– Поведай, амиго, – проговорил Свиттерс достаточно громко, чтобы голос его пробился сквозь наушники соседа, – знаешь ли ты, отчего фильмы из серии «бум-шмяк» настолько популярны? Знаешь ли ты, отчего молодые мужчины, в частности, так любят – просто обожают! – смотреть на взрывы?
Латиноамериканец тупо уставился на Свиттерса. Даже наушник сдвинул – правда, только с одной стороны.
– Это свобода, – радостно пояснил Свиттерс. – Свобода от материального мира. Подсознательно люди ощущают себя словно в ловушке в рамках современной культуры с ее зданиями-тюрьмами и неумолимой лавиной потребительских товаров. Так что при виде того, как все это дерьмо разносят на куски самым что ни на есть бесшабашным образом, они испытывают чувство освобождения – такое же, какое греки получали от своих трагедий. Экстаз духовного раскрепощения.
Латиноамериканец улыбнулся, но не то чтобы приветливо. Такой квазиулыбкой улыбаются маленькие собачки на задних сиденьях припаркованных автомобилей за секунду до того, как зальются истерическим лаем и попытаются прогрызть стекло. «Верно, не понимает», – подумал Свиттерс.
– Вещи. Cosas. Вещи присасываются к душе человеческой, точно пиявки, и выпивают сладость, и музыку, и первобытную радость ходить по земле ничем необремененным. Comprende? Под неодолимым давлением извне люди обосновываются в каком-то постоянном месте и заполняют его всяким барахлом, однако в глубине души они ненавидят эти строения, а барахла просто до смерти боятся, потому что знают: вещи контролируют их, ограничивают их передвижение. Вот почему им так нравится «бум-шмяковая» кинематография. На символическом уровне такие фильмы уничтожают их неодушевленных тюремщиков и разносят стены всех ловушек, какие есть.
Разболтавшись не на шутку, Свиттерс уже наладился изложить свою теорию касательно самоубийц-подрывников, а именно: исламские террористические группировки успешно привлекают добровольных мучеников именно потому, что молодые люди получают шанс, закрепив на себе взрывчатку, разнести вдребезги ценную общественную собственность. Упоительное чувство власти: бум! шмяк! Если бы тем же молодым людям предложили принести себя в жертву, волочась сзади за автобусом или сунув мокрый палец в розетку, добровольцев бы существенно поубавилось. «Между прочим, – мог бы добавить Свиттерс, – а знаешь ли ты, что нет в мире такой вещи, как «дребезга»? Это слово существует только во множественном числе». Однако ничего подобного он не сказал, потому что латиноамериканец заскрежетал на него зубами. Бесспорно, образ весьма странный – скрежетать зубами на кого-либо; но именно это сосед и делал, причем скрежетал отчетливо и с такой силой, что черные кустистые усы топорщились и ходили ходуном – ни дать ни взять аттракцион для любящих острые ощущения кукурузных крошек. Свиттерсу ничего не оставалось, кроме как пробуравить зубастого «свирепым, гипнотическим взглядом зеленых глаз», пользуясь формулировками отдельных лиц. Он уставился на латиноамериканца так свирепо – если не гипнотически, – что тот со временем перестал скрежетать зубами, нервно сглотнул, отвернулся и на протяжении всего путешествия старательно избегал Свиттерсова взора.
Если не считать этого, полет прошел без происшествий.
В понедельник, в два часа ночи, Свиттерс прибыл в международный аэропорт «Хорхе Чавес». Голова его тупо ныла. Он вообще был подвержен умеренным мигреням, а воздушные перелеты их явно стимулировали. Потягивая «Кровавую Мери», он почитал отчеты разведуправления о партизанском движении в Перу – не помогло. Боль в области глаз резко обострилась в процессе улаживания формальностей с «таможенной очисткой» Морячка. Если бы не документы (фальшивые, разумеется), подтверждающие, что он, Свиттерс, временно прикомандирован к посольству Соединенных Штатов, он бы, чего доброго, проторчал там до Рождества. Что ж, случается, что и в Лэнгли работают на совесть.
Таща задрапированную клетку с попугаем в правой руке, левой Свиттерс направлял багажную тележку, ловко маневрируя между группами угрюмых личностей в коричневой форме и с автоматами за плечами. Это была Policia de Turismo, так называемая туристическая полиция; в ее обязанности входило охранять иностранных туристов от карманников и прочих любителей выхватить или порезать сумочку, от грабителей, мошенников, бандитов и революционеров, которые в Лиме ну просто кишмя кишели – что семечки в тыкве.
Бывало, что проблемой становились и сами полицейские. (Во время своей последней поездки в Южную Америку Свиттерс был вынужден выстрелить в полицейского в Картахене, Колумбия: тот попытался его ограбить, угрожая пистолетом. Полицейский выжил, но Свиттерса до сих пор мучили ночные кошмары: он слышал во сне неправдоподобно громкое эхо своей «беретты» – он выстрелил мерзавцу в запястье, чтобы разоружить его, – и еще его вопли: Свиттерс раздробил подонку обе коленные чашечки, чтобы тот никогда больше не нападал на жертву, прикрываясь полицейской бляхой. Свиттерс считал, что стражи порядка, сами нарушающие закон, заслуживают приговора в два раза более сурового, нежели гражданские лица, совершившие те же самые преступления, поскольку работник правоохранительных органов, ставший преступником, не только предает священное доверие общественности – он подрывает само понятие о справедливости и правосудии. Бесчестный полицейский – точно такой же Иуда, как и тот, кто продает врагам государственные тайны, и должен понести соответствующее наказание.)
В «Гран Отель Боливар» туристическая полиция наблюдалась даже в видавшем лучшие дни, однако по-прежнему роскошном вестибюле. В большинстве своем стражи порядка дремали в выгоревших мягких креслах. Один – тот, что на ногах, – подозрительно нахмурился при виде завешенной пирамиды Моряка, но предпочел воздержаться от расследования, и Свиттерс зарегистрировался без дополнительных проволочек.
Не трудясь распаковывать багаж, он проглотил таблетку эргомара от головной боли и сразу завалился спать. Было четыре утра. Тот самый час, когда мадам Ангст вяжет просторные черные свитера, а кровяной сахар спускается вниз пошляться по подвалу.
Свиттерс проснулся в половине одиннадцатого, чувствуя себя как с похмелья, и самую малость приоткрыл жалюзи – так, чтобы осветить телефон. Сперва он позвонил Гектору Сумаху, несговорчивому завербованному, и договорился поужинать вместе, но только не слишком рано. Оставалось держать скрещенные пальцы за то, что Гектор и впрямь явится. Затем Свиттерс набрал номер Хуана-Карлоса де Фаусто, гида, рекомендованного администратором в гостинице, и условился об экскурсии по наиболее значимым соборам и церквям Лимы во второй половине дня. Свиттерс подумывал о том, чтобы перейти в католичество на радость глубоко верующей Сюзи. Кошмарный же католик из него выйдет: в целом организованная религия казалась ему чем-то вроде разъездов «с ветерком» мимо кладбища, да еще большой компанией, да еще с опасным политическим подтекстом; зато ритуал – при условии точного его соблюдения – доставлял Свиттерсу немало удовольствия, и уж разумеется, просачиваться в тыл противника он умел неплохо.
Ритуал он ценил, а вот обязательную рутину терпеть не мог. Так, он всей душой ненавидел каждую минуту, которую приходилось жертвовать на душ, мытье головы, бритье и чистку зубов – будь то ниткой или щеткой. Если жалкие смертные сумели изобрести саморазмораживающийся холодильник и самоочищающиеся микроволновки, отчего же природа во всем своем прихотливом, творческом великолепии не выдала на-гора самоочищающихся зубов?
– Есть рождение, – проворчал он, – есть смерть, а между ними – сплошное техобслуживание.
С этими словами он снова улегся в постель и проспал еще три часа.
Прежде чем отбыть на экскурсию, Свиттерс связался со штатом уборщиц и предупредил, что в номере находится попугай. Моряк, совершенно одуревший после перелета через несколько часовых поясов, был настолько не в себе, что даже есть отказывался, и вряд ли стал бы поднимать шум, недостаточно ему было завопить «Нар-роды мир. – ра, р-рас-слабьтесь!» в тот самый миг, когда ни о чем не подозревающая горничная переступит порог комнаты, – и Свиттерс оказался бы в ситуации вроде той, что довелось пережить его бабушке лет двенадцать назад.
В ту пору у Маэстры в услужении состояла вполне компетентная горничная по имени Хетти. Однажды, когда Маэстра на целый день отправилась на компьютерный семинар, спонсируемый колледжем Северного Сиэтла, Хетти к списку хозяйственных дел добавила еще и чистку пирамидальной клетки. Заодно она отдраила и мисочку для питья – безусловно, пованивающую, – популярным чистящим средством под названием «Формула 409». Увы, попугаи обладают повышенной чувствительностью к химическим запахам. Возможно, виной всему были растворители, входящие в состав «Формулы 409», а возможно, что и 2-бутоксиэтанол, но только стоило Моряку глотнуть воды из идеально чистой мисочки, как едва уловимые остаточные пары подействовали – и он хлопнулся лапками кверху.
Хетти решила, что птица сдохла. Желая избавить хозяйку от мучительной необходимости распоряжаться останками свежеопочившего любимца, она завернула бесчувственного Моряка в газету и положила его в багажник своей машины. Оставив Маэстре записку с соболезнованиями, горничная отправилась домой, дабы пораньше приготовить ужин для недужного отца, а после избавиться от трупика. Пока Хетти возилась в кухне, отец дохромал до машины: что-то ему там понадобилось. Он открыл багажник – и попугай, к тому времени вполне оживший, порхнул ему в лицо, яростно хлопая крыльями и вопя, точно свихнувшийся кондуктор ночного поезда в ад. С бедолагой приключился сердечный приступ, от которого он так вполне и не оправился.
Маэстра потратила полтора дня на то, чтобы сманить Моряка с елки, в кроне которой он укрылся, а что до Хетти, она повела себя как типичная современная американка: «Я страдаю. Следовательно, кто-то должен мне денег. Я нанимаю адвоката».
В итоге судья отклонил иск Хетти как необоснованный, однако на судебные издержки у Маэстры ушло тысяч тридцать как минимум. С тех пор прислуги она не держала.
Поскольку Свиттерс по-испански изъяснялся неважно – арабским и вьетнамским он владел куда лучше – и поскольку ему хотелось доподлинно убедиться в том, что служащие отеля поняли: речь идет о попугае, – он извлек из пиджачного кармана полароидный снимок, сделанный Маэстрой при помощи автоматического таймера перед самым его уходом из дома на утесе Магнолии. Он указал непонимающим горничным на клетку и на ее яркого обитателя. Вот она, на снимке. Свиттерс слева, Маэстра в середине, Моряк справа.
Или, как дрожащим почерком написала Маэстра вдоль нижней кромки фото: «Лодырь, Хакер и Попка-дуракер».
Внимательно изучив свое отражение в зеркале в золоченой раме во весь рост (одно из барочных украшений, напыщенное великолепие которых меркло перед эффектностью витражного купола над вестибюлем), Свиттерс подвел итог:
– Вот ни разу не лодырь.
И, по правде говоря, зеркало, пожалуй, не солгало. Такие места, как Лима, надо отдать им должное, обладали одним неоспоримым достоинством – давали возможность щеголять в белых полотняных костюмах и панамах; именно так и был одет Свиттерс. На костюме красовался ярлычок известного дизайнера, но ради всех кисок Сакраменто он бы не определил, какого именно. Без надлежащего ухода ткань слегка пожелтела.
Дополняла ансамбль футболка, гладко-черная, если не считать того, что поверхностному взгляду казалось крохотным зеленым трилистником над левой грудью, а при ближайшем рассмотрении оказывалось паукообразной эмблемой клуба К.О.З.Н.И. – эзотерического общества с филиалами в Гонконге и Бангкоке, члены которого порой съезжались распивать весьма экзотические напитки и обсуждать «Поминки по Финнегану». Будучи спрошены о съезде впоследствии, члены общества обычно отвечали: «К.О.З.Н.И. – Какой Облом, Забыл Нафиг, Идиот», – и, как правило, не лгали. На ногах у Свиттерса были черные кроссовки, а изо рта торчала тощая черная сигара, подозрительно смахивающая на игуанье дерьмо. Свой внешний вид Свиттерс одобрил – хотя у него достало ума не притворяться, будто это важно.
Из уважения к прочим постояльцам, если не к туристической полиции, закурил он, только выйдя на улицу. Едва по воздуху поплыло первое идеально ровное колечко дыма, к Свиттерсу приблизился сутулый, лысеющий джентльмен средних лет с добрым взглядом и чуть встопорщенной щетиной над искренней улыбкой. Незнакомец представился как «Хуан-Карлос де Фаусто, англоговорящий гид по всем достопримечательностям и историческим памятникам здесь, в Городе Королей». Именно сеньору де Фаусто предстояло за каких-то тридцать пять американских долларов сводить Свиттерса на экскурсию по святым местам Лимы и совершен но бесплатно дать ему совет, который косвенным образом, но радикально и бесповоротно изменит ход его жизни.
От «Гран Отель Боливар», если пройти по аллее Хирон де ла Юньон, до Пласа де Армас и главного собора Лимы было рукой подать. Знаменитый прибрежный туман уже испарился, вечер выдался не по сезону жарким. Аллея шкворчала под солнцем. А также кишела жизнью. Настоящая болтанка для карманников.
Хуан-Карлос, раздвигая поток напористых торговцев, провел Свиттерса через площадь в пустынный, слабо освещенный собор. Он продемонстрировал спутнику гроб с останками Франсиско Писарро, позаботился о том, чтобы клиент воздал должное прихотливой резьбе, украшающей места для певчих, в подробностях поведал о землетрясении 1746 года, в результате которого большинство зданий рассыпались в прах, а заодно пострадал и скелет Писарро (коленная чашечка отсоединилась от бедренной кости). Не пояснил он лишь одного – почему главный собор Лимы не имеет названия. Про себя Свиттерс окрестил храм «Санта Сюзи де Сакраменто».
Пешком они обошли все прочие церкви центральной части города:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77