Идеалы для них -- пустой звук, они только пожмут плечами, снисходительно улыбнутся. Скучно, пошло, старомодно, ненужно, отжило. А взамен веры, чести, любви, красоты? Пол и кибернетика, или не знаю что еще, но в том же роде, и это тоже скучно, осточертело и понятно, почему. Вернуться к простоте они не хотят и не могут, они потеряли это чувство, потеряли способность вдумываться в мудрость совсем простых слов и понятий. Нет, им надо нагромождение, цинизм, патологию, извращение, все равно что -только бы било по нервам, уже не реагирующим на простой солнечный луч, который сожрала неоновая реклама -- сплошной мазохизм какой то! Сказка Андерсена про голого короля стала действительностью, только наоборот. Уверить окружающих в блеске несуществующего наряда удается почти каждому, -от Сталина с Гитлером до Сартра и Пикассо; а вот увидеть, что король гол -этого заставить еще не может никакой мальчик, это мечта поэта, который хорошо сделал, что умер вовремя, теперь бы его задушили и отравили все критики скопом, "как под горло режут лебедей --" сказал ваш Есенин. И "дьявольское" я говорю неспроста. Неверующей вас не считаю, хотя мы никогда о вере не говорили. Но знаю ваших два качества: помещичья психология, так сказать, приводящая в неистовство марксистов, то есть просто связь с землей. Тот, кто любит землю, без веры обойтись не может -- земля учит терпению, смирению и творению. И второе: ваши картины звучат. Эта музыка во всем настоящем искусстве, и в живописи, и в стихах, но музыка -- не одна гармония ритма, было бы слишком вещно даже, а вот именно во внутреннем звучании, и заметьте: только тот, кто передает ее -- настоящий художник, в симфонии или песенке. Передать же без слуха невозможно, а услышать, не веря наряду с этим -- нельзя. Ну а если с одной стороны эта божественная гармония, соединение, общение со светом, то с другой -- диссонанс, разрывающий общность человека с Богом, миром, собственной душой и личностью -- расщепление, распадение и разложение, путь в ничто. Нет, нет, не бойтесь. Я не философ. Нам слишком много преподносят уже готовых истин и слишком мало учат думать. До высоких мыслей о расщеплении волоска и о том, что появилось сперва -- курица или яйцо я никогда и не пытался доходить. Мне этого не нужно. Мне важно было установить свою собственную личность, отношение к жизни. Не забудьте, что я сын рыбака и с детства знаю, что когда на море шторм, когда тебя хлещет водой и ветром, то ни за какими справочниками "Что делать" не побежишь, а надо знать что делать, и суметь это сделать. Городскому пролетарию, перекати-поле, роботу у станка это чувство не знакомо, конечно. Для них это тяжелая работа, мокро и холодно, часами идет борьба, и с морем, и с рыбой, а потом она продается, и на ней наживаются другие, и так далее, и это все. Но это "все" только со стороны, только по первому взгляду слепого. Я мог поспорить со своим отцом на берегу, и однажды здорово поспорил, не из-за Академии художеств, между прочим, на это он сразу согласился, хотя и опечалился, я старший сын был, а вот из-за покупки одного катера, -- дорогая новинка, он смотрел недоверчиво еще... Но теперешнего "разгневанного поколения" у нас быть не могло, потому что на море мой отец или дед были для меня незыблемым авторитетом, и я жестоко учился, чтобы впоследствии стать таким же -- попробуй, не поверни на другой галс, когда нужно! А куда поворачиваться -- знать надо, и тебя здорово исхлещет, пока выучишься. Что ж? Хлестали и в Академии, хлестала и жизнь. Чего же стоит человек, который не может устоять на ногах, без веры, без чувства собственного достоинства, гордости и уважения, -- и без любви ко всему этому миру, потому что когда человек может выдержать ветер, он любит и его!
-- Ощущение здоровья -- сказала, как подумала вслух, Таюнь -- или вернее, жизни вообще, потому что и больные могут испытывать его, может быть, даже еще сильнее, и часто -- влюбленные, и художники в особенности -- это слияние с окружающим миром, будь в городе, или среди природы, все равно. Трудно объяснить: видишь крышу, свет лампы, стену дома, дерево, даль, облака -- все, что вокруг, и сливаешься с этим, как будто это такое же свое, как платье, рука, мысли. Есть и обратное: человек замыкается в себе, отгораживается от мира, все вокруг угнетающе и враждебно: меланхолия, пессимизм, провал, болезненное состояние. Или такая поглощенность своим внутренним миром, что человек скользит взглядом по окружающему и не видит ничего. Но мне кажется, что слияние с миром -- это прежде всего чувство красоты. Весь мир, все окружающее прежде всего имеет цвет, переливы тонов. Я могу думать в красках, чувствовать их, известные сочетания вызывают воспоминания, мысли, и кажется, если все пропадет -- то краски все таки остаются, это чувство к ним не может исчезнуть. Не помню сейчас, у кого прочла однажды фразу, -- может быть, автор ненароком обмолвился, или действительно открыл изумительную формулу: "Какого цвета сирень, когда на нее не смотрят?" Я долго думала. Мы видим ее своими глазами, через нашу призму, только в доступной нам семицветной радуге. А вот та же сирень сама по себе, без преломления в наших глазах -- может быть, совсем иного цвета? Меня этот роман Уэллса тоже поразил, и я старалась представить себе немыслимый цвет. Бывают редкие прорывы в четвертое измерение -- но границы не распахиваются, а только приоткрываются щелью на мгновение -- они нерушимы. И все таки ощущение красок относится именно к этому четвертому измерению. Чем примитивнее человек, тем меньше он различает цвета, как животные. А вот почитайте Розенкрейцеров -- учение о красках, как первом астральном мире, доступном человеку на известной ступени развития ...
-- Это-то я понимаю -- взорвался Юкку -- но чтобы говорить о патологическом в искусстве -- я не психиатр! Между прочим, видел интереснейший опыт в рисунках. Не знаю, каким образом, но удалось заснять, что ли, или установить род электрического поля вокруг человека, и оказалось, что у нормального оно как бы футляр по очертаниям тела, а у шизофреников, например, с одной стороны ничего, а с другой стороны головы вытягивается безобразным наростом. Другими словами происходит невидимое, но даже чисто физическое воздействие на окружающих. Неудивительна поэтому и массовая истерия, взять хотя бы бесчинства современных "фенс" с их кумирами. Правда, искусство может служить и терапией для душевно больных, но я просто не хочу вносить психиатрию в свое искусство, пока я еще в здравом уме не давать волю своему подсознанию именно в том, что требует наибольшего осознания и самого себя, и мира: в творчестве. Я могу помочь больному человеку, гноящаяся рана вызывает во мне сострадание, хотя иногда и подташнивает, как в лазарете бывало, но я пересиливал себя, мыл, перевязывал. Но повесить гнойник на стенку, чтобы любоваться им -- извините. Словом, мое отношение к современному искусству краткое: дерзайте, как хотите, но не тошнило чтоб!
... Конечно, я говорю сумбурно, но вы сами заикнулись о лекции, а я не профессор. Я это продумал и прочувствовал, а если не вдумываться, то редко поймешь человека. И поэтому в заключение приведу пример, чтобы вы не считали, что вам надо так уж руководствоваться именно моими разглагольствованиями. Примером меня поразила пани Ирена, представьте, и я его выучил наизусть. Так вот:
"Юноша из Чоу-Лина хотел отправиться в Город Благословленных. Для этой цели он должен был прежде всего научиться ходить так, как ходят Благословленные. Юноша учился и учился, но не мог выучиться. Однако, он все таки отправился в путь. И увидел, что очутился на Пути Недоучек! Тогда он решил повернуть обратно. Но как? Он уже забыл, как ходят простые люди в его родном городе ... И он вернулся туда -- на четвереньках!"
Он оглянул зал и прибавил помолчав:
-- Поняли? Подумайте над этим. Мне только кажется иногда, что вот тут некоторые ... даже не поняли, на каком пути очутились, хотя и ходят часто на четвереньках... Бог с ними, кунингатютар! Я все равно уезжаю, увижу других людей... Пойдемте.
-- Вы говорили, что продали уже вашу машину? -- спросила Таюнь, когда они вышли на засиневшую рассветом улицу с черточками фонарей. Юкку был первым из всех, кого она знала, купившим сильно подержаную, но все равно "шикарную" машину.
-- Продал, но оставил себе еще на несколько дней. Сейчас столько разъездов, хотя я не со всеми прощаюсь, но дел много ... Хотел еще к нашему ледяному рыцарю, графу Рона, съездить, но не успею: послезавтра отлет.
-- Жаль, что я не видала его -- сказала Таюнь сперва, чтобы не так дрожал голос при вопросе: -- Неужели действительно послезавтра уже, Викинг? Конечно, я за вас рада. Увидите много интересного, расправите свои плечи по настоящему ... нас только, остающихся, жаль. Как то всегда было чувство уверенности. Хоть и не часто вас видишь, но знаешь, что где то тут вы есть, совсем близко, и в нужную минуту всегда появитесь, возьмете под руку, -- а на вашу руку положиться можно! -- ошеломите чем нибудь необычным, и по настоящему задевающим за живое. А теперь -- останется осиротелость, и ...
Голос у нее все таки дрогнул.
-- Наши с вами отношения, моя дорогая, прекрасная, запоздавшая кунингатютар -- сказал Юкку, не выпуская из рук руля, не оборачиваясь к ней -- только ход замедлился чуть-чуть, и голос его, вместо обычного чуть ленивого, насмешливо протяжного, стал вдруг совсем шелковым, как туман -тоже не так уж обычны, и во всяком случае старомодны, даже больше: средневековые. Королевская дочь и викинг. Я знаю, что вы нарисуете -- если уже не нарисовали картину: принцесса на башне замка, смотрящая вдаль, куда уходит ладья какого нибудь Олафа или Эрика ... или Юкку. Нужды нет, что под этим планом будет совершенно ясно просвечивать домишка, обвитый розами на болоте, а ладья превратится в мой синий -- все таки синий! -- Фольксваген. Но почему в наш век партий и программ нам с вами не быть тоже объединенными одной -- лебединой -- платформой? Кстати о лебедях. В самом непродолжительном времени -- как раз тогда, когда вы будете грустить о моем отъезде -- получите мой прощальный подарок. Я уже уговорился, нашел случайно, и вот, вам их привезут, со всеми наставлениями, как обращаться: одного гордого лебедя и двух лебединых принцесс на ваше озерко. По всем полагающимся правилам, для них будет построена и хижина на зиму. Словом, рисуйте и разводите.
-- Викинг, это -- королевский подарок! -- воскликнула Таюнь, смущенно припоминая, что он вообще никогда не являлся в ее усадебку с пустыми руками, а почти всегда на грузовике: то купил, по его словам, за сущие гроши, на старой свалке чугунную старинную решетку калитки и куски когда то барского забора, хватившего почти вокруг всего ее "поместья"; то "сгреб" где то черепицу и воза два кирпичей в придачу; это он расколол топором старые мраморные подзеркальники ("где то валялись просто") и выложил ими дорожку к калитке; это он (возможно, что и сам выломал) привез восемь громадных, выгнутых полукружиями рам для окон -- некоторые даже со стеклами ("срывали одну оставшуюся стену дома, я и взял"), и всегда все как нечто само собой разумеющееся и поддерживающее.
-- Следовало бы конечно с лебедей и начать -- продолжил Юкку, как уже часто бывало, ее мысли вслух. -- Но теперь, когда крыша покрыта, окна вставлены, больше ждать уже совсем нельзя. Должен же быть дом для души тоже! И уж конечно, кунингатютар, мы обойдемся с вами без этих "на память, не забывайте, пишите" и прочего. Мои адреса будут вам известны, куда бы я ни попал, и если я вам понадоблюсь... Не понимаю между прочим, почему все смотрят на уезжающих за океан, как будто они на другую планету переселяются. Ну хорошо, не близко, согласен. Но вот увидите, что не пройдет и десяти лет, как полет через какой нибудь океан будет значить для очень многих просто поездку в отпуск. Это во-первых. Во-вторых, обещаю твердо: если моя первая выставка там пройдет с успехом, то вторую устраиваю -- ваших картин. Работайте побольше. Но за это вы должны обещать мне тоже: если я вам понадоблюсь когда бы то ни было -- скажете. Просто потому, что мы с вами друзья на всю еще оставшуюся жизнь, кунингатютар, даже больше, чем друзья, и вы это знаете -- но об этом сказано выше...
Он шутил, но все так же обволакивал голосом. Таюнь при разговорах с Викингом всегда вспоминались его карикатуры: острые легкие линии, и ни одного лишнего штриха. Уменье ставить точку, остановиться. Конечно, он знает, что она будет плакать, со слезами, или без них, и сколько раз еще... как вот эти капли тумана, падающие с деревьев, в одиноком рассветном холодке. Здесь, у озерка, на болотистой низине за лесом, часто бродит туман, и они оба любят его. Теперь будет любить одна.
На одну -- совсем на одну только! минуту слабости взорвалось вдруг желание: повернуться у калитки, сказать: "Викинг, я не могу" -- и -- и бросить все в фантастическом бегстве -- куда? От самой себя? В истерику разве только? Нет, жизнь строят по иному, по тем силам, которые есть, а не с разницей в пятнадцать лет, и такого мужа, как у нее, не бросают тоже... в самой отчаянной, фантастической мечте нет места истерике... туман утешает, примиряет со многим.
Таюнь только теперь заметила, что стоит у калитки, не решаясь открыть. Юкку молча повернул ключ, обнял ее за плечи, довел до двери дома, звякнул связкой, открыл дверь в теплый сумрак дома, и на пороге еще раз обнял ее, чуть приподняв с земли, вглядываясь в глаза, поцеловал бережно и нежно помолодевшее в тумане лицо, глаза, губы, шею -- и опустил снова на землю, скользнув губами по рукам.
-- Ахой, Кунингатютар! -- протянул он, скандируя, уже у калитки.
-- Ахой, Викинг! -- постаралась она откликнуться звонко, как с башни.
Он знал, что она все еще стоит на ступеньках крыльца, слышит приглушенный прощальный гудок из тумана -- а-хой...
1969 г.
-------
* * *
КНИГИ ТОГО ЖЕ АВТОРА:
"Тень синего марта", рассказы, 1938, Рига, (распр.)
"Дама треф", рассказы, 1946, Мюнхен, (распр.)
"Королевство алых башен", рождественские рассказы, Мюнхен, 1947 (распр).
"Бессмертный лебедь" (Анна Павлова), Нью Йорк, 1956
"Разговор молча", стихи, Мюнхен, 1956 (распр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38