Она поставила свой ряд нулей, поставила второй ряд и оставила третий на половине. Она попросила спичку, размазала нечаянной слезой краску на ресницах и улыбнулась:
— Ну, как, проходят газы у твоего малыша?
— А вам откуда про это известно?
— Ребята рассказывали про письмо твоей жены.
— Ну, газы и газы.
— Мои все друзья в Баку — армяне.
— Ты в Эрманикенде родился?
— Почему?
— А я больше про тебя думала, что армянин, Эльдар.
— Я, господа, чистокровный грузин.
— Макаров сегодня гнусно себя повёл.
— На Полонском или ещё что-то потом случилось?
— Макаров своё дело знает. Вставайте, пойдём ко мне, у меня две бутылки вина есть, идём, Геворг.
— Ни в коем случае, я работать буду.
— Значит, сюда принесу, яблоки есть, сыр есть, гранаты есть. Я буду закусывать шерстяным носком. Мне что-то есть захотелось, у тебя хлеба с луком не найдётся, Геворг?
— Это не носки, это «гулпа», гулпа не для того, чтобы ими закусывать, уходите, я должен работать.
— Правда, Витя, принеси вино сюда, — сказала смуглая женщина.
— Лёгкое вино, пойдёмте выпьем, — поднялся Эльдар. И потянул меня за руку. — Мы сегодня с тобой ещё не пили.
— А башня всё поднимается, — обернулся от окна Виктор Игнатьев. — Вино… удивительное слово, вино…
— Идёмте, но я пить не буду.
— Слушай, Геворг, как будет вино по-армянски?
— Кажется — гини.
— Да, гини. Ги-ни, гини.
— Гини, ги-ни, — сказал он и прислушался, — красивое слово. Ги-ни. И ваши буквы тоже какие-то торжественные и праздничные. Вашими буквами можно изобразить: «Всадники истоптали зелёные поля», вашими буквами нельзя написать: «Объединённое командование требует безоговорочной капитуляции» или какую-нибудь подобную глупость. Не люблю русский шрифт. Какое имеет отношение Достоевский к русскому шрифту?..
Все двинулись к дверям. Незнакомая женщина спустила ногу с ноги и протянула мне руку. Её влажная, мягкая ладонь и широкое колено были до противного приятны. Я пошёл, чтобы закрыть форточку, и заставил себя сказать — тьфу! В дверях стоял Максуд и ждал меня.
— Кто эта женщина?
— А ты правда Еву не приводил?
— Вот тебе на-а-а…
— Что? — засмеялся он.
— Вот тебе на-а-а… а хоть и привёл, тебе что, ему что, какое всем вам до этого дело…
Он засмеялся и сказал, и это было его извинением:
— Да, это главный минус нервного двадцатого века.
— С каждым днём толстеешь, а говоришь о нервном двадцатом веке, вот тебе на-а-а…
— Толстею, потому что бросил бокс.
— Значит, не хочешь вместе сценарий писать?
— О любви — пожалуйста. О спорте.
— На пантурецкой карте на территории Армении написано АЗЕР.
— Откуда ты всё это знаешь?
— Про всё это я узнал с великой радостью, у меня прямо разрывается сердце от этой радости.
— Мои товарищи по боксу в Баку все были армяне и ни на минуту не дали мне почувствовать свою национальность — про разницу. Перчатка — перчатка, бой — бой, на что мне какая-то пантурецкая карта?
— Об этом поговорим после.
— Не нужно. Ни сейчас, ни после.
Смуглая женщина стояла, облокотившись о подоконник. У её ног сидел Виктор — так сидят обычно узбеки на ковре, но Виктор сидел на полу. У нас были две бутылки красного вина. На кончике сломанного стула примостился Эльдар. Максуд полуприсел на тумбочку. Со стаканом в руке я прислонился к двери. Это был мирный славный союз моих друзей. Вот этот вот этому помог избавиться от неприятной болезни, этот для того раздобыл бог знает какими правдами-неправдами тёплый шарф, в течение часа они собрали мне денег на билет, на апельсины, ананас и печенье и проводили меня в аэропорт, чтобы я слетал, повидал своих детей, этих двоих избили на футболе… Сейчас три часа ночи. Население земного шара 4.000.000.000 миллиардов. Столько боли и столько слабости, столько родин и столько желаний… Онасис подарил жене бриллиант в сорок каратов. Что такое карат? Грамм? Мой дядька Хорен спросил как-то: четыреста грамм — это сколько? Жена Онасиса нацепит этот бриллиант себе на пузо, и будет на свете, таким образом, одно пузо, один бриллиант и вой голодающих китайцев, не сводящих глаз с этого бриллианта и с этого пуза. И слава богу, благодарение господу, что сохранились ещё на свете день и ночь, солнце и дождь, зелёное и красное, мужчина и женщина, родная земля и ностальгия. Миллионные орды голодных китайцев потянутся к пузу Онасисовой жены опять-таки через Закавказье. И исчезнет, будет растоптана красивая память о родине.
— Выпьем, господа, и скажем себе, что завтра воскресенье.
Чтобы Халил-паша не услыхал дыхания Цмакута — старики и мальчики разрушили все дома — мол, одни развалины только — не село. Собакам завязали морды, чтобы не лаяли. Зерно всё закопали. Скотину всю — коров, овец, кур — спрятали в лесу, в самых глухих, глубоких балках. Для грудных младенцев подвязали к ветвям люльки. И выглянули из укрытия: небо было по-осеннему ясное и чистое, село — сплошь в развалинах, но посевы — на ближних склонах — зеленели вовсю. И они так и не придумали, как им быть с этими посевами, как спрятать их. Молодые мужчины Цмакута вышли из разрушенного села, прошли на один день пути и выстрелили из кустов по армии неприятеля, мол, вот мы где, а больше, мол, нигде людей нету. Войско Халила-паши свернуло с тропинки, ведущей в Цмакут, направили пушку на кусты, и пушка зашвырнула туда с десяток снарядов, потом один из всадников паши промчался и обезглавил раненых. Но было что-то подозрительное во всём этом — и они похлопали глазами и прислушались к голосам — зелень на склонах гор была оч-чень подозрительна. На рассвете взорвалось — ку-к-ка-ре-к-ку-у-у!.. доброе утро! — жизнерадостно прогорланил цмакутский петух — доброе утро всем! Мой дед Симон крадущимися шагами пошёл-пошёл и — я тебе сейчас такое кукареку покажу — ухватил за хвост и повалился на петуха. И затаив дыхание среди полной тишины — подождал. Он почувствовал, что грудь ему заливает какая-то тёплая грязь. Но встал, только когда турки удалились от разрушенного села. Когда рассвело, он поднялся и с отвращением оглядел себя: петух под ним раздавился. Старики в селе долго ещё потом, улыбаясь, говорили нам: ваш дед Симон целый месяц с растопыренными пальцами ходил и руки всё за спину отводил.
Резко прозвучали в коридоре чьи-то шаги, быстро приблизились — пустой коридор прямо загремел от них, — потом решительно прошли мимо. Смуглая женщина сползла с подоконника, и был некрасивым её прыжок с широко расставленными коленями. Покусывая губы, она прислушалась.
— Вряд ли это он, — сидя на полу по-турецки, поднял голову к ней Виктор Игнатьев. — Напрасно ты ему позвонила.
Женщина пожала плечами. Эльдар глотками пил вино, Максуд подмигнул мне. Эльдар, приблизив стакан к губам, то ли собирался засвистеть, то ли нет, он смотрел на вино в стакане, потом отвёл взгляд от стакана, как-то не видя, посмотрел на меня, на Максуда, на Виктора, на толстые колени нашей гостьи. Потом он встал.
Пронзительные шаги в коридоре снова ожили, стали приближаться.
— Ну, так как, твой ребёнок всё ещё страдает газами? — сказала эта женщина.
— Мой?
Она рассеянно кивнула — да.
— Ну, газы и газы.
«О моём чистейшем, светлейшем ребёнке эта дешёвка…»
Ударив меня по спине и по затылку, кто-то швырнул меня к стене: голова моя ударилась о стену, в глазах потемнело, где-то близко, словно в чужом теле — не моём, остро вспыхнула на мгновенье и погасла боль, очень грязный пол приблизился, возник почти у самого лица и пропал, сейчас по лицу ударят ботинком, я ухватился за перекладину кровати и понял, что держусь, не упаду, но тут какая-то тяжесть со всего размаху опустилась на мой лоб — железо, сейчас мой мозг вывалится на очень грязный пол, быть отцом детей и быть растоптанным под ногами, как последний щенок. Стакан, который я держал в руках, разбился. Кто-то ударил женщину по лицу и сказал — вставай. Не ножом ударил. Этот пиджак я где-то видел. Он пнул ногой Виктора и сказал — поднимайся. Стакан был разбит, я ударился лбом об дверь. Он снова ударил женщину, и женщина тихо попросила:
— Не надо, Саша, не надо, милый. — Он ударил её, и она не закрывала лицо, не отворачивалась.
— Эй, эй, эй, так нельзя. — Эльдар встал между ними и оттолкнул его.
Нет. Нет, это не был муж Евы. Я сжимал в руке осколки стакана. Лицо моё было залито вином и грудь тоже, на глаз мне скатилась капля вина, где-то близко поблёскивала, как улыбка, золотая оправа Максудовых очков. Он подмигнул мне, и было непонятно, чего это он, собственно, размигался тут. Влюбиться в Еву Озерову и чтоб тебя измордовали, как школьника.
Максуд обнял меня.
— Что ты смеёшься, отпусти. Отпусти, я ничего не сделаю, пусти меня.
Я медленно приближался к нему, и то, что Максуд, готовый схватить меня, следовал за мной по пятам, вызвало во мне внезапное и сильное желание ударить. Рука моя полоснула по воздуху, осколок стакана ударился обо что-то и посыпался где-то стеклянной пылью, я еле достал ногой до спины этого пришельца. Он обернулся ко мне и сказал:
— А ты тут ещё кто?
— Я — это я, ты лучше скажи — кто ты. Максуд, оставь меня.
— Я тебя не знаю.
— Максуд, пусти, пусти, я скажу ему, кто я такой.
— Саша, милый, не надо, Саша!..
Он меня как следует стукнул со словами:
— Ты подонок, вот ты кто. — Но, кажется, я тоже сумел так изловчиться и ударить его ногой, но тут снова затесался между нами Максуд, потом в моей руке оказался сломанный стул, мне хотелось плакать, ещё немножко, и я уже собирался опустить этот стул на них — на обоих сразу.
Эльдар отнял у меня стул. И зашептал на ухо:
— Брат мой, брат мой, — он успел поцеловать меня то ли в щеку, то ли в глаз и отобрал у меня стул. И вдруг стало очевидно, что на одну глупость нанизывалась вторая. Он усадил меня на этот стул и прошептал: — Спасибо.
— Ничего, — сказал я, — ничего. Всё хорошо.
Моя рука была вся в крови, стена была мокрая от вина, на постели валялись осколки от стакана, а смуглая женщина молча обливалась слёзами возле подоконника. Виктора Игнатьева в комнате не было, Виктора Игнатьева нигде не было. Максуд старался быть серьёзным, но улыбался, и меня это очень обижало. Я почти ненавидел его.
— Тот, что вот здесь сидел, был Виктор Игнатьев?
Эльдар медленно поднял голову:
— Ну и что?
— Ты спрятал его.
Эльдар стал разливать вино.
— Ваш друг Виктор Игнатьев сбежал.
— Да?
— Поэт!.. Пошёл писать поэму о храбрости!
Максуд улыбался, сидя на тумбочке, Эльдар весь побледнел и сказал этому парню, который всё ходил по комнате — руки в карманах, Эльдар сказал ему:
— Вина с нами не выпьешь?
— Куда смылся ваш товарищ?
— Сейчас скажу, пойди убей его.
Максуд вытащил из кармана платок, сказал мне:
— Перевяжи руку. — Потом, улыбаясь, подошёл, сам разжал мне ладонь. Ладонь была в крови, так что и порезов не видать было. Он счистил кровь и перевязал мне руку, но я был на него обижен. Я даже не смотрел на него.
— Идём домой, Надя.
С застывшим взглядом женщина уставилась в землю.
— Твоего писателя нет, сбежал твой писатель, Надя, идём домой.
Женщина повела плечом и не сдвинулась с места.
— Позовите. Убить не убью, поговорим просто, как мужчина с мужчиной.
— А вина не выпьешь?
— Вино я и сам могу купить, спасибо. Идём домой, Надя.
Женщина глядела в пол, она что-то прошептала, никто не расслышал, что.
Он встал против женщины и сказал:
— Идём домой, Наденька. Надюша, пошли домой.
— Саша… Я не пойду в твой дом.
— А что же ты позвонила мне?
Женщина пожала плечами.
— Твой поэт сбежал, Надя, одевайся, пойдём домой.
— Мы танцевали, у меня было хорошее настроение, и я позвонила.
— Что я тебе, ребёнок, что ли?
— Прости меня,, я не буду больше звонить.
— Значит, твои поэты получили стипендию, вы танцевали, тебе было хорошо, и ты вспомнила про меня?
— Да.
— И позвонила?
— Да.
— Чтобы сказать, что счастлива без меня?
Женщина подняла голову и растерянно посмотрела на него. Он нарочно так говорил, нарочно искажал смысл этого звонка, чтобы был повод снова ударить её.
— А? Что счастлива без меня?
Женщина, не мигая, смотрела на него, потом сказала:
— Да.
Он её ударил и беспечными шагами гуляющего по парку человека пошёл к двери. Он ударил её, как специалист, со знанием дела, наотмашь. Теперь лицо Максуда слегка исказилось. Эльдар поднёс стакан к глазам,разглядывал что-то там не существующее и беззвучно свистел. Проходя рядом со мной, этот парень сказал:
— Ты тоже пишешь поэмы? — он замедлил шаги возле меня и сказал: — Напиши, что лётчик Локтев стукнул меня по лбу.
— Я ударился об дверь, — сказал я, — это не ты ударил, ты меня не можешь стукнуть, ты можешь бить только женщин, — но он, не обращая внимания на меня, снова встал против своей жены и играл носком ботинка.
— А? — сказал он ей. — Что счастлива без меня?
Женщина посмотрела на него презирающе и сказала: да. И он снова ударил её:
— Даже по ночам? — Руки его были в карманах кожаного пиджака, и он всё время играл носком ноги.
Женщина, не мигая, смотрела на него. Я встал, чтобы уйти, возле двери я снова услышал звук пощёчины. Я оглянулся, он шагами гуляющего по парку человека направлялся к двери. Поравнявшись со мной, он как бы дружески подмигнул мне, так же дружески, коротко, ударил меня по локтю и с фальшивой улыбкой попросил:
— Ты, молодой человек, хороший парень, как мне кажется, пойди приведи сюда Виктора Игнатьева. Буду очень благодарен.
И я увидел, что не могу сердиться на него и совсем не хочу с ним драться.
— Сегодня не выйдет, — сказал я, — договоримся, может быть, придёшь завтра.
— Сейчас, — бросил он через плечо, направившись к жене.
— Фу! — Я вернулся, сел на сломанный стул и сказал: — Виктор Игнатьев — это я.
А он опустился на колени перед этой женщиной, он бросил мне через плечо с деланным удивлением — неужели? — и, стоя на коленях, взмолился:
— Надя, Надюша, Наденька, прошу тебя, идём домой.
Женщина шевельнула губами, сказала неслышно — не пойду.
— Надя, прошу тебя.
Женщина покачала головой и прошептала: нет.
— Ой, — будто бы отчаявшись, он уронил голову на грудь, побыл так немножко и поднялся-вскочил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15