Недоверие и страх проникли в ставку самого верховного правителя. Рассказы пленных подтверждаются приказом командира Сибирской дивизии: «Ввиду требования надежных солдат для конвоя верховного правителя приказываю выслать таковых в мое распоряжение».
— Любопытный документ. Надо показать командарму. — Никифор Иванович отложил приказ в сторону.
За стеклянной дверью салона кто-то храпел, густо посвистывая носом, в купе отдыхали бесшумные помощники Никифора Ивановича, которых он встречал часто в самое позднее время ночи.
Они приходили из колчаковского тыла всегда неожиданно. И исчезали внезапно, оставляя адреса подпольных явок, надежных лиц или же лиц, сочувствующих большевикам, разветвленную сеть рабочих дружин почти во всех крупных городах Сибири.
Дверь приоткрылась, вошел молодой человек, похожий на модного приказчика парфюмерного магазина. На нем был шоколадного цвета сюртук, белая с голубыми полосками рубашка, узкие брючки со штрипками, лакированные штиблеты. Смазанные бриллиантином волосы лоснились, от закрученных усиков пахло французскими духами «Мария-Антуанетта».
— Тьфу ты, какой ферт, прямо с картинки бульварного журнала! расхохотался Никифор Иванович.
— Ваша школа! Целый час перед зеркалом проторчал. Парики и гримы у вас — пальчики поцелуешь.
— Второсортных не держим. Фирма солидная, — в тон вошедшему отшутился Никифор Иванович. — Отдохнул хоть немножко с дороги, Артемий?
— Какое там отдохнул! Мне хотелось сразу же поговорить, да вы заняты были. А сейчас не выдержал, без зова явился. — Артемий присел на диванчик около стола.
— Что-нибудь срочное?
— Имею важные документы. — Артемий достал из внутреннего кармана листок, положил на стол. На листке был нарисован план двухэтажного дома с крестиками на цоколе. — В Лысьве в подвале этого дома зарыто десять ящиков золотых монет на сорок миллионов рублей. Про клад знают член Реввоенсовета Третьей армии Трифонов да я. Но Трифонова в Лысьве нет, потому я и спешу сообщить о деньгах.
— Откуда у них такая прорва золота?
— А золото Трифонов у анархистов отбил. Весной восемнадцатого года анархисты ограбили банк. Шайку их разоружил Трифонов. Центральный Комитет партии предложил ему выехать немедленно в Пермь, к Третьей армии. Пока Трифонов добрался до Перми, белые захватили Екатеринбург. Опасаясь за ценности, Трифонов раздобыл десять железных ящиков, ссыпал в них золотые монеты и зарыл в подвале старого дома. Никто, даже красноармейцы, зарывавшие ящики, не знали, что в них. Так они там и лежат, золотые монеты старинной чеканки.
Артемий все это выпалил одним духом.
— А лежат ли? — усомнился Никифор Иванович. — Может, колчаковский полевой контроль уже давно выволок их?
— Должны лежать. Никто, кроме нас, не знает о кладе.
— Спасибо за сообщение. Наши люди извлекут из тайника народные деньги. А тебе придется ехать в Омск. Ты ведь омич?
— Родился на берегах Иртыша, — просиял Артемий. — Омск знаю как свои ладони.
— И хорошо! Ты самый подходящий работник для особого задания. Партийной организации в Омске надо помочь стать на ноги, ведь после куломзинского восстания Колчак уничтожил лучших наших людей. В Омске установишь связь с Настей Бердниковой и Шандором Садке, запомни их адреса. И еще одно дело щекотливое поручаю тебе. Есть у нас подозрение, что среди омских партийцев действует провокатор. Ряд самых неожиданных провалов свидетельствует об этом. Надо разоблачить негодяя. Никакой, даже маленькой, нити, ведущей к провокатору, я не могу тебе дать, надейся только на свой опыт. Не придавай особого значения личным симпатиям-антипатиям омских коммунистов, но помни — трагедии иногда начинаются с личных свар.
Никифор Иванович говорил, а перед его глазами то появлялся, то исчезал высокий, атлетически сложенный сорокалетний мужчина с короткой черной бородкой и черными живыми глазами.
В начале девятнадцатого направили его в Омск. «Работает хорошо, но слишком уж безбоязненно, слишком хорошо, — думал Никифор Иванович, разглядывая загримированного Артемия. — А вот этот омский парень мне ясен, как стеклышко. Преданный всеми фибрами души революции. А тот, он произвел на меня приятное впечатление, но при повторных встречах я почувствовал в нем что-то неуловимое, ускользающее. А может, я ошибаюсь и предупредить о нем Артемия пока преждевременно?..»
В салон вошел дежурный, вопросительно посмотрел на Артемия. Перевел взгляд на Никифора Ивановича.
— Задержали подозрительного человека. Он просит передать вам вот это, — дежурный протянул белый шелковый лоскуток.
— «Сим удостоверяется, что товарищ А… является представителем Сибуралбюро ЦК РКП(б) по специальным заданиям, что и удостоверяется подписью и печатью», — прочитал Никифор Иванович. — Приведите его ко мне.
9
«Левасор» катился пропыленным проселком, подскакивая на выбоинах. Над пшеничными полями стояли снеговой белизны облака, с обочин подмигивали синие огоньки васильков. Пахло теплой полынью, в колеях, взблескивая, рябилась вода. Волнистые холмы скатывались в овраги, замирали перед березовыми колками. Деревья, трава, пшеница нежились на солнце, в окружающем мире был великий покой. Командарм вспомнил степную станцию, набитую тифозными больными. «Страдатели за народ любят болтать, что страдание целительно: человек, дескать, очищается и возвышается через боль и душевные муки. Беспардонные вруны! Страдание превращает человека в послушного раба или опасного зверя».
Вострецов, покачиваясь на упругом сиденье, тоже размышлял, но о том, как хороша здешняя местность для скрытого передвижения войск.
— По таким оврагам незаметно подберешься…
— Что? Что ты сказал? — очнулся Тухачевский.
Вострецов пояснил свою мысль.
— Места великолепные, — согласился Тухачевский. — И для нас, и для противника. Белые ведь тоже умеют подкрадываться неслышно.
— Только боевого душка у них кот наплакал, — иронически заметил Вострецов.
— А что такое боевой дух? Он находится под постоянным влиянием разных обстоятельств. Белые генералы еще не поняли сути гражданской войны, не овладели изменяющимися ее формами. Им все кажется, что на русских просторах идет «малая война» немецких агентов и кучки заговорщиков, а не грандиозная битва классов.
Видя, как внимательно прислушивается к его словам Вострецов, командарм продолжал:
— Советская Россия еще только создает новую военную науку. Наши командиры зачастую не знают стратегии и тактики, все берут опытом, и часто трагическим. Но опыт накапливается…
— Правда, больше берем лихостью, — согласился Вострецов. — Для меня военная теория — тайна за семью печатями.
— Без знания военной истории нет командира.
— Имена Цезаря и Бонапарта я слышал, а за что они так прославлены, не знаю. Суворов — дело иное, он свой, он русский. «Пуля — дура, штык молодец» — это я со школьной скамьи помню.
— «Ученье — свет, неученье — тьма» — это суворовское изречение важнее всех афоризмов, — улыбнулся Тухачевский. — Он словно завет нам оставил.
Машина взбегала с увала на увал, прошивая березовые колки. Между светлыми стволами брызнуло синим, «левасор» выехал на деревенскую околицу.
— Ванюша, остановись.
«Левасор» встал в седом облаке: сквозь пыль, вспыхивая, метался над радиатором красный флажок.
— В такой пылище целый полк не заметишь, — закашлял Вострецов. — Вот так наскочим на заставу. Очень даже просто.
— Ванюша, достань обмундирование, — попросил Тухачевский.
Шофер вынул из-под сиденья узел. Тухачевский надел мундир, сразу приобрел барственный вид. Вострецов и шофер нацепили солдатские погоны.
Командарм развернул на коленях полевую карту.
— Здесь, рядом, станица Шершни. Слева — Челябинск, а вправо, за рекой, — Каппель. По карте выходит, что мы прямо из его штаба в Шершни прикатили. Поедем дальше, Степан Сергеич?
— Рискнем, — отозвался Вострецов.
«Левасор» осторожно продвигался по широкой песчаной улице; Вострецов ощупал в кармане теплую гранату.
За станицей блеснула речка, появился горбатый мостик; перед «левасором» упал шлагбаум. Из кустов ракитника выскочил прапорщик:
— Ваши пропуска…
Прапорщик с зелено-желтыми погончиками на пропыленном мундире протянул руку к Тухачевскому, тот ответил властно:
— Полковник артиллерии, проверяю состояние дорог. Этот мостик выдержит тяжелые орудия? Завтра с утра занимать позицию будем.
Прапорщик осклабился в усмешке.
— Мост?.. Черт его знает, выдержит он — не выдержит. Попробуем проехать. — Прапорщик вскочил на подножку и тут заметил красный флажок.
Водитель позабыл про него, и флажок раздражающе прихлопывал на теплом степном ветру. Тухачевский перехватил взгляд офицера.
— Это для осторожности: вдруг на краснюков напоремся, — пояснил он небрежно.
— Утром мы ихний разъезд видели. Отогнали пулеметным огнем, — сказал прапорщик.
— Пошли, значит, по шерсть, убрались стрижеными? Так, да?
— Не успели мы их остричь.
«Левасор», проскочив мостик, мягко закачался среди высоких луговых трав.
— Верст через пять еще мостик, побольше этого, — словоохотливо сообщил прапорщик.
Тухачевский толкнул локтем Вострецова, тот обвил рукой шею прапорщика, прижал голову к борту машины.
— Не кусаться! — строго предупредил он, стягивая, словно обручем, шею попавшего впросак офицера.
Была уже глубокая ночь, когда они вернулись в Кременкуль.
Никифор Иванович обрадованно встретил командарма:
— Истревожился, ожидая вас. Это молодечество, театральность! Не знаю, что вам удалось разведать, а я тут получил важные сведения. Доставили обращение Челябинского подпольного комитета большевиков: рабочие города восстанут, как только мы начнем штурм.
10
Двадцать четвертого июля начался штурм Челябинска.
Душную степную ночь пропороли орудийные взрывы, небо заметалось в багровых космах пожаров, стук пулеметов смешался с винтовочной трескотней.
Над городом несся грохот канонады, и, как всегда при ночных боях, была дикая неразбериха.
Красные оказывались в белом тылу, белые прорывались на улицы, уже занятые противником. Два участка стали ареной жаркого боя: мост через Миасс, который атаковал Грызлов, и железнодорожная станция, на нее вел наступление Вострецов.
Станцию защищали егерские части Каппеля, его бронепоезд «Георгий Победоносец» сорвал уже три атаки Волжского полка. Двигаясь от вокзала до реки и обратно, бронепоезд расстреливал картечью цепи красноармейцев.
Бойцы залегли по кустарникам и не поднимались для новой атаки. Потери становились ужасающими, и Вострецов лихорадочно обдумывал, как обезвредить бронепоезд.
— Прижали нас беляки, — прохрипел в ухо Вострецову связной Сеня.
— Значит, нам надо прижать беляков, — отозвался Вострецов, приподнимая голову над кустами.
Справа в реку впадал глубокий овраг, за ним возвышалась железнодорожная насыпь; визжа колесами, над оврагом носился «Георгий Победоносец».
— Надо взорвать бронированную гадину, — прерывисто задышал в ухо командира Сеня.
— Есть добровольцы взорвать бронепоезд? — закричал Вострецов, вставая из кустов.
Сквозь залпы «Георгия Победоносца» красноармейцы не слышали зов Вострецова.
— Я его успокою! — прошептал Сеня, собирая рассыпанные гранаты.
Вприпрыжку он скатился в овраг, когда же появился на другой стороне, бронепоезд уже отошел к станции. У Сени оставались считанные минуты, чтобы подорвать рельс. Железнодорожное полотно вновь затряслось под тяжестью надвигающегося бронепоезда. Сеня распластался на земле, словно ища в ней защиты.
«Раз, два, три, четыре…» — считал он про себя.
Паровоз, вдруг озаренный вспышками взрыва, встал над рельсами, вагоны вздыбились, сминая друг друга, отскочившее колесо с размаху размозжило голову Сени.
Вострецов взялся за пулемет, его затрясло от заработавшего «максима».
Перед рассветом бойцы Вострецова захватили станцию.
В городе ревели фабричные гудки, — за оружие взялись кожевники, мукомолы, металлисты, пекаря, грузчики. В ход пошли ножи, топоры, булыжники, — в этой мешанине оружия сильнее всяких слов проявилась рабочая ненависть к войскам адмирала Колчака.
Поджигались купеческие особняки, лавки, лабазы.
— Рабочие атаковали колчаковцев, — сообщил комбригу адъютант.
— Откуда тебе известно? — спросил Грызлов.
— Разве не слышишь, поют «Интернационал»!
— А ведь в самом деле поют, — прислушался Грызлов. — Надо спешить на помощь! Именно теперь, а не после.
Грохот набата то приближался, то удалялся от реки, отблески пожаров сошлись в центре неба. Пение прекратилось. В тот же миг зыбкое пламя вскинулось над рекой, вновь отчаянный рев хлынул из переулков.
Колчаковцы побежали к мосту в надежде пробить себе путь. На узком мосту смешались красные и белые. Начался бой, больше напоминающий кулачную схватку: люди дрались прикладами, опрокидывали друг друга. Лошади, шарахаясь, давили людей, пока не обрушили перила. Вместе с животными в воду полетели и люди.
На набережной лежали мертвые солдаты вперемежку с пестро одетыми мужчинами и женщинами, валялись шляпы, зонтики, саквояжи, дамские сумочки. Беглецы попали под перекрестный огонь той и другой стороны, и многие погибли на дороге из города.
Каппель и Войцеховский бросили на город свежие силы. Тринадцатая Сибирская дивизия, Четвертая Уфимская, Восьмая Камская, Казачья кавалерийская обрушились на Двадцать шестую и Двадцать седьмую дивизии.
Белые ударили сразу с двух направлений — с севера и северо-запада. Весь день двадцать пятого июля они пытались окружить две дивизии красных, но только к вечеру им это наполовину удалось. Сумерки приостановили наступление.
Войцеховский, находившийся весь день на передовой, сумрачно вслушивался в притихшую, тревожную степь. Белые офицеры по-разному относились к этому генералу, потомку немецких баронов, смотревшему на русскую землю как на свою вотчину. Ротмистр Долгушин такой фразой определил характер Войцеховского: «Он хитер, он умен, иногда мудр, всегда преступен».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92