-- Благородный напиток некоторая горечь не портит, граф, только придает особый вкус... но вы глубоко ошибаетесь. Именно в такое время легче понять очень важную вещь: неотъемлемость прошлого. По праву гражданской собственности различается два рода имущества: движимое и недвижимое. Но не по праву, а по существу, есть еще и третье, притом единственное реальное, и это -- прошлое человека. Все остальное может быть уничтожено временем, катастрофой. Многое в жизни скользит мимо, рассыпается, утрачивается, снашивается, отнимается, или просто уходит, когда пришел срок. И вещи, и люди. Всякая реальность данного момента -- свой дом, кресло, лодка -- эта застывшая в формы действительность, даже какой нибудь угол, о который можно ушибиться, цвет, запах -- осязаемое, видимое, чувствующееся -- вдруг ускользает или уносится стремглав, выбивается из под ног -- и именно в этот момент пропадающая реальность становится, уже навсегда, совершенно неприкосновенной, незыблемой, непреходящей, до тех пор, пока жива память -своя или других. Пока они здесь, в руках, -- вещи и люди могут исчезнуть. Но, как только исчезли, то остаются навсегда. Даже больше: можно сделать из кресла табуретку или лампу, пересадить сад по другому рисунку, а вот прошлое -- единственная неизменяемая ценность. Конечно, можно приукрасить, из трех березок сделать аллею, но в конце концов за это время она может быть действительно выросла, и такие воспоминания для других только, свои глаза помнят без прикрас. Самому можно обойти грязные пятна, ямы, провалы, ошибки, неудачи -- можно не вспоминать о них, раскаяться, даже забыть -- но не изменила же... В карете прошлого далеко не уедешь, правда. Да и не стоит ехать в ней дальше, с головой, повернутой назад. Но ее и не отнять никому, только с жизнью. "Из той же плоти мы, что наши сны и грезы, и наша жизнь -не более, чем сон" ... Вас не удивляет, что Шекспир нашел эти тишайшие слова именно в "Буре"? Кстати, они вырезаны на замечательном памятнике ему: статуя Гамлета, вылитая из стекла, с черепом Йорика в руке, и на цоколе эти слова. Не знаю памятника лучше, разве что Русалочка на берегу моря к столетию Андерсена. Вот эти два всегда со мной тоже. Да, сначала трудно привыкнуть к такой мысли. Мы ведь хотим надежности, защиты, уверенности в чем нибудь. Любовь до гроба, твой или твоя навсегда. Смешно, но часто искренно. Пусть "навсегда" -- только до завтра, но все равно, хоть мираж вечности. Что бы мы с ней делали, впрочем, если бы ее дали нам на самом деле? Страшно подумать. А за миражем мы гонимся, вырастаем в этом стремлении, внушаем, учим других, и без надежды на него пожалуй не могли бы ничего создать. Свой угол, близкие люди, свое творение -- всегда рядом, теплое, успокаивающее, охраняющее... Но мираж вечности вечно ускользает, а мираж прошлого -- это крепость. Незримая и нерушимая, может быть, спасающая иногда. Да, единственное недвижимое действительно имущество -- это воздушный замок! Но жизнь состоит из парадоксов, и если к ним сознательно привыкнуть, становится легче. Я попробую перевести вам -- представьте, две строчки стихов одного русского поэта, Гумилева, которого так любит моя принцесса: рифмы не будет, зато смысл:
"Что создадим мы впредь -- на это власть Господня;
Но что мы создали -- то наше по сегодня!"
-- А ведь выходит, что и на все завтрашние дни тоже останется? Вот как этот ваш портрет. Готово. На память.
Юкку размашисто написал в углу: "В благодарность за Гиссен" -- и поставил свою подпись.
-- Когда вы снова войдете в портретную галлерею своего замка, граф -позовите меня, и я напишу ваш портрет во весь рост с этого наброска.
-- Но ведь... это просто драгоценность! Викинг -- можно мне называть вас так? Викинг, вы -- громадный талант! И только две краски -- ах так, на столе не было других -- лиловая и желтая на сером картоне -- какой импрессионизм, ничего реального, все угадывается -- под моей монашеской рясой кажется, латы поблескивают...
-- Рыцарские латы, граф.
"И нужно же было придти балтийскому рыбаку вот сюда, в этот полуразрушенный дом, на протекающий чердак, чтобы напомнить мне о них -подумал Рона, сжимая губы. -- Нужно было чудесному художнику взяться за лиловую штемпельную краску, которой я делаю за сто марок печати на подложных метриках, чтобы купить за три метрики пакетик кокаина -- ни одной понюшки больше теперь! -- чтобы напомнить мне тот ужасный день на вокзале в Гиссене, когда я еле шел, и вокруг все рухнуло, и мама умерла для меня в тот самый день, хотя она умерла уже раньше, и единственное, за что я держался тогда, было ... да, наш легендарный замковый вяз ..."
Он снова увидел его с осенней листвой, посреди громадного двора позади замка, переходящего в парк за снесенной наполовину крепостной стеной. Вяз, посаженный знаменитым предком, триста пятьдесят лет тому назад, когда древнему роду грозила гибель, и вяз должен был выполнить завет: пока он стоит, род не прейдет. Теперь человек шесть не обхватят его. Вокруг посеревшего, совершенно каменного ствола, как башни, стоит кольцо дубовой скамейки, а тень от верхушки дерева -- ее только издали, запрокинув голову, увидеть можно -- достает до крыши замка. "Башенный вяз" -- называли его крестьяне. Первая его поездка на пони верхом была вокруг него. А если лечь ничком на скамейку, чуть повернув голову вбок, так, что у самого лица окаменевшие куски серебристо зеленоватой коры в столетних бороздах, и листья чуть шумят над головой, -- то этому вязу можно рассказать все -- даже не нужно рассказывать, он понимает и так -- и полученную несправедливо двойку, и первую любовь, и трагедию отца, поспорившего с Гитлером на свою гибель -его, сына, спасли только во время сломанные ноги и брильянтовый крест...
... как понимает вот этот, тоже могучий, с запрокинутой под потолок головой балтиец, умеющий брать в руки и сети, и кисти, и -- и жизнь.
Юкку давно уже ушел с Гансом, а граф Рона продолжал сидеть и курил, упорно разглядывая грязные ручейки дождя на стеклах. Такой же серый, но приятный туман часто поднимался с речки за тем лесом, справа от замка... и чавкала вода под копытами лошади на лугу. Когда сломанные кости окрепнут, он сможет снова сесть на лошадь. Наверное! И наверное всей Германии коммунистам не отдадут.
Flieg, Kafer, fliege! Vater ist im Kriege; Mutter ist im Pommerland; Pommerland ist abgebrannt...
Сгорела земля... и жизнь? Нет, жизнь у живых остается еще. Надо только собрать, что еще осталось, и снова... Отца расстреляли за заговор 20-го июля, у матери было всегда слабое сердце. Да, костыли подогнулись, когда все это свалилось на него -- и прохладный полусумрак антиквариата в Мюнхене, щекочущий дым дядюшкиных сигар показался единственным прибежищем, как в детстве после шалостей. Дядя погиб при налете, все дела по наследству откладываются, может быть тоже все будет конфисковано, он остался без гроша... но что же? Может быть, сестра жива еще. И ему самому только тридцать лет -- и он последний в роде. Вот у этих людей напротив, в этом сумасшедшем "пансионе" нет ничего, кроме потертых чемоданов, а если даже вырубят половину парка, то хоть картошкой засадить его, картошку позволят сажать победители, при всех обстоятельствах какой то клочок земли останется... нет, балтийский рыбак сам сплел бы сети, и кистей своих не бросит на берегу, только рукава засучит. Как он сказал: война для нас не кончилась! Только фронтов прибавилось ... Викинг! Они, Рона, тоже из викингов -- датский род ...
(Он сажал картошку уже следующей весной, хотя и не в парке, и жил во флигеле бывшего управляющего; вокруг "башенного вяза" прохаживались, шаркая ногами по плитам, новые обитатели замка: американский лагерь для бывших офицеров югославской королевской армии. "Генеральский лагерь" -- называли окрестные жители седых и седеющих людей в мятых пиджачках с цветными рубашками, срывавшихся с робкого взгляда на барский жест и расправленные по военному плечи. В коридорах замка стояли еще многосотлетние, несгораемые шкафы из резного дуба, лари и статуи; в комнатах с лепным потолком обитатели сидели на походных койках; разваренные макароны в солдатских манерках подогревались на электрической плитке; стратегические вопросы войны -бывшей и завтрашней -- (в том, что она будет уже завтра, сомневались разве только в глубине души, но не признавались в этом и самому себе) -- решались на скамейке под вязом...
* * *
"Но мы забежали вперед: вернемся к рассказу" -- писалось в старинных романах. К ним же относится и другая мудрая сентенция: "Но действительность выглядит иначе, чем ее описывают господа романисты". Совершенно правильно. Мы достаточно набегались, чтобы добровольно нестись куда то еще, хотя бы и вперед, в будущее. Виновата только экранная стена Дома Номер Первый, на Хамштрассе, и если на ней отразилось что-то, чего еще не было, но будет -то кто разберет тени будущего на голой пустой стене в серую, промозглую осень -- грязный порог путающей зимы...
Даже Викинг слегка передергивает плечами, спускаясь по выбитой снарядами лестнице из выстуженного графского чердака на улицу. Надо подумать о пальто. Пока что он небрежно делает вид, как будто только что вышел из дома за углом -- стоит ли одеваться ради этого, и разве это настоящая зима? Но если делать вид часами, и в дождь, то не спасают никакие поднятые воротники, а "соседних домов" за углом просто нет на километры развалин -- и становится неуютно. Викинг по привычке зажимает в прищуренный глаз голый угол стены, прикидывая, к кому обратиться: пожалуй, лучше всего спросить Разбойника, синеглазого латыша на верхнем этаже. Этот на все руки, а то Сашка-вор больше специалист по краже продуктов, поэты промышляют только махоркой, а молодой советский инженер, уже третий раз за три недели переменивший фамилию... ("Штаб -- ротмистр" -- назвал его Викинг, интересно все таки, как нельзя скрыть породы: кто он на самом деле, неизвестно, но зато и видно, и удивительно: как мог такой "барчук" и вырасти, и оставаться в живых на сороковом году советской власти?)... Инженер занимается изготовлением... неизвестно, чего.
Впрочем, на первых же ступеньках дома вопрос решен.
-- Фрау Урсула, мне нужно хорошее довоенное мужское пальто, на мой рост. Не найдется ли у вас знакомых?
Узелок волос на макушке взметывается вверх, и фрау Урсула сучит головой, как испуганная крыса.
-- Разумеется, в виде большого одолжения мне лично... тянет Юкку, спокойно усаживаясь в ее лучшем кресле и вытягивая ноги на половину комнаты. Он знает, что Урсула очень осторожна в своих делах с унтерменшами (никогда нельзя знать, и лучше подальше...) -- но потребованная в первый же день щетка для чистки костюма произвела впечатление. (Унтерменшы не то что без щетки, но и без костюмов обходились). Сейчас он смотрит на нее, чуть прищурясь, по обыкновению, и с обычной ленивой сдержанностью. И, как всегда, она действует неотразимо -- на женщин в особенности.
-- Пальто для "господина", разумеется, -- добавляет он немецкую тонкость. Еще чего доброго вытащит какое нибудь задрипанное пальтишко из сундука!
-- Не знаю, право ... с деньгами теперь ... не знаешь, как... -- мямлит она, но быстро прикидывает уже взглядом его рост.
-- Метр девяносто четыре -- любезно подсказывает Юкку.
-- И кто говорит только о деньгах, дорогая гнедиге фрау! Кофе, может быть? Или сигареты? Масло, конечно ...
Сейчас она не говорит ни да, ни нет, но пальто достанет, это ясно. "Очень хорошее", -- говорит он еще, уходя. Цвет безразличен.
На площадке лестницы Юкку опять останавливается и соображает. Пальто обойдется в тысячу или полторы марок. Но есть чемодан кофе. Да, классический "чемодан дипи" -- фанерный ящик с набитым замком, и набитый зелеными бобами. Юкку, согревшись в хозяйкиной комнате, усмехается даже на этом лестничном сквозняке. Американцы стали спешно организовывать лагеря для "дипи" -беженцев, набивая ими пустующие немецкие казармы и школы, и обильно снабжая диковинными (по мнению дипи) продуктами, одеждой и сигаретами. Кофе, разумеется, входило в каждый паек: экстракт в порошке, или просто зеленые бобы. Но в том лагерьке, куда он ездил недавно, единственным человеком, пившим в своей жизни кофе, была "Кунингатютар", работавшая там переводчицей, хоть и недолго. Остальные обитатели -- из Смоленска и Харькова -- не все даже слышали о нем.
-- Экстракт я признаться, тоже никогда не пила, -- смеялась Таюнь, -- и сперва решила, что такой маленькой коробочки вполне хватит на мою кастрюльку. Сварила, попробовала -- горечь такая, что в рот взять нельзя! Потом стала расшифровывать надпись на банке. Оказалось, чуть ли не на ведро воды ее хватает ... Ну, а остальные мои подопечные -- немудрено, что сперва бобы, как кашу варить пробовали -- и выкинули, даже свиньи, говорят, не ели. Не удивляюсь. Ну, я сразу сообразила и говорю -- давайте сюда, обменяю на махорку. Накопила целый мешок и этот ящик. Теперь они пошатались по окрестным немцам и узнали, что за кофе у немок все получить можно, так что только из уважения дают иногда щепотку ...
Он оставил ей сигареты и взял ящик. В вагоне ящик повалился на бок, и было слышно, как застрекотали, перекатываясь, сухие бобы.
-- Что это у вас? -- невольно спросил кто-то.
-- Кофейные бобы -- спокойно ответил Юкку, и весь вагон загрохотал от смеха. Вот скажет тоже, юморист! Почему не золотые монеты сразу?
Надо будет дать парочку фунтов Разбойнику, в обмен на сигареты и масло. Хотя нет, сигареты дадут американцы за рисунки ... Новые знакомства надо налаживать через парижанина ... кстати, зайти к нему выпить рюмку настоящего коньяку. Дорого берет, но зато не "автоконьяк" ...
Юкку круто поворачивает в первую дверь в начале коридора. А масло Разбойник пусть дает натурой, а не своими подозрительными марками. Впрочем, какие тут подозрения -- просто печатает продовольственные карточки, а это опасное дело все таки. Знай край, но не падай!
* * *
Владек-Разбойник организовал у себя отделение Латышского комитета. Где то настоящий комитет действительно существовал. Его печать и бланки у Разбойника, во всяком случае, были. Снабжал он ими с разбором, не меньше, чем за сто марок, и выбирал подходящих людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38