— сказал себе адмирал, постучав костяшками пальцев по столу. — Нет, я не такой дурак. В конце концов, я отвечаю перед Россией за это золото. История не простит мне, если я…»
Что не простит ему история, он не додумал — в кабинет вошли Долгушин и контролер государственного запаса.
Это был маленький человек с презрительным выражением на сморщенном личике.
— Я хочу знать, сколько золота мы израсходовали, — сказал Колчак.
Человечек раскрыл портфель, выволок из его глубины связку бумаг, пронзительно произнес:
— За год израсходовано одиннадцать тысяч пятьсот пудов двадцать один фунт золота, ваше превосходительство…
— Не может быть! — растерялся Колчак. — Этого быть не может…
Контролер протянул акт. Адмирал склонился над актом, но колонки цифр оказались номерами ящиков.
— Вами все учтено правильно?
— А как же иначе? Вот, прошу, вот! В январе нынешнего, девятьсот девятнадцатого года в Америку отправлена одна тысяча двести тридцать ящиков с золотыми монетами. Это составляет шестьдесят девять миллионов рублей. Полевой военный контроль не позволил мне вскрыть ящики и пересчитать монеты, но я установил их курсовую стоимость по учетным книгам.
Колчака покоробило, что хилый человечек в полудетских синих брючках и кургузом пиджачке фамильярно разговаривает с ним, но он не сделал замечания.
— Продолжаю. В феврале Англии и Франции отдано шестьсот сорок два пуда золота. Вторично тем же странам, да еще Японии отправлено… В марте Япония получила еще пятьсот, Франция — семьсот пудов… Американской фирме «Ремингтон Армc» перечислено три миллиона золотых рублей. — Контролер сжал кулачки, покачал ими перед собой.
— Что же вы замолчали?
— Мне больно говорить. Как русскому, мне больно рассказывать о расхищении наших национальных богатств. Вы заключили с американским правительством контракт на поставку оружия. Для обеспечения заказа из кладовых банка пришлось вынуть тысячу двести пятьдесят ящиков и семьсот пятьдесят четыре мешка. Золото вывезено тайно, моему помощнику не позволили даже пересчитать ящики и мешки. Когда он запротестовал, его схватили и увели. Я так ничего и не знаю о судьбе его.
— Это все? — спросил адмирал, пропуская мимо ушей замечание о таинственном исчезновении помощника.
Контролер разжал кулачки.
— Нет, не все! Американскому правительству отгружено еще двадцать два ящика с золотыми брусками, семь ящиков платины, тридцать четыре ящика драгоценностей Монетного двора. Горного института…
— Надеюсь, ваш список не бесконечен?
— Все имеет конец, ваше превосходительство… Я обязан доложить: золото также расхищается офицерами из охраны запаса. Недавно было похищено шесть пудов золотых монет чеканки 1791 года.
— Это правда? — медленно и тихо спросил адъютанта Колчак.
— Я уже докладывал об этом печальном происшествии, — тоже тихо ответил Долгушин.
— Офицеры арестованы?
— Офицеры бежали, поиски пока безрезультатны. — Долгушин тут же пожалел, что сказал это.
Колчак ударил обоими кулаками по столу. Вскочил с места, забегал, тяжело дыша, хватаясь рукой за сердце. Долгушин и государственный контролер сторонились, боясь оказаться у него на пути.
— Какой срам! Офицеры из охраны золотого запаса — воры! И это дворяне русские, лучшие представители белой гвардии? Из чего строить новую Россию? Из праха, из тлена? Одиннадцать тысяч пудов! Это безумие, безумие! Что я говорю? — остановился он перед Долгушиным.
— Безумие это, ваше превосходительство, — робко ответил ротмистр.
6
Метель гнала снежные тучи, заносила буераки, заламывала обледенелые сучья, волокла деревья в низкое, косматое небо.
В реве метели жили и боль, и беда, и тусклая тревога. Белый дым обхлестывал фанерный щит, на котором неслись куда-то громадные черные всадники, вздымая сабли.
«Все на Колчака!» — требовали черные всадники.
На крыше станции вставало чудовищное насекомое, ветер осыпал его вертучей снежной пылью.
«Тифозная вошь грозит коммунизму!» — гласили косые буквы на щите.
Вагонные составы то появлялись из метели, то проваливались в нее, и нелегко было отыскать нужный вагон.
Молодой человек в собачьей дошке, в бараньей папахе остановился перед салон-вагоном с грозным объявлением на двери: «Без доклада не входить, иначе выпорю!»
— Чего тебе надо? — спросил появившийся в тамбуре паренек. — Кто таков, спрашиваю?
— Больно грубо спрашиваешь, — отозвался незнакомец. — Я к начдиву, фамилия моя Пылаев.
— Что из того, что ты Пылаев?
— Опять грубый вопрос. Мне нужен Азин.
— Я связной его, Андрюшка Шурмин.
— Это меняет дело. А я — комиссар вашей дивизии.
— Погоди-ка, постой-ка! Я же утром принял сообщение о твоем выезде из Вятских Полян. Когда же прикатить успел?
— На паровозе прибыл, как барин. А кто такой нахальный лозунг на вагоне начертал?
— Вагон-то ведь трофейный. Я хотел надпись вытравить, да Азин запрещает. Объявление-то, говорит, в нашу дудку дует, одно-распроединственное слово «выпорю», а из него буржуйская морда торчит.
Азин дремал на диване, но при появлении Пылаева сел, оправил гимнастерку. Пылаев представился, подал приказ Реввоенсовета армии.
Азин прочел и саркастически усмехнулся:
— Комиссар Пылаев? А на кой шут мне комиссар? Чему ты мог бы меня научить? Стрелять? Умею! За Советскую власть агитировать? Сам кого угодно распропагандирую.
— Не обязательно вас учить, можно у вас учиться.
— Чему же, комиссар?
— Храбрости хотя бы…
— Не терплю подхалимов. Шурмин! — громко позвал Азин. — Сообрази перекусить. Кроме вареной картошки, деликатесов не держим.
Во время завтрака они осторожно расспрашивали друг друга о жизни, но когда Азин узнал, что комиссар, его ровесник, уже дважды побывал за революционную деятельность в тюрьме, то пораженно воскликнул:
— Когда успел, когда успел?! Раньше меня загорелся мировой революцией? Я, комиссар, готов голову сложить за идеи революции, а вот у наших врагов своей большой идеи нет.
— И у них есть идея, но она безнравственна. Ее безнравственность заключена в стремлении поработить свой народ…
Азин внимательно — каким-то двойным, глубоким и скользящим взглядом глянул на комиссара. Сказал не то Пылаеву, не то себе:
— Умирать за идеи революции нравственно и прекрасно, но умирать надо с сознанием, что выполнил свой долг. А у меня такого сознания пока нет.
— Это у вас-то нет?
— Откуда оно, если я воюю одной рукой? Левая занята отправкой хлеба…
— Да есть ли более благородная цель, Азин! Бить врагов революции и спасать от голода революцию. Нет ничего выше такой цели! Хлеб стал арифметикой революции. Ты только вообрази — в Москву приходит десять вагонов муки. К комиссару продовольствия является представитель Реввоенсовета: «Чтобы революция победила, давай пять вагонов хлеба для Красной Армии».
Потом приходят профсоюзы: «Рабочие умирают от голода. Кто будет заготовлять для фронта снаряды, орудия, пулеметы? Погибнет рабочий класс кому нужна его революция? Гони, комиссар, пять вагонов».
А в приемной толпятся железнодорожники, ткачи, обувщики, ученые, артисты, даже буржуи. Да, Азин, те, кто исполняют трудовые повинности. Они резонно требуют хлеба, ибо работают. Комиссару продовольствия надо быть новым Христом, чтобы разделить десять вагонов муки на миллионы голодных ртов.
Пылаев пощипал хилые рыжие свои усики, рассмеялся коротким невеселым смешком.
— Такие-то дела, Азин! Не тебе жаловаться, что скверно воюешь, не мне твои жалобы слушать…
— Я хлеба-то слезы отправил, а ведь все станции, все пристани на Каме завалены зерном. Миллионы пудов гниют, а народ умирает от голода. На полях скирды осинником поросли, а народ умирает…
Азин не терпел жалоб, сам не любил жаловаться, но тут как-то само собой вышло. Все еще недоверчиво он поглядывал на Пылаева.
— В нехороший час прислали тебя, комиссар. Мы отступаем, отступаем, и нет конца отступлению. За станцию Щучье озеро — она тут, рядом, — дрались неделю, а все-таки сдали. Теперь зацепились за Бикбардинский завод, пока держимся. Бикбарду защищает Дериглазов — командир он несокрушимый, надеюсь на него, как на себя. И вот тебе крест, комиссар, подохнет, а не отступит.
Сухо лопнуло оконное стекло, осколки брызнули по столу. Вторая пуля прошила вагонную стенку над головой Пылаева.
Азин вылетел из салон-вагона, Пылаев поспешил за ним. Прыгая с подножки на перрон, увидел, как рассыпаются цепью бойцы: мимо промчался Шурмин с пучком гранат, за ним — горбун в белом колпаке. У пакгауза пулеметчик разворачивал свой «максим».
На полустанок наступали белые лыжники — их неожиданный рейд свидетельствовал о неприкрытых флангах дивизии.
Пулеметчик дал по наступавшим короткую очередь, но тут же сам ткнулся в сугроб; снег у его головы загорелся красным. Пылаев подбежал к убитому, упал перед пулеметом. Лыжники то появлялись, то исчезали за березами, противно повизгивали пули. Пылаев утратил чувство опасности. Очнулся он от внезапно нахлынувшей тишины.
Из сугробов поднимались телефонисты, разведчики, повара. Горбун снял колпак, вытер бородатое лицо.
— Как я надел эту штуковину? — удивился он.
Вместе с горбуном Пылаев вернулся к салон-вагону.
— Вот черти, дали нам жару! Еще бы чуть-чуть — и висели бы мы на осинах, — встретил комиссара Азин. — С Игнатием Парфенычем уже познакомился? — спросил он, помогая горбуну снять задубевший полушубок. Лутошкин, наш казначей, и писарь, и мудрец, и на гармошке игрец. Ах, черт их возьми! — вернулся Азин к колчаковским лыжникам. — Славный урок закатили, завтра и мы поставим на лыжи целый батальон.
— А где лыжи возьмете? — недоверчиво спросил Лутошкин.
— У мужиков. Тебя, Игнатий Парфенович, пошлю на поиски лыж. Хорошая идея!
— Эта идея сиюминутная, а я предпочитаю вечные.
— Вечность — понятие относительное.
— А что такое вечность, знаете, юный мой человек? — насмешливо спросил Лутошкин. — Раз в столетие птичка прилетает к Казбеку, чтобы поточить свой клювик. Когда весь Казбек источится, минует один день вечности…
Азин и Пылаев рассмеялись шутке Лутошкина: разговор перебрасывался с одной темы на другую.
— Правда ли, что вы переодеваетесь офицером и ходите на разведку в тыл белых? — спросил Пылаев.
— И такое бывает.
— Не дело начальника дивизии ходить в разведку.
— Комиссару тоже не следует соваться не в свое дело. Ты сам сейчас рисковал собой, — похвалил комиссара Азин.
Его похвалы всегда были сухими и краткими.
В салон-вагон влетел всполошенный Шурмин с телефонограммой в руке.
— Дериглазов оставил Бикбарду и бежит…
— Дериглазов без приказа оставил позиции? Шурмин, лошадь!
— Я тоже с вами, — заторопился Пылаев.
— Хочешь трусами полюбоваться? — спросил Азин, в сердцах хлопая дверью.
Снежные комья взметывались из-под копыт, встречные отскакивали с дороги; Пылаев и Шурмин едва поспевали за Азиным.
Показалась деревушка; у одной из изб стояли оседланные лошади. Азин подвернул к воротам, кубарем выкатился из седла. Ударом ноги распахнул калитку.
На крыльцо выскочил Дериглазов, с широкой улыбкой сунулся было к Азину, но тут же попятился.
— А, трус! А, подлец! — Азин замахнулся нагайкой.
Дериглазов поспешно нырнул в сени.
— Подлец, трус! Подлец, трус! — Азин рванул дверь, но в избу раньше его проскользнул Шурмин.
При появлении Азина бойцы повскакали с лавок; не замечая их, Азин пошел на Дериглазова с занесенной нагайкой. Шурмин перехватил его руку.
— Не смей его бить, не смей!
— Прочь, щенок!
Подоспевший Пылаев обхватил Азина за плечи.
— Ну что вы? Ну, хватит же! Ну, успокойтесь…
Азин так дернул ворот гимнастерки, что две медные пуговицы оторвались и покатились по полу. Бурка с него свалилась, красный шарф потерялся. Шурмин поднял бурку, принес из сеней шарф. Азин сел на лавку, оправил кобуру, поймал тревожный взгляд Дериглазова.
— Можешь не коситься на маузер. Тебя расстреляют твои же бойцы, как труса. Никогда бы не подумал, что в дивизии появились трусы, Что скажут московские рабочие, вятские мужики, латышские стрелки, если с поля боя бегут командиры? Что они скажут? «Военная дисциплина существует только на словах! Присяга только для красного словца! Мы погибаем за революцию, а комиссары с командирами драпают, спасая свои шкуры!» — выкрикивал он, снова ослепляясь злобой.
Азин арестовал Дериглазова, но осудить его как труса и дезертира и не хотел и не мог. Дериглазов все-таки остановил беглецов. Никакое следствие не могло бы установить, кто из бойцов третьего батальона побежал первым.
К третьему батальону была применена редкая, но страшная мера. Бойцов выстроили на околице деревушки, и арифметика случая решила судьбу каждого десятого.
Их оказалось девять, приговоренных случаем к смерти, — они должны были искупить вину батальона.
Они стояли перед своими товарищами, не понимая еще, что с ними случилось непоправимое: кто-то морщил в вялой улыбке губы, кто-то растерянно оглядывался.
Вдруг один из бойцов — высокий, белокурый, голубоглазый красавец сорвался с места и побежал навстречу поднявшим винтовки, скидывая шинель, разрывая на груди рубаху.
— Братцы, братцы! — закричал он голосом, полным слез и отчаяния. Стреляйте только в грудь! Не надо в лицо, не надо в лицо…
7
Весной девятнадцатого года Восточный фронт вновь стал главным фронтом республики. Колчак решил наступать на Вятку и на Казань, — северное направление казалось ему кратчайшим путем к Москве.
В ставке верховного правителя велась тайная борьба за северный и южный варианты наступления: от выбора варианта зависели интересы англичан и французов. Победили англичане: северный вариант спасал и оккупационную армию в Архангельске. Англичане думали по Северной Двине выйти на Котлас и в Вятке соединиться с войсками адмирала. Командующий иностранными войсками в Сибири генерал Жанен настаивал на южном варианте. Французские войска занимали Одессу, все интересы французов были на юге, но адмирал симпатизировал англичанам.
Против Вятки была брошена Сибирская армия Пепеляева, к Уфе устремилась армия Ханжина, а корпус Гривина, ударив в стык Третьей и Второй армий, захватил Оханск и Осу на Каме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92