В этот день наконец-то появилось солнце, и я чувствовала себя хоть немножко освобожденной от холода. Мы сидели на лавке, ты что-то рассказывал мне, а во двор заходили люди, смотрели на нас, потом на Пушкина, и иногда с потрясенным видом обходили вокруг памятника. Но людей было не так много. Много было кошек. Они, видно, тоже обрадовались солнцу и постоянно выныривали из кустов. Причем кошки были совершенно разных цветов, походок, характеров. Некоторые из них выбирали место потеплее, и они так скромно лежали на лапах, а шерсть их на солнце блестела и казалась пушистой-пушистой. Мы наблюдали за каждой кошкой в отдельности и за всеми сразу, ты иногда говорил: "Смотри, рыженькая опять появилась", или: "Как он идет, как важничает!" И я вместе с этими кошками грелась и нежилась на солнце. Правда, тепло мне было еще оттого, что ты меня обнимал. Я никак не могу подойти к тому, что там произошло. Собственно, ничего особенного. Мы просто сидели и все время целовались. Я даже не помню, о чем мы говорили, я помню только, что мы, по-моему, целовались чаще, чем говорили. Но самое главное, что мне было не просто приятно, а приятно до растворения. Я чувствовала, что во мне вдруг появляется какая-то мягкость и нежность, которая еще не вышла совсем наружу, но уже вот-вот должна прорваться.
Я прекрасно помню, как там, на Севере, в доме свиданий, мне очень хотелось тебя погладить, когда ты спал. Но руки мои не двигались, я боялась к тебе прикоснуться. А там, у Пушкина, мы сидели еще долго, и мне хотелось, чтобы мы никогда не уходили оттуда. Мы все-таки покинули это место, но уже совсем скоро оказались на такой же залитой солнцем скамеечке перед Адмиралтейским шпилем. Здесь была несколько другая обстановка: бабушки, детишки с игрушками, небольшие птички и голуби; людей они не боялись. А я не видела никого, я опять целовалась с тобой и не представляла, что это вдруг прекратится. В общем, как ни стыдно в этом признаться, во мне в этот день появилась чувственность. Постепенно я стала смотреть на мир другими глазами. До меня вдруг стали доходить твои слова, что любовь — самое лучшее, что есть на свете.
А когда я приехала домой, вернее, только прилетела и вышла из самолета, я шла и смотрела на всех людей с одной мыслью — что я люблю тебя, а не их. Я стала жить этой любовью, вернее, вся моя жизнь подчинилась ей, и, может, это покажется смешным, но вместе с ней в моей жизни появился смысл. Конечно, я ощущала некую трагичность. Особенно хорошо помню один момент. Мы с Надей Скорик разговаривали у нее на кухне. Я стояла у раскрытого окна, была весна или начало лета, а у них прямо в окно врываются ветки тополя, и я через эти ветки смотрела вниз, на дорожку парка. Надя о чем-то рассказывала, а я перестала ее слушать, я думала о тебе, о том, что совершенно тебе не нужна, что ты живешь в другом мире, что ты даже не помнишь обо мне. Мне было безумно горько, я почувствовала приближение слез и, чтобы Надя вдрул-не увидела, низко нагнулась, как будто что-то рассматриваю. Но даже страдая, я была счастлива. Я спросила у нее:
— Как ты думаешь, что бы было, если бы я полюбила человека, которому совершенно не нужна? А я бы любила его и любила.
— А ты что, влюбилась? Ну наконец-то!
— Да нет, — ответила я. — Просто интересно.
— Ну я бы так не смогла. А вообще он бы сразу в тебя влюбился.
Я не думала, что ты меня полюбишь, хотя, конечно, в глубине души всегда была надежда на что-то".
20
Канистров явно не хотел уступать Вселенскому, поэтому долго, как он нам сказал, искал своеобразный поворот в своем докладе. За основу, как он заметил, был взят личностный подход, при этом он оговорился, что будет широко ссылаться на авторские работы самого Зарубы.
— Французы говорят, что человек — это стиль, — начал Канистров. — Заруба тяготеет к безапелляционным утверждениям, а поэтому к эпитетам в превосходной степени. Он считает, что только таким, ленинским стилем можно избежать двусмысленностей. Ему осточертела любая спекулятивность. Надо создавать, Утверждает он, учения, подобные христианскому, или, во всяком случае, такие произведения, которые могут всколыхнуть массы. Здесь он в скобках называет "Манифест Коммунистической партии", "Государство и революция", "Майн кампф". В стиле он многое позаимствовал у Ницше, чье острое перо вонзилось в его сознание и чьи вероотступнические взгляды ему сразу приглянулись своей отчаянной безысходной смелостью и ненавистью к другим, отжившим свой век учениям.
Да, Заруба так и писал: "Преважнейшим, архизначительным условием выживания человечества в современных условиях является любовь человеческая. Любовь — это бессмертие. Чтобы не убить себя, человек выдумывал бога, которого он любил больше всего на свете, и на этой любви держалась вся предшествующая история. Маколлизм ничего не выдумывает. Маколлизм берет на вооружение реальность, наполненную инстинктивной ненавистью ко всему живому.
Маколлизм освобождает от прикосновений, оставляющих на теле человека отвратительнейшие следы побоев! Маколлизм учит любви, но любви не только страдательно-искупительной, но и безмерно радостной, радостной несмотря на изначальную кровь, когда жженый сахар или купленная в канцтоварах тушь соединяется с кровью человеческой и высшие начертания на всю жизнь остаются на человеческом теле.
Маколлизм не может принять ни одно из вероучений, потому что они основывались на смерти. Наше сознание возражает, чтобы вносить в ранг искупителя фанатика, жаждущего спасения посредством восхождения в мир иной. Психология Евангелия и новейшие вероучения ориентированы на грехопадения, где через муки и только через муки приходит всепрощение и подобие радости человеческой. Маколлизм сразу дает радость тому, кто принимает учение во всей его целостности, то есть оптом, а не в розничной безыдейной разменности! Маколлизм есть новая приемлемая формула недостроенного социализма, из недр которого на предшествующих стадиях самым наглейшим образом вырвана архиважная часть учения — любовь!
Не будем же остерегаться ложного стыда, настаивал Заруба, заглянем в самые тайные и интимные стороны этого чудодейственного и спасительного человеческого свойства. Откуда оно родом? Что даст ему новую, архиважную и не менее архипрекрасную перспективу самоактуализации? Где таятся те силы, которые дадут единственный шанс для обретения любви, а следовательно, и спасения человечества?
Отвечу сразу: эти силы таятся в уголовном мире. А еще точнее — в женщине уголовного мира! Не надо пугаться столь смелых утверждений: новые мысли всегда шокировали обывательское сознание. Вспомните Коперника, Бруно, Циолковского и Сергея Лазо! С радостью они всегда были готовы отдать свою жизнь за торжество великих правд! Никто никогда не видел слез на их глазах. Они всегда пребывали в состоянии мажора, потому мы их и считаем родоначальниками истинного маколлизма.
Но если они родоначальники, то истинной хранительницей новой энергии всегда была безызвестнейшая женщина, наделенная хрупким телосложением, нежнейшей белой кожей, ароматом воздушных волос, волнующей грудью и очарованием блестящих глаз. Прежде чем дать анализ женского начала любви, хотелось бы все же выразить одну преархиважную мысль о существе духовно освобожденного мира. С точки зрения юридических наук, уголовником считается тот, кто совершил уголовное преступление. Следовательно, уголовник — не только тот, кто сидит за решеткой или привлечен к тому или иному следственному делу, но и тот, кто совершил преступление, но не раскрыт, остался вне подозрений и прочее. Любой здравомыслящий человек — это настоящие уголовники знают — может сегодня подтвердить, что большинство наших граждан, в частности занимающие достаточно высокие руководящие посты, являются уголовниками. Пишущий эти строки не мыслит деловой встречи в правоохранительных органах без соответствующей взятки — одно из уголовных преступлений. А кому сегодня не известна преступная деятельность сотрудников Народного комиссариата внутренних дел, сажавших без разбору миллионы граждан и убивавших их разными способами отнятия жизни? А кому не известны сейчас злодеяния Министерства внутренних дел периода развитого застоя, когда почти каждый работник оказывался в положении по крайней мере соучастника преступления?! Может быть, нет уголовников среди партийных и советских работников? Нет, в этой среде трудно найти неуголовника. Может быть, нет уголовников среди литераторов, публицистов, журналистов, радиокомментаторов, конферансье, артистов, учителей, врачей, слесарей, зоотехников, биофизиков, водников и железнодорожников, атомщиков и бухгалтеров, завмагов и уборщиц, крановщиков и модельеров, профсоюзных деятелей и искусствоведов?
Осужденные из этих категорий свидетельствуют, что их коллеги в своем большинстве были замешаны в бесчисленных мелких и крупных преступлениях. (Здесь у Зарубы следовали материалы опросов, интервью осужденных, давших показания о многочисленных преступлениях, не привлеченных к судебной ответственности.) Заруба утверждал: "Мы живем в преступном мире. Мы его создали. Мы его лелеем, и наше сознание не может свыкнуться с тем, что может быть иное, не преступное бытие".
Если это так, то деление народа на уголовников и на неуголовников весьма условно. И вот тут-то маколлизм вскрывает высшую несправедливость: почему одни уголовники должны блаженствовать за колючкой, а другие мучиться в дурно устроенном преступном мире? Когда такой вопрос и в такой форме Заруба поставил перед общим собранием колонии, Багамюк сказал: "Несправедливо. Треба очередность установить. Как сказал Макаренко, нужна сменяемость, иначе будет загнивание".
Вот вам образчик истинно пролетарского мышления, рассуждал Заруба, нам нужна именно справедливость, такая справедливость, которая поставит каждого гражданина в равные условия, а для этого надо, чтобы все дело революционных преобразований оказалось в руках рабочих и крестьян, в Советах крестьянских и рабочих депутатов, способных установить высшую правду, высшую любовь! Надо, чтобы все дело строительства новой жизни было поручено тем, кто в правде живет, а не во лжи. А в правде живет только тот, кто оказался за решеткой, ибо ему нечего скрывать, как нечего терять, кроме своей колючей проволоки, которую каждый на время готов отдать другому гражданину, занимающему теперь тот или иной уголовный пост. И тут Заруба, как стилист, воспользовался прямым обращением к народу. "Граждане свободные люди, люди, пока не привлеченные к судебной ответственности, литераторы и слесари, молотобойцы и публицисты, христиане и мусульмане, наркоманы и коммунисты, беспартийные и фарцовщики, старики и женщины, мужчины и подростки, красноармейцы и штукатуры, убийцы и товароведы, казнокрады и сантехники, скалолазы и подводники, конюхи и живодеры, сладкоежки и цветоводы, палачи и доярки, кооператоры и мусаватисты, стоматологи и поэты, сифилитики и жестянщики, взяткодаватели и летчики, карманные воры и электронщики, шахтостроители и пожарники, забастовщики и надзиратели, шпагоглотатели и избиратели, к вам обращаюсь, друзья мои, братья и сестры, попробуем отныне жить по справедливости! Обтянемся же добровольно колючей проволокой, совершив над собой справедливый суд по совести, поменяемся местами с теми, кто уже побывал за колючкой и немало лет вносил свою лепту в производство высшей любви, которая должна быть между людьми и классами. Заметьте, дорогие соотечественники и те, кто проживает за нашими рубежами, что предшествующая философия на все лады воспевала классовую ненависть, наше же новое учение подняло на щит КЛАССОВУЮ ЛЮБОВЬ! Так полюбим же мы действенно наших братьев и сестер, бодрствующих в режимах разного типа, освободим их, чтобы самим занять их места!"
Здесь мы должны сразу оговориться, что пребывание в зонах
Развития — так мы именуем колонии — разрешается только для лиц, имеющих советское гражданство, и лишь в исключительных случаях при соответствующих ходатайствах в эти Зоны будут допущены бывшие диссиденты, а также лица, занимающие в других странах, прежде всего социалистических, крупные государственные посты. При этом следует учесть, что обе категории зарубежных зонистов (так будут называться бывшие осужденные) должны внести значительную сумму за свое содержание в Зонах Развития, а также весь свой заработок отстегивать (здесь Заруба слово "отстегивать" зачеркнул и вместо него написал сверху "отчислять") в фонд развития маколлизма.
Напомним еще раз, что Заруба после столкновения с философами основательно врубился (это его термин) в отечественную и европейскую философию, чем значительно обогатил маколлизм. Нет, Заруба не считал себя последователем Соловьева или Бердяева, Фрейда или Фромма, но их учения сумел преломить в букете, как говорят заключенные, то есть во всей кодле, разом взятой, но и тут Заруба проявил некоторую аккуратность, не буром пер, то есть не горлом брал, не нахрапом, а, так сказать, долгое время пребывал на фонаре, то есть ждал, когда, кого и с кем можно соединить, и, когда увидел, что Фромма можно кинуть в камеру вместе с Соловьевым, тут же сделал соответствующие прививки своему возлюбленному маколлизму, затем он забросил коня (тайно проник в чужую камеру через окно) в учения таких мыслителей, как Камю, Хайдеггер, и понял, что не зря пробил кабур (сделал тайный ход) в труды чужеземцев, где нахватался столь бесценных для маколлизма достоинств, что радости хватило на долгие месяцы, а ощущение было такое, будто, как говорят воры в законе, взял лопатник из скулы с росписью (украл бумажник из внутреннего кармана, подрезав подкладку пиджака).
Заруба убедился после прочтения зарубежных философов в том, что весь уголовный мир повязан между собой, иначе откуда тому же Камю знать все тонкости действия какого-нибудь бомбилы или бобра, способных когда нужно просчитать бишкауты ближнему или всадить полный заряд маслин в арабовскую бестолковку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82