Так вот: если он больше не ангел (так называемый), кем же ему быть? Ну-с, наверное, еще будет время это выяснить. Наверное, оно вообще не важно. Знал он доподлинно лишь одно: не может он лгать Мэйфлауэру Кэботу Фицджеральду – после того, как солгал Сюзи.
– Можно лгать Господу, но не дьяволу.
– Это еще что значит?
Свиттерс медленно уселся в кресло. Хороший вопрос. В самом деле, а что это значит-то?
– Ложь способна разочаровать Господа или рассердить Его, но в итоге Его сострадание растопит любую ложь, сведет ее на нет. Дьявол же на нашей лжи жиреет, чем больше мы лжем ему, тем больше ему это по вкусу. Это – капиталовложение в его фирму, взвинчивающее курс его акций, поощряя практику лжи. Повредить дьяволу способна только правда. Вот почему честность изгоняется едва ли не из каждого учреждения: будь то корпоративные, религиозные или правительственные. Правда несет в себе угрожающую свободу. А не упоминал ли я, что одно из имен дьявола – El Contrоlador? 'Тот, кто контролирует.
– Для меня лично это новость. – Мэйфлауэр глянул на настольные часы. – С другой стороны, я не настолько теологически подкован, как вы. – Бледные его губы самую малость раздвинулись, давая понять, что это – шутка.
– Да-да. Есть и другое имя: El Manipulador. Тот, кто…
– Я знаю. И, сдается мне, догадываюсь, к чему вы клоните. Если бы я счел нужным защитить контору и национальные интересы, коим она служит, от ваших скрытых нападок – а я со всей определенностью в том нужды не вижу, – я бы указал на то, что и манипулирование, и контроль порой необходимы для обеспечения и упрочения стабильности. Если, на ваш взгляд, во всем этом есть что-то от сатанизма, так отчего бы вам не воспринимать происходящее в таком ключе: мы используем дьявола для содействия Господнему замыслу. – Мэйфлауэр вновь откашлялся в типичной для него исполненной скромного достоинства манере. – А теперь, вы уж меня извините, мне нужно…
– Стабильность, по-вашему, дело рук Господа? Да вы шутить изволите! Если конечная цель Господа – стабильность, так, значит, Он – колоссальный по бездарности неумеха, величайший из неудачников всех времен. Вселенная, создание которой Ему приписывается, динамична, она практически непрестанно меняется. Любое проявление стабильности в ней на любом уровне – преходяще и всегда является отклонением. Симбиоз – возможно; своего рода гармоничное взаимодействие – пожалуйста, но не стабильность, нет. Дао – это зыбкое равновесие между непостоянным инь и неустойчивым янь. Дело в том, что…
– Я вынужден положить конец этой…
– …и Бог, и дьявол в гробу эту вашу стабильность видели. Людские махинации, такие как устойчивость и определенность, для бессмертных – скука та еще. Вот поэтому с нашей стороны пытаться изобразить Господа как абсолютное добро, а Сатану – как абсолютное зло, – банально и глупо. Разумеется, в своей предыдущей аналогии я и сам прибег к этой весьма удобной и общепринятой символике, так что вы правы, Мэйфлауэр, я в самом деле нес всякий вздор, как теолог, причем теолог-недоучка. Может, в конце концов, л гать дьяволу и допустимо. Но в силу ряда собственных причин я отказываюсь лгать вам и вашим людям.
(И откуда только оно берется-то? Обычно он впадает в подобную риторику, когда вдрызг пьян или торчит, а нынче утром он разве что пивка за завтраком хлебнул.)
– Рад слышать, – отозвался Мэйфлауэр, нажимая на кнопку двусторонней связи. – Джули, будьте так добры, проводите мистера Свиттерса. Мне страшно жаль обрывать эту захватывающую дискуссию, но… – То стискивая, то размыкая крепкие, идеально белые зубы, он поднялся на ноги. – Возможно, мы возобновим ее в обозримом будущем. За партией в гольф, или… ах нет, я так понимаю, в гольф вам уже не играть, верно? Прошу прощения, я не подумал.
– Пустяки, приятель. Большинство американцев втайне ненавидят женщин и обожают гольф. Я обожаю женщин, а гольф терпеть не могу.
– Да, конечно, вы же уникум. Ну что ж. Комиссия соберется в пятницу. Свяжитесь со мной, ну, скажем, в понедельник, и вас поставят в известность касательно вашего нынешнего статуса. Если мы решим временно отстранить вас от должности или уволить, вы, безусловно, имеете право апелляции. Хотя должен заранее предупредить вас: Комиссия гражданской службы во внутренние дела ЦРУ вмешивается крайне неохотно.
Попытавшись поднять кресло на дыбы, но не особенно преуспев, Свиттерс развернулся и двинулся вслед за Джули. И уже в дверях бросил через плечо:
– Непременно передам от вас привет Одубону По. Мэйфлауэр захлебнулся слюной: Свиттерс готов был поклясться, что так.
– Джули, сочтете ли вы это сексуальным домогательством, если я…
– Даже не мечтайте, – предостерегла Джули. Однако точно скряга, под покровом ночи кладущий деньги на счет в центральном городском банке, она с боязливым упоением подалась вперед и чмокнула его – ишь, храбрая! – едва ли не в губы.
Выходит, женщины и впрямь заботятся о свирепых калеках, возвратившихся из тропических стран?
В ту ночь Свиттерс прошвырнулся по барам в гостиничном районе О. К., жалея, что здесь не Патпонг, двигаясь зигзагом от одного к другому, рассекая группки пешеходов, точно меч Александра – неподатливый узел, разворачиваясь восвояси, если в салоне обнаруживался прикрепленный к сему месту пианист – из опасения, что, ужравшись, чего доброго, затянет песню при первых же бренчащих звуках бродвейского пошиба. Несколькими годами ранее он всерьез подумывал о том, чтобы имплантировать себе в горло какой-нибудь приборчик, пресекающий эти сомнительные музыкальные экзерсисы под влиянием винных паров, и даже позвонил в некую венгерскую клинику – увы, дело кончилось тем, что администратор посоветовал ему обратиться к психиатру.
Завсегдатаи баров проворно уступали ему место, выказывая гостю то виноватое, снисходительное уважение, коим неизменно окружены инвалиды. В «Подтасовщике» его пригласили пришвартоваться к столику, оккупированному несколькими государственными служащими: двое мужчин, три женщины, всем – не больше тридцати, все – умеренно привлекательные. К тому времени, как все пропустили по одной, а может, и не раз, Свиттерс уже развлекал собеседников сокращенной (без шамана) версией истории о том, как он возвращал попугая своей бабушки на Амазонку, его историческую родину. Те завороженно слушали – во всяком случае, так Свиттерсу казалось, пока на середине рассказа один из мужчин не перебил его, принявшись описывать, с каким трудом приучил своего щенка проситься на улицу; и очень скоро все присутствующие взахлеб пересказывали любимые, дурацкие, занудные истории про своих домашних питомцев. Возвысив голос, так, чтобы перекричать остальных, Свиттерс торжественно возвестил:
– Нынче утром я получил неопровержимые доказательства того, что в моей полосатой киске вновь воплотился дух главного мафиози Лас-Вегаса.
Над столом воцарилось молчание; внимание всех присутствующих вновь безраздельно принадлежало ему. Но Свиттерс лишь смерил присутствующих взглядом, убрал руку с по-детски пухленькой женской коленки справа (с боем отвоеванная уступка), допил текилу-джекхаммер – и лихо вырулил к двери.
«Господи милосердный, – думал он, выезжая на улицу. – С тем же успехом я мог бы пропеть «Воспоминания».
* * *
На следующий день Свиттерс продрых допоздна (что неудивительно), а поднявшись, принялся бездумно паковать вещи. Его словно бы направляло разбухшее подсознание – чисто интуитивный порыв, спорить с которым он не смел и думать, пока не опустошит стенных шкафов. Ближе к вечеру он получил подтверждение того, что интуиция свои деньги отрабатывает на совесть. Пришло электронное сообщение от Бобби Кейса: дескать, ангелическая система тайного оповещения гудит от слухов – Свиттерсу светит увольнение.
Бобби предложил помощь, намекнув, что у него в загашнике достаточно грязного компромата по поводу конторских махинаций, чтобы Мэйфлауэр Кэбот Фицджеральд поневоле перешел в пожизненные союзники. Свиттерс отвечал, что подумает. На это Бобби написал: «О'кей, думай на здоровье, только «посидеть» не забудь».
Засим на выходных он предался медитации. А еще – заторчал. А еще – малость пораскинул мозгами. Так что, когда в понедельник утром Джули сообщила ему по телефону, что тот здорово влип – во вторник Мэйфлауэр ждет его на целый день с подробным докладом по возвращении с задания, – Свиттерс даже сумел выказать беспечное равнодушие, хотя отчасти и напускное. Потрясенная подобным хладнокровием Джули робким шепотом призналась (отлично зная, что разговор записывается на пленку), как она жалеет, что ей не довелось узнать его поближе.
– О да, – подхватил Свиттерс. – Так себе и представляю: мы вдвоем в цыганской пещере над заброшенным пляжем, из всей одежды на нас – только звуки коротковолнового радио, и солнечный луч зримо шевелит медные пряди твоей…
Джули, обладательница темперамента под стать рыжим волосам, повесила трубку – из опасения грохнуться в обморок.
Затем Свиттерс позвонил в агентство недвижимости и выставил свою квартирку на продажу. Деньги ему причитались совсем небольшие, но любая сумма, что только удастся выручить, окажется очень кстати. На тот момент Свиттерс этого не осознавал, однако его намерение «забить» на приказ и не явиться с докладом в итоге стоило ему выходного пособия.
Не находя себе места, Свиттерс не стал дожидаться поезда и тем же вечером вылетел ночным (без всяких романтических коннотаций) рейсом в Сиэтл через Лос-Анджелес, изрядно раздосадовав таксиста, когда, приказав ехать в «Даллес», смачно сплюнул на пол машины.
Вне всякого сомнения, найдутся на свете люди, склонные высмеять Свиттерса: такие, пожалуй, сочтут, что на словах и на деле он показал себя существом легкомысленным, инфантильным и сущим фигляром (здесь уместно было бы итальянское слово «дзанни» – бездарный или начинающий клоун; тугодумы отчего-то ужасно любят использовать всевозможные его синонимы применительно к людям менее скучным и предсказуемым, нежели они сами и их друзья). С другой стороны, любители психоанализа, возможно, усмотрели бы в его поведении – особенно на материале последних нескольких страниц – классический, спорно-героический пример отчаяния, упрямо отказывающегося воспринимать себя всерьез. Ну, может, и так.
Зигмунд Фрейд некогда писал, что «остроумие есть отрицание страдания», разумея не то, что остроумные весельчаки среди нас отрицают само существование страданий – в той или иной степени страдают все, – но скорее то, что они не дают страданию власти над своей жизнью, отрицают его значимость, при помощи шутливости держат его в узде. Возможно, что Фрейд был прав. Безусловно, чувство комического жизненно необходимо, если хочешь не пасть жертвой вездесущей эксплуатации и наслаждаться жизнью в обществе, которое тщится контролировать (а заодно и «стричь») своих членов, настаивая, чтобы те воспринимали его символы, институты и потребительские товары всерьез – абсолютно всерьез, «без дураков».
Впрочем, вполне возможно, что Свиттерс просто-напросто взял, да и выкинул фортель из серии тех, к коим склонен живой ум, когда не находит иного выхода для своих идиосинкразии, вроде регулярных встреч клуба К.О.З.Н.И.
* * *
Детство Свиттерса прошло в северной Калифорнии, Колорадо и в Техасе, но всякий раз, когда в семейной жизни матери начинался очередной кавардак – а это происходило с завидной регулярностью, – мальчика всякий раз на несколько месяцев отправляли в Сиэтл. В Сиэтле обрел он убежище и на сей раз. Нельзя сказать, что во времена его «детских приютов» под крышей Маэстры она когда-либо с ним нянькалась: напротив, неизменно относилась к нему как к равному и другу и со всей определенностью вовсе не собиралась нянькаться с ним сейчас. Более того, едва Свиттерс наконец «сломался» и, не выдержав, поведал ей о своем бедственном положении и невероятных приключениях в бассейне реки Амазонки (опустив эпизод с завтраком из Морячка), что послужили первопричиной такового, стало ясно, что долее находиться в ее доме он не сможет.
Не признавая за собою вины за то, что, по сути дела, сама все это затеяла – по мнению Маэстры, чувство вины относилось к числу самых никчемных человеческих эмоций, – Маэстра снова и снова принималась отчитывать Свиттерса за, как сама она изволила выразиться, «вопиющее проявление невежества и суеверия».
Смачно постукивая тростью об пол и о мебель – пока не установился зловещий ритмичный резонанс, наводящий на мысль о тимпанах греческой трагедии, – Маэстра обвинила Свиттерса в поведении, достойном первобытных почитателей пещерного медведя или, что еще хуже (у первобытных охотников хоть сколько-то мозгов было в наличии), евангелических христиан.
– Не ты ли умотал в Сакраменто и принялся забивать Сюзи голову всякой ерундой, поощряя ее принять как данность вздорные небылицы неграмотных, несовершеннолетних, одержимых догматами португальских горцев…
– Я всего лишь поощрял ее в намерении досконально исследовать самый важный аспект духовной жизни. Разве…
– Я просто в ужас пришла, когда услышала, что ты способствуешь и содействуешь ее возне с такой вредоносной чушью. Просто в ужас пришла. Вот только не думала, не гадала, что ты и сам угодил в бездумное рабство к нелепости еще более пагубной. За все мои восемьдесят с чем-то лет я никогда… Как я себе понимаю, весь этот бред насчет тысячелетней годовщины – чистой воды фикция, но должно же быть что-то такое в воздухе, отчего ты – именно ты, и никто другой – продал свою душу, загубил свою карьеру, превратился в трусливого калеку…
– В свирепого калеку, – поправил ее Свиттерс.
– Я-то, глупая, всегда считала тебя одним из последних факельщиков и знаменосцев – а выясняется, как ни печально, ты и спичку на эскалаторе зажечь не в состоянии.
– Стало быть, ты хочешь, чтобы я встал? – спросил уязвленный Свиттерс.
– Что такое?
– Зная все то, что ты уже знаешь про Смайта, ну, антрополога, и что с ним произошло, ты в самом деле хочешь, чтобы я встал и пошел?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77