины бежит время, да и весь город торопливо куда-то бежал -
пешком и на автомобилях, хотя хозяин бензоколонки, что напротив, по-прежнему
продавал бензин, газетчик торговал газетами (сколько информации, сколько
сенсаций!), старики приходили отдыхать к подножию памятника Каироли - тоже
знаменитого героя, мальчишки из квартала Трастевере пробирались с другого
берега по мосту Гарибальди в центр, где их подстерегали группы американцев,
а девушки спешили в Дом мебели на пьяцца Арджентина. По ту сторону витрины
мои глаза отмечали такое движение, в котором никаким редким старинным маркам
не было места. Поди найди девушку, смешавшуюся с тысячами других девушек,
безликих, как неизвестный солдат на пьяцца Венеция (букет цветов и зеленая
гирлянда в память о моей исчезнувшей Мириам). По ту сторону витрины было
видно кое-что еще: бродячие собаки, обнюхивающие и бегу асфальт; асфальт,
позволяющий бродячим собакам обнюхивать себя; ромбы, кубы, человеческие
силуэты, человеческие тени.
Сколько я себя помню, мне по ночам всегда снились сны. И моей матери
тоже. Утром у нее болели ноги, особенно колени, оттого что она много бегала
во сне, За столом мама долго рассказывала отцу привидевшиеся ей истории. В
ее снах почти всегда в какой-то момент появлялся всадник. Отец ненавидел
этого всадника, ибо подозревал, что между ним и моей матерью что-то было. И
потому мать, рассказывая свои сны, о всаднике старалась умалчивать.
Оставались только лужайки, пыльные дорожки, тропинки в лесу, широкая река с
каменистым ложем, гнавшиеся за ней бандиты (пешие или конные? - спрашивал
отец), в общем - сценарий, как бы подготовленный для появления всадника,
который должен спасти мою мать, но сам всадник уже не появлялся. Все равно
как если бы во время исполнения оперы, когда хор поет: "Si, la vita
s'addoppia al gioir" (*3десь: "Да, жизнь на радость нам дана"(итал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22