Когда-нибудь так, как с папой, будет и с, ней, и с мамой, вообще со всеми... Да, это страшно, не надо! А вот заболеть... Чтобы мать за нее испугалась, села у изголовья, взяла за руку, может, даже заплакала... Но как назло ничего серьезного не случалось, мелкие нападения вирусов проходили сами собой: "Лечишь - семь дней, не лечишь - неделя", - смеялась мама, - а когда однажды Рита переела мороженого и началась ангина, мама испугалась больше не за нее, а за себя.
- Ой, не подходи! - вытянула она как щит свои красивые, с длинными пальцами, руки. - Ангина жутко заразная! Не дай Бог заболеть! Отдели посуду, повесь полотенце от моего подальше. Нет, лучше я заберу свое в комнату. И молоко кипяти не в кастрюле, а в Кружке, договорились?
От обиды у Риты перехватило дыхание. Она молча разогрела молоко, бросила в него на глазок щепоть соды и ушла к себе, обжигая пальцы о горячую кружку. Даже за тряпкой возвратиться не захотела. Там, у себя, в крохотной комнатушке, глотая вперемешку с горючими слезами пенистую противную жижу - еще и температура скакнула черт знает куда, - Рита сказала себе, что мама ее не любит. Она любила отца и театр, никого больше. Теперь у нее остался только театр. И все. Дочь родилась по недосмотру - мама сама как-то проговорилась - и всю жизнь была, в общем, некстати.
Рите было уже четырнадцать, она думала о жизни постоянно, с утра до ночи, вертела ее в своих представлениях так и сяк, мечтала, надеялась и пугалась.
"Тебе нет до меня никакого дела", - мысленно упрекнула она мать и перестала учиться. Вот просто перестала, и все.
Была весна. Сияло мартовское холодное солнце, и последние лыжники больше стояли, опершись на палки, подставив солнцу розовые от загара лица, чем катались по влажной, уже не скользкой лыжне. Пахло водой, талым снегом, свободой. Рита бродила по улицам с мокрыми ногами и в мокрых варежках, отогреваясь в кино. Девчонки ужасались ее отваге: ведь скоро экзамены, и могут не взять в девятый, отправить в ПТУ или еще куда. Ей было отчаянно все равно.
"Пускай! - ожесточенно твердила она себе. - Пусть вызовут мать. Пускай побегает!"
Но маму почему-то не вызывали, никто о Рите не беспокоился, и она, погуляв, поскучав, сдалась и явилась однажды в класс - сама, добровольно. Тем более что налетел какой-то циклон, яркое солнце скрылось за хмурыми тяжелыми тучами, повалил сырой снег, на ходу превращаясь в ледяной, пакостный дождь, под ногами образовалось жуткое месиво из грязи, снега, воды, и какие уж там прогулки, какая свобода... В классе хоть было тепло, ниоткуда не дуло. И была верная Валька, и Сашка вдруг взял да влюбился, и на истории-литературе-обществоведении было, надо признать, здорово интересно, а математику-физику-химию Рита списывала у Сергея или у того же Сашки.
О папе она скучала так, что разрывалось сердце.
С ним советовалась, ему все рассказывала, иногда упрекала, что бросил ее одну навсегда, а ей так его не хватает!..
***
- Завтра премьера, пойдешь? Столько лет не ставили "Трубадура"!
Мама положила перед Ритой пропуск. Золотом сверкали волосы, синим светом сияли глаза. - - Мне некогда, - хмуро ответила Рита и отодвинула от себя пропуск. - У нас контрольная, - соврала она.
- Подумаешь, контрольная! - фыркнула, как девчонка, мама. Контрольная преходяща, искусство вечно! Ну спишешь у своей Вали. Кстати, пропуск на два лица.
Но Рита все равно не пошла. Весь вечер просидела у телевизора, злясь на себя и на маму, молча жалуясь папе, чувствуя такое огромное одиночество, что когда зазвонил телефон, бросилась к нему как к спасению.
- Мама еще не пришла? А ты почему не в театре? Эх, жаль, я не смог!.. Передай, что звонил, хорошо? Позвоню завтра. Але, ты меня слышишь?
- - Слышу, - буркнула Рита и бросила трубку.
Это был Аркадий Семенович - громогласный, толстый, в очках. И вечно у него было отличное настроение, и вечно он хохотал на весь дом, и пахло от него дорогими сигаретами, хотя Рита ни разу не видела, чтобы он курил, и он дарил цветы маме, а Рите - как маленькой, шоколадки.
- Ну что ты, Аркадий, - радовалась мама, принимая цветы. - Мне и так некуда их девать.
- Не умею приходить к женщине без цветов, - самодовольно басил Аркадий Семенович. - Просто не получается.
И они радовались вдвоем, вместе.
Правда, при Рите он приходил редко. Чаще при ней уходил. Где он работал, что делал, Рита не знала, но когда ее не было, когда была она в школе или шлялась по улицам, Аркадий Семенович часто оказывался в их доме. Не каждый, конечно, день, потому что мама очень много работала, но часто. Вернувшись, Рита видела сияющее лицо матери, немытые фужеры в мойке, свежий букет в керамической вазе, а иногда Аркадия Семеновича, если не успевал он уйти. Если же успевал, то пахло его сигаретами - в комнате и на кухне, и особенно в ванной. Легкий одеколон, сигареты и еще что-то - неясно тревожное, чуть уловимое, мужское. Рита смотрела мимо виноватых глаз матери.
- Будешь кушать? Садись! Правда, первого сегодня нет, но зато я купила бифштексы, сейчас разжарю. Ой, нет, пора на репетицию: вечером у меня спектакль.
- Да я сама все сделаю, - говорила Рита.
- Тогда и мне. Жрать хочется зверски!
- Почему ты так говоришь, мама?
- Как? - терялась мать.
- Так грубо, - беспощадно поясняла Рита.
- Извини, ты права.
Мать съеживалась, тускнела, и Рите становилось немного легче.
- А когда мы поедем к папе?
Это был второй удар, безошибочный.
- Ну ты же видишь, какая погода, - оправдывалась мать. - На кладбище сейчас не пройдешь. Вот растает снег...
Рита молчала. На самом деле ей вовсе не хотелось ехать за город в холодном автобусе по тряской дороге - папа и так был все время рядом, просто невыносимо было видеть мать столь счастливой. Однажды Рита все рассказала Вале. Та слушала молча, серьезно. Круглое лицо с татарскими скулами, узкими горячими глазами и пухлым ртом оставалось непроницаемым. Не играли ямочки на щеках, и она не перебивала, как всегда, Риту. Потом обняла верную свою подружку, прижала к себе.
- Она у тебя такая красивая, молодая. Сколько ей лет?
- Да уже почти сорок! - возмущенно воскликнула Рита.
- Да-а-а? - не поверила Валя. - А на вид лет тридцать, не больше.
- А хоть бы и тридцать! - Рита сбросила со своих плеч Валину руку. Отец так любил ее, так любил, а она...
Валя кое-что знала о жизни. Мать ее была дворником, а отец - сильно пьющим водопроводчиком.
Да еще то и дело бросал мать, уходил к молодым.
Правда, потом возвращался. Так что жизнь она понимала. И потому сказала:
- Не судите - да не судимы будете.
Так всегда говорила мать, когда Валя призывала ее не пускать отца, выгнать к чертовой матери!
- Я бы, например, никогда! - крикнула Рита.
- Откуда ты знаешь? - резонно возразила Валя. - Что же ей - так и быть одной?
- А я?
- Ты - дочь. Я имею в виду мужчину.
- Да она уже старая!
Круг замкнулся. Подруги друг друга не понимали.
***
Потом был десятый класс, выпускной вечер, гулянье по ночной Москве. Валина мама сшила подружкам шикарные платья: Рите - - белое, Вале розовое, к черным, татарским ее глазам и смоляным волосам; мама подарила Рите колечко, Аркадий Семенович неожиданно преподнес тоненькую серебряную цепочку. Рита растерялась, вопросительно взглянула на мать.
- Давай-ка я тебе ее застегну, - сказала мать. - К белому платью будет знаешь как здорово.
Они стояли вдвоем напротив Риты, и уже без боли и возмущения, с грустью она поняла: ничего не поделаешь, у мамы есть этот самый Аркадий Семенович.
Это у нее, Риты, нет никого, только Валя да Сашка со своими дурацкими вздохами и записочками.
- Куда будем поступать? - забасил Аркадий Семенович.
- Еще не знаю, - пожала плечами Рита.
- Как - не знаешь? - всполошилась мама. - Ты же хотела на географический, в МГУ?
- Да там небось конкурс...
- Ну и что - конкурс? Возьмем репетиторов.
Правда, Аркаша?
- Конечно. - Аркадий Семенович ободряюще стиснул матери руку. - И друг у меня есть один.
Правда, на биофаке. Но это же рядом! Поможем.
- Да не надо мне никакой помощи! - крикнула Рита и ушла к себе, хлопнув дверью.
Цепочка осталась лежать на столике.
Глава 3
- География - это мир, в котором живет человек, - философствовала Рита, - Горы, равнины, снега...
- Счастливая ты, Ритка, - вздохнула Валя. - Сколько там у вас интересного! А у нас в ателье одни бабы. Сидим и шьем. И клиенты - бабы. И даже заведующая. Хоть бы командовал нами мужик!
Рита обняла Валю, заглянула в лицо. Татарские глаза печальны, детский рот обиженно вспух.
- Ты тоже могла бы... - начала она, но Валя вспыхнула, закричала:
- А жрать на что? Мать, что ли, меня прокормит? Ты ведь знаешь, он у нас опять отвалил, кобель ненасытный!
Так сказать об отце...
- Чтоб он сдох, старый пьяница! - Валя, будто подслушав Ритины мысли, поддала жару. - Перестал бы терзать наконец мать!
- А твой Гена? - Рита постаралась перевести разговор на другое.
- Что - Гена? - не унималась Валя. - Ему бы только трахаться - с утра до ночи. "Ты такая, ты сякая..." А чтоб жениться - так вот тебе, фигушки.
Дура я, дура!
Валя, рухнув на тахту, зарыдала. Рита села рядом.
Гладила блестящие смоляные волосы, как могла, утешала.
- Ты ведь такая красивая! Возьми и брось!
- Да не могу я! - в отчаянии крикнула Валя. - Я люблю его!
- А я - нет, - огорченно призналась Рита.
- Ну и правильно, - всхлипывала Валя. - Их любить - себе дороже. И что не спишь с ним - тоже правильно, молодец.
- Так я ж не люблю, - повторила печально Рита. - Какое уж тут геройство?
Валя уже успокоилась. Села, вытерла ладонью глаза, шмыгнула носом.
- Ты что завтра делаешь?
- Мы едем в лес.
- За грибами?
- Просто так.
- Может, пойдете с нами на дискотеку?
- Вечером? Может, пойдем. Я тогда тебе позвоню.
- Ага, позвони. А Олегом своим не бросайся.
Таких сейчас - поискать.
- Каких?
- Чтоб тащил не в постель, а в загс. Да еще симпатичный. Да еще аспирант. Будет ученым...
***
Папа стоит и звонит в бубенчики. Ворот рубахи распахнут, лицо веселое, озорное. Звонит и звонит.
Рита открывает глаза. Телефон на тумбочке аж подпрыгивает от нетерпения.
- Але, это ты? - лениво потягиваясь, зевает Рита.
- Спишь? - возмущенно кричит Олег. - А в Москве знаешь что делается?
- Что? - недоуменно моргает Рита.
- Да я и сам не в курсе, - еще громче кричит Олег. - Включай поскорее телик. Какой-то у нас, что ли, переворот. В городе танки!
- И что же нам делать? - теряется Рита.
- Как - что? Давай к Моссовету! Нет, лучше на Пушкинскую: там легче встретиться. Жду через час.
И, не дожидаясь ответа, Олег - где-то там, далеко - швыряет трубку.
Рита смотрит на часы. Без пяти девять. Как раз - "Время". Нажимает красную кнопку. Из туманного голубого небытия выплывает знакомая дикторша. Что это с ней? Такая всегда красотка, а тут... Даже вроде как постарела. И глаза несчастные. Что-то бормочет - сразу видно, что врет, - о болезни президента, о том, как надо все укреплять, всех защищать - от кого, от чего? - и - вовсе уж неожиданно - бороться с сексом и порнографией. Вот те на! Только узнали, что есть он, секс-то, даже у нас, как призывают уже с ним бороться.
Рита прыскает в кулачок, включает телик погромче, чтоб было слышно на кухне и в ванной, накидывает на себя халатик, мечется по квартире: умыться, одеться, чайник, два бутерброда...
- Детка, сделай потише.
Жалобный голос матери заставляет приглушить телевизор. Сказать? Нет? Еще не пустит... "Союзный договор нуждается в доработке..." Какой еще договор? Какая там доработка? Спросить бы Олега: он все знает. Но пока ничего страшного вроде не происходит, ну пусть дорабатывают, раз нуждается. А зачем тогда танки? Или Олег что-то спутал?
Рита выглядывает в окно. "Дождик, дождик..." - машинально напевает она. Берет зонт, сует в сумочку бутерброды. Посмотрим, что там творится, на Пушкинской.
***
Тверская пуста от машин. Прямо по мостовой идут и идут люди, и все в одну сторону, к Моссовету. Странное ощущение праздника, если бы не лица: хмурые, встревоженные, злые.
- Ну наконец-то! - бросается Олег к Рите. - Пошли, - берет ее за руку.
- Что это, что? - лепечет Рита. - Я слушала телик, но ничего толком не поняла. Ой, танк...
Танк выглядывает из переулка, у всем известного, красного с золотом, дома.
- И солдаты, - шепчет Рита со страхом.
- Десантники, - поправляет ее какой-то дядечка с толстым портфелем под мышкой. - Охраняют...
- От кого? От нас? - изумляется Рита.
- Мало ли... - пожимает плечами дядечка.
Олег молча тащит Риту вперед, к листку, приклеенному на стенке. Народу все больше, но толпы как таковой нет. Тихие, сдержанные, ошеломленные люди читают какое-то воззвание и отходят, пропуская к листку других. Звучат реплики, короткие и негромкие:
- Ельцин обращается к москвичам...
- Велели к двенадцати здание освободить.
- Как же, освободить им...
- Вот мы и разделились, - непонятно и задумчиво говорит Олег.
- Что? Что? - дергает его за руку Рита. - Что ты имеешь в виду?
- Разделились на "они" и "мы", на какой-то там комитет и на просто нас, москвичей. Видишь призыв?
В четыре у парламента митинг.
- А разве у нас есть парламент? - простодушно удивляется Рита.
Ничего-то она не знает! Олег как-то звал ее с собой, в какое-то там движение, да она не пошла; надоели собрания в школе, на факультете.
- Это же совсем другое! - убеждал горячо Олег.
Убеждал, да не убедил.
Впервые смотрит Рита на Олега почтительно, снизу вверх: какой он серьезный, взрослый! Впервые замечает, как он красив. Высокий открытый лоб, смелые, широко расставленные глаза - близко посаженные Рита терпеть не может! - густые брови, а ресницы длинные, как у ребенка, и застенчивая улыбка. Но сейчас Олег непривычно серьезен, почти суров.
- Идите к танкистам! - кричит с машины севшим от напряжения голосом человек в плаще. - Убеждайте их! Разговаривайте с ними! Только не делайте из них врагов: у них положение сложное.
- Пошли! - решительно говорит Олег. - Какой-то план, видимо, есть. Так что будем делать что говорят. Вот что говорят, то и будем делать, - жестко повторяет он. - Это им не шестьдесят четвертый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16