И не спешите оказаться в числе моих врагов, адмирал, — ореховые глаза Савинкова уставились в дымчатые глаза Старка. — Ладно, не станем ссориться на прощание. — Савинков откинул коротко остриженную голову, закурил. Папиросный дымок закрутился в душном воздухе салона.
— Шутка моя неудачна, — извиняющимся голосом ответил Старк. — Даже остроумие — и оно пропало. — Адмирал взял рюмку. — Оставим надоевшую тему о большевиках и выпьем.
— Да, лучше выпить. И поговорить о себе. Люди всегда охотнее говорят о самих себе. Самая интересная тема. — Савинков посмотрел на молчавшего Долгушина, пододвинул ему коньяк. — Вспомнилась мне севастопольская тюрьма и одна пакостная ночь в ней. Меня должны были на рассвете казнить. Проще говоря — повесить на вульгарной мыльной веревке. Вам ведь, адмирал, не приходилось проводить ночь в ожидании петли?
— Не приходилось…
— А мне в эту ночь и жить не хотелось, и умирать не хотелось. Меня не беспокоило, что там за темной гранью, но больше всего меня занимало режет ли петля шею? Больно ли задыхаться? И долго ли я буду дрыгать ногами?
— Вас помиловали?
— Бежал за два часа до казни. Как бежал — длинно, скучно и не время рассказывать…
— Я сидел несколько дней в подвалах Чека. Меня больше всего угнетали грязь и вши, — меланхолически заметил Долгушин.
— А знаете, ротмистр, чем чище тюрьма и вежливее тюремщики, тем вы ближе к смерти. Тогда ваше «я» умирает, и вы становитесь совершенно другим человеком. И человек этот страшен. Ваше здоровье!
Долгушин с тревожным удовольствием слушал Савинкова: в нем были и цельность натуры, и необузданный характер, и сила воли — все то, что особенно ценил ротмистр.
— По моему личному приказу убивали русских моряков и немецких солдат. Но я лично, я не убил ни одного человека. И не понимаю, как можно убить живую душу ради личной цели? — Старк издалека, словно приманку, закинул свой вопрос.
— А я не понимаю, почему нельзя убивать? И не пойму, почему для идеи убить можно, для отечества необходимо, ради собственных целей нельзя? Почему во имя этого преступление хорошо, во имя того — дурно? — спросил Савинков.
— Я не отвечу на ваш вопрос. А вы на самом деле распустили Союз защиты родины и свободы? — поспешил изменить адмирал странную тему разговора.
— Не для того я создал свой союз, чтобы ликвидировать его.
— Вы же объявили, что не хотите мешать Комучу в политической борьбе за власть?
— Обстоятельства изменились. Комуч уже бессилен, а мне нужно действие. Я — прагматик. Ликвидировать союз? — Савинков злорадно рассмеялся. — Я так упорно создавал свою организацию, что не хочу легко расставаться с ней. — Он вскочил с кресла, заметал скользящие шажки по салону.
Долгушин с нарастающей тревогой следил за Савинковым: его пугала и скользящая походка, и двусмысленный взгляд: что может выкинуть Савинков в следующую минуту?
Савинков же словно позабыл об адмирале и ротмистре. Сложив на груди руки, обхватив пальцами локти, он говорил, говорил, не в силах сдержать потока собственных слов:
— Большевики будут помнить меня так же, как монархисты. А вы, господа, помните многое из того, что сделал я. Адмирал изволил пошутить, что мы теперь в одном лагере. В одном ли, адмирал? Не почудилось ли вам, не приснилось ли? Я вам напомню Петроград, зеленое утро, камни Измайловского проспекта. А на камнях разорванное бомбой тело царского министра Плеве. Он был убит по моему приказу.
Вспомнилась мне и Москва: была зима, падал снежок. Москва встречала великого князя Сергея Александровича, а я в толпе целовал своего друга Каляева и говорил ему: «Вот великий князь. Не промахнись!»
Взрыв бомбы — и великий князь мертв…
И опять я вспомнил Москву, весеннее утро, оживленную площадь. Снова взрыв бомбы. Это я казнил московского генерал-губернатора Дубасова…
И еще я помню далекий туманный Глазго. Морской рейд и военный корабль «Рюрик». Так вот, адмирал, на самом монархическом из всех русских кораблей я хотел взорвать вашего государя — императора Николая Второго. Взрыва тогда не было, потому что был Азеф…
— Я помню все, о чем вы говорите, — ответил, бледнея, Старк. — Такие события не забываются. Мы тогда совершили роковую ошибку — всячески преследовали партию социал-революционеров. И она ответила нам Борисом Савинковым.
— Это вам кажется, адмирал.
— А потом мы совершили вторую ошибку — не купили вас.
Савинков провел ладонью по коротким волосам, потянулся к бутылке, но опустил руку.
— А чем бы вы могли купить меня? Деньгами? У меня их было достаточно. Властью? Что вы могли мне предложить тогда? Портфель министра? Чин генерала? Я обладал большей властью — я казнил и ваших министров, и ваших генералов. После революции я был военным министром Временного правительства, я брал миллионы у Франции и Англии на мятежи против большевиков. Я и сейчас при желании могу взять из золотого запаса сколько мне надо. А мне нужно страшно много. У меня титаническая цель — уничтожить большевиков, поэтому я буду действовать любыми способами…
— Для идеи убивать можно, для отечества необходимо, — напомнил Старк.
— Я сказал совершенно иначе! Почему для идеи убивать можно, для отечества необходимо, для себя нельзя? Я удивлялся, а не утверждал.
— Для себя убивать невозможно! Тогда все станет позволено, — горячо возразил Старк. — И тогда законов нет, права нет, общества нет. Тогда социальная, общественная, нравственная смердяковщина. Тогда бандит будет героем, убийца кумиром. Миром будут управлять сумасшедшие и преступники. Вы же этого не хотите? Вы же не можете этого хотеть, господин Савинков! У меня есть с вами главная и единственная точка соприкосновения — общая борьба с большевизмом. Какая теперь мне разница — будет Борис Викторович Савинков вождем ли народа, диктатором ли государства? Важна суть белой идеи нашей…
Отчаянный рев хлестанул по зеркальным окнам салона: тысячеголовый поток беженцев добрался до речных дебаркадеров, но, сдерживаемый охраной, заметался и заревел. Долгушин видел только головы, шляпы, платки, трости, зонтики, саквояжи да отдельные, обезображенные ужасом физиономии.
— Вот они, белые цветы Казани. Спасайте их, адмирал, от красных садовников. Большевики вырежут эти милые, эти бесполезные цветы вашего общества. А ведь они верят, адмирал, что вы теперь — их единственный защитник, — ехидно сказал Савинков.
В салон вбежал вестовой:
— Пароход, отправляющийся в Уфу, захвачен беженцами…
Старк машинально застегнул пуговицу на кителе, заморгал ресницами, ловя взгляд Савинкова, словно ища в нем поддержку.
— Что же вы, адмирал? Мне пора отправляться в Уфу…
— Картечью всю эту сволочь! Разогнать ее штыками и пулями! взвизгнул Старк.
— Ценю вашу решительность, адмирал! — Савинков протянул руку Старку. — Прощайте, господа! Не знаю, что ожидает вас в Казани, но не желаю и знать, что меня ждет в Уфе.
26
На рассвете шестого сентября Волжская флотилия открыла ураганный огонь по судам адмирала Старка, по батареям Верхнего Услона.
В шесть часов утра Владимирский и Петроградский полки, несколько батальонов латышских стрелков бросились на штурм позиций полковника Каппеля.
В тот же час левобережные части Пятой армии, овладев станцией Красная Горка, завязали рукопашные бои с чешскими легионами капитана Степанова.
В то же самое время в садах Арского поля азинская группа войск ударила по ополченцам генерала Рычкова, по отрядам ротмистра Долгушина.
В полдень, не выдержав огня миноносцев, адмирал Старк отошел от города и укрылся за меловыми обрывами Нижнего Услона. Части правобережной группы ворвались в Верхний Услон. Вечером Азин соединился с левобережной группой Пятой армии.
Осенние сумерки остановили схватку за город. В дымной тишине было особенно тягостным молчание орудий, пароходных, заводских, паровозных гудков. Белые затаились в осажденном городе, красные ждали рассвета.
Азин объявил красноармейцам, что новое наступление начнется утром седьмого сентября, ждал приказа. Шло время, нетерпение Азина сменилось удивлением. Смутная боязнь противника могла вспыхнуть в красноармейцах, Азин страшился этой боязни, как заразы, уничтожающей боевой дух.
Ждали приказа рабочие отряды, волжские матросы, латышские стрелки, выбившие Каппеля с верхнеуслонских высот. Ждали и полки, вышедшие на городские рубежи, установившие локтевую связь с азинской группой войск.
Испытывали тревогу и на судах Волжской флотилии. Тревога постепенно росла, проникая на миноносцы, канонерные лодки, истребительные катера. Растерянное ожидание таилось в настороженных глазах Маркина, печальной улыбке Ларисы Рейснер. Недоуменно покуривали трубки комендоры, шепотом поругивались пулеметчики и кочегары.
Приказа о продолжении штурма не поступало…
Три дня и три ночи вокруг Казани была атмосфера томительного ожидания. Происходили мелкие стычки, винтовочная перебранка с обеих сторон — и только. Не шевелились белые, бездействовали красные. В бездействии перегорал наступательный порыв, серый дух равнодушия овладевал бойцами революции.
Десятого сентября начался новый штурм Казани.
Опять, и на этот раз с мучительной тяжестью, горели пароходы, баржи, дебаркадеры, бочки сосновой живицы, тюки шерсти, мочало, ивовое корье, вяленая вобла. Горела нефть, вытекая из распоротых баков. Пылала сама Волга — жирный, удушливый дым застилал берега и реку.
Красная флотилия начала высаживать матросский десант. Серега Гордеич со своим дружком Кузьмой ждал удобного момента, чтобы спрыгнуть на отмель. А с берега, из-за дровяных поленниц, с чердаков соседних домишек, вырывались короткие молнии. Пули вскидывали водяные дымки, гривастые фонтаны вспучивались на отмели.
— Кузьма, прыгай! — прохрипел Серега Гордеич.
Они оба прыгнули одновременно. Побежали к берегу, пригибаясь, спотыкаясь, думая лишь о том, как поскорее укрыться от вражеских пулеметов. Укрылись за железными бочками. Серега Гордеич оглянулся: вспухшая, в синяках и ссадинах физиономия друга рассмешила.
— Кузьма, не трусь! Живы будем — не помрем…
За мучным складом аккуратно через минутные интервалы рявкало невидимое орудие. Над матросами, гневно свистя, проносился снаряд, и Серега Гордеич невольно вбирал голову в плечи. Белый артиллерист пристреливался по канонеркам. Канонерка «Ташкент» резко качнулась, зарылась носом в воду, фонтанируя пламенем, стала тонуть.
Серега Гордеич выскочил из-за бочек, побежал по открытому месту; пули взвизгивали над ним, и почему-то казалось: каждая пуля предназначена лично ему. Он слышал истошные крики, выстрелы, грохот рукопашного боя, вскипающего за складами, и мгновенно растратил свое спокойствие: ярость боя стала его яростью, крики вырывались из его глотки.
Откуда-то появился чешский легионер, размахивающий револьвером. Серега Гордеич косым скользящим взглядом увидел, как легионер, прижимая ладони к животу, стал заваливаться на бок. Между пальцами вспыхнули кровавые пузыри, и только они отпечатались в памяти Сереги Гордеича. Убитый, но все еще не упавший легионер, вертящийся, разбрасывающий комья земли осколок снаряда, безобразные крики куда-то исчезли: Серега Гордеич потерял ощущение времени.
За углом склада работало легкое орудие белых. Номерные деловито подносили снаряды, артиллерист равнодушно ждал команды. Все было самым обычным делом войны, — необычно звучали лишь слова прапорщика. Рыженьким тенорком он командовал:
— Па-сав-де-пам — огонь!
Серега Гордеич смотрел на прапорщика, слышал его щупленький голосок. Это был голос его врага, слова, произносимые им, оскорбляли лично Серегу Гордеича. Бессмысленная ярость обрела осязаемую форму, стала цельной и ясной.
— Па-ка-мис-са-рам — огонь!
— Ах ты, гнида! — Серега Гордеич с темным восторгом ненависти разрядил наган в зеленую спину прапорщика.
Серега Гордеич и Кузьма перебегали с места на место, приближаясь к берегу Казанки. Речушка была еще одной преградой на пути к городу. Заградительный огонь заставил матросов залечь у каменной гробницы, сооруженной в память русских воинов, погибших при осаде Казани Иваном Грозным. Отсюда проглядывался казанский кремль: белые мощные стены с желтой узорчатой башней Суумбеки.
— Мать честная, сколько всяких препон! Казанку переплыви, на обрыв влезь, стены одолей. А беляки тебя из пулеметов, а они тебя из гаубиц.
— Иван Грозный Казань брал? — спросил Серега Гордеич.
— Когда это было! При Иване-то кулаками дрались.
— А ты вдоль обрыва глянь. Видишь, в него Проломная улица уперлась. Под этот самый обрыв Иван-то Грозный-то тыщу пудов пороха закатил и стены в небо! Через пролом и пошли наши мужики, и дошли до самой до башни…
— Нету во мне хитрости на такую штурму…
— Комиссары тебя подшпорят, и осмелеешь. Они ведь как действуют? Сами вперед, ты за ними — и смело, товарищи, в ногу. Чудной ты, Кузьма, мужик! Страховито не тебе одному. Мне ведь тоже не до пляски. А что Ленин бает? Забыл, чтоличка? Ленин-то бает — истреблять белую контру.
— А ежели у нас кишка тонка? Гляжу я на эти стены, а душа в пятках.
— Иван Грозный брал — не боялся.
— На то он и Грозный. А я-то — Кузьма.
Всего лишь двадцать сажен грязной воды отделяло Кузьму от противоположного берега, но это были непроходимые сажени. Кузьма не мог оторвать от каменных ступеней гробницы свое сильное тело: ноги стали ватными, руки не приподнимались.
— Кузьма, едрит твою мать, вперед!
Серега Гордеич поднялся во весь рост и заспешил на запретный берег, бурля ногами мутную воду. Теперь Кузьме стало страшно без бодрящих ругательств Сереги Гордеича.
Словно незримая пружина подбросила Кузьму на ноги; он не помнил, когда пробежал свои неодолимые сажени. Он перепрыгивал через камни, через рытвины, прижимая к груди винтовку, видя только белого пулеметчика и конец своего штыка. Штык с хрустом вошел в чужое тело, Кузьма бросил винтовку, обжег руки о горячий ствол пулемета, повернул его в сторону противника.
Кузьма припал к «виккерсу» — пулемет не заработал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92