.. была у вас такая няня в Балтике?
-- Да я балтийка по любви больше -- откликнулась Таюнь, и так же неожиданно, как будто бы за ниточку ухватилась, покатился клубок, развертываясь все дальше, перемахнув через столько лет в совсем другое, совсем невероятное теперь былье.
-- В Балтику я попала случайно, а полюбила навсегда. Девочкой жила совсем далеко, в Симбирской губернии, там было у нас небольшое именьице, и им заведывал старый папин денщик. Папа командовал где то полком, и приезжал редко, маму я помню либо за роялем, либо с распущенными волосами в полутемной спальне с мигренью. На туалете у нее всегда был флакон духов из толстого матового стекла, высокий и узкий, в нем в зеленоватой жидкости стояли стебельки ландышей, и весь флакон обвивали матовые стеклянные ландыши. Ландышевые капли она тоже всегда от сердца принимала. Так и осталась в памяти -- увядающим колокольчиком, так и называла я ее: мама-Ландыш. Я всегда старалась говорить при ней тихо, и мне кажется, все любили ее. Не знаю, чем была больна, умирала тихо и долго. Я очень рано выучилась читать, и моей настоящей школой была наша библиотека, мама и не подозревала, что я все ее новейшие французские журналы тоже после нее перечитываю. Главное мое занятие, как себя помню было вот это чтение на двух языках, а второе -- скакать на неоседланных лошадях по степи.
-- Если уж заниматься психоанализом прошлого... первый поворотный пункт был у меня лет в десять, когда я, начитавшись Вальтер Скотта, вышла в сад, и вдруг увидела совсем другими наших лебедей на озере. Кусты за ними виднелись, на фоне зари, как замковые башни. Очевидно, моя двухплановая живопись именно в этот момент и зародилась. Рисовать я всегда любила, но вот в этой картинке, которую потом всю зиму повторяла в вариантах, мне первый раз захотелось не только изобразить, а сказать этим что-то.
-- В революцию мне исполнилось четырнадцать лет. Мама-Ландыш только что тихо умерла, и я возмутилась, услышав, что Адриан, денщик наш, перекрестился и сказал: "Отмучилась, и слава Богу, что дальше не пришлось!" Первый раз мне пришлось столкнуться с тем, что и в несчастьи свои хорошие стороны могут быть. Ну куда бы ей в ту заваруху, которая началась тогда? Когда стали жечь имения, Адриан одел меня казачонком, чтобы безопаснее было, и стал разыскивать отца по всем полкам. Как мы с ним колесили по фронтам гражданской войны -- описать невозможно, но в конце концов нашли. Тогда белые армии уходили уже в степи... об этом много написано, и лучше, чем я могу рассказать. И забылось, и многого не понимала -- помню только, что чуть ли по несколько суток приходилось с седла не слезать. Вот тут на какой то стоянке и попался мне Огонек -- его все Огоньком звали -- корнет князь Геннадий Карачаев -- веселый, молодой. Мне шестнадцать, ему двадцать два, весна, тополя в почках пахнут сладко, или акация -- не помню уж что, только солнце -- в глазах и на погонах, и все вокруг в этой солнечной пыли. Влюбились оба сразу. А отец наверно предчувствовал уже, или вообще сломился... форма на нем обтрепалась, сам посерел, складки на лице залегли от губ, разжимал их с трудом, молчал больше, и рукой только махнул: "Может быть хоть он останется, чтобы тебя сберечь". Вот и все напутствие было, полковой священник нас тут же обвенчал, я попрежнему в гимнастерке и бриджах, обручальное кольцо один офицер со своей убитой жены снял и мне подарил, а Огонек потащил меня в походную кузницу. "Ну, говорит, Таюнь, теперь держись! Только это у меня от матери осталось, с собой ношу все время ..." и вытаскивает не браслет, а старинное запястье, кованое золото с бирюзой. Его в их роду невесте на руке на всю жизнь запаивают. Звенья раздвигаются вверх, а снять невозможно. Я так три дня и ходила с закатанным рукавом -- все любовалась. А потом снова поход, и на семнадцатый день после нашей свадьбы налетели красные, и отца, и Огонька убили, а меня в ногу ранило, но навылет, кость не раздробило... Тот же верный Адриан похоронил его вместе с отцом, а мне листочек принес, в кармане у Огонька нашел, обрывок бумаги со стихами, и начинались они так: "Таюнь -- легковейное имя, как вздох, как упавший цветок ... Пойдешь ты путями иными -- не будет пути на Восток ..." Что дальше было -- не помню, обычный любовный бред, а кончалось так: "... Но даже на том берегу -- Таюнь, твое светлое имя высокой звездой сберегу!"
Он меня первой и назвал: Таюнь, не нравилось ему полное имя -- Таиса. Долго я хранила этот обрывочек, а браслет, как видите, до сих пор на руке. Не снимается. Сколько раз было искушение пойти к ювелиру и дать разрезать, снять. Но всегда думала: ну что же, проживу на него несколько недель -- и заплачет моя звезда, что не сумела уберечь... А тогда я как окаменела. Лежала на тачанке, куда то меня везли. Под конец пропал и Адриан. А я с остальными в Константинополь. Там дала какая то дама мне юбку и блузку, и стала я разливать варево на кухне у грека. Чад, чесноком воняет, глаза у всех масляные, и говорят так громко. Про меня думали сперва, что я немая, у меня, как у папы под конец губы вроде судорогой свело, разжать было трудно, да и не хотелось. Даже когда хозяин этой харчевни прижал меня в угол, и я поняла, наконец, чего он от меня хочет -- так тоже молча дала ему по морде разливательной ложкой, которую в руках держала, и выскочила, чтобы не возвращаться больше. Вещей все равно никаких не было. Очень хорошо помню, как ходила по улицам, останавливалась, пыталась о чем нибудь подумать. Деваться было некуда, и ни одной мысли в голове не было. Вышла на какой то бульвар -- и вдруг слышу крик, из-за угла выскакивает пара лошадей в мыле, коляска и в ней двое, вожжи волочатся, и кучера сбросило, когда лошади понесли. Ну, понятно, я метнулась к ним, схватила одну под уздцы и повисла, а другой глаза рукавом закрываю. Так и остановила. Дама в коляске в истерике, господин слезает, еще потный от страха, сует мне в руку какие то деньги, и я только вижу, что подходит кто-то еще, высокий, в щегольских бриджах -- и больше ничего не помню, упала. -- Прихожу в себя -- лежу на диване в отельной комнате. Тот же высокий сидит в рейтузах и рубашке напротив за столом и курит. Глаза голубые, вид наглый, но видно что русский и офицер сразу. Впрочем это у меня еще надолго осталось: все мужчины, хоть и в штатском, казались переодетыми военными. Увидел, что я глаза открыла, налил мне вина и говорит:
-- Ты русская? Откуда умеешь с лошадьми обращаться? Как тебя зовут? Ела сегодня что нибудь?
И вот тут на меня нашел приступ такой злой гордости, как от пружины выпрямилась. Даже помню, как больно было губы разжать -- от жары видно спеклись, но ответила так высокомерно, как могла только:
"-- Меня зовут княгиня Карачаева."
-- Боже, как он хохотал! Хлопал себя по коленям, и ржал, как жеребец настоящий! Я его убить была готова, и только потом поняла, какой смешной ему показалась. Ну, конечно, пришлось объяснить что и как -- в гражданскую войну еще и не то бывало. Так начался новый поворот в жизни -- встреча с Николаем, и я была ему благодарной за то, что он для меня сделал, как ни издевался при этом. Прежде всего, отвел меня в ванную, велел выбросить юбку и блузку, надеть приличное платье и белье, которое сам купил, отвел меня в парикмахерскую и устроил в комнатке на верхнем этаже той же гостинницы. На следующий день осмотрел меня со всех сторон и взял с собой, в цирк. Он был лихим наездником в своем гвардейском полку раньше, а теперь выступал в цирке. Ну, когда я до седла добралась, то показала ему, как скачут! Только к арене привыкнуть было трудно, без простора, но номер у меня получился хороший, а он, хоть и давился от смеху, но в афише меня поместили как "принцесса-казак" --, как я ни протестовала, только фамилию не позволила ставить. И я имела успех, так что Николай выторговал мне приличную плату, это он умел.
-- Из гостиницы я скоро переехала. Николай не протестовал, он был отчаявшимся, но вместе с тем расчетливым человеком. Женщинами был избалован до-нельзя, ну а мне заявил просто, что хочет немного освежиться и поучить меня любви, но заранее предупреждает -- без последствий и без претензий с моей стороны. Учил меня еще и пить, и даже кокаину попробовать дал, но вместе с тем строго смотрел, чтобы я не пошла по рукам, и вообще не распускалась -- а то не смогу выступать, как следует. Словом, это была недолгая, но жестковатая школа. Мне все это немного льстило даже, но я его вовсе не любила. Окаменение душевное продолжалось, только одно казалось самым важным: держаться во что бы то ни стало, не упасть снова -- ни с коня, ни на улице, как тогда. К чести Николая нужно сказать -- те деньги, которые мне господин в коляске на радостях в руку сунул -- он не тронул, это тебе, говорит, на черный день, не падай с голоду на улице! Мне часто конфеты подносили, подарки, и приглашения, конечно тоже были, но Николай серьезно заявил, что свернет мне шею и выкинет из труппы, если я с кем нибудь пойду, и после представления я сразу уходила в свою комнату, сняла у одной милой старушки-француженки. Так шло полгода или больше -- времена года для меня в Константинополе перепутались, а весной случилась настоящая сказка ...
-- Весна в Константинополе для семнадцатилетней девушки, о которой печатаются большие афиши, каждый вечер аплодисменты, цветы, подарки... все сверкает такой весной. О будущем я не думала, конечно, все мы сидели на чемоданах и ждали переворота в России, коротенькое мое прошлое было каким то жутким провалом, и только совсем на краю, "на том берегу", маленький робкий огонек светился -- звезда Огонька, и все в ней: он сам, мама-Ландыш, отец ... Как вспомню -- наваливается черный камень и душит, и знаю, что такой же камень у Николая, хоть он и не говорит никогда о своем, и у других всех, и держаться надо...
-- В ту весну я снова принялась рисовать. Купила себе мольберт, краски -- в таком городе, как Константинополь только слепой художником не станет. Утром поработаю с лошадьми в манеже, а потом отправляюсь: Золотой Рог, мечети, утолки базара -- уж очень волнующие сочетания красок были. Один рисунок базара так торговцу понравился, что он мне коврик за него подарил ... И твердо помню, как засинивала тень на белых камнях в какой то улочке, где устроилась с мольбертом под стеной, когда за спиной раздались шаги, кто-то прошел, остановился, и сказал по французски:
-- Очаровательный эскиз ... я хотел бы его приобрести.
-- И это, конечно, был ...!
У пани Ирены, подпрыгивающей слегка сбоку, вдруг блестят глаза на съежившемся востроносеньком личике, и Таюнь сразу становится досадно. Ну, к чему вспоминать? У каждого было свое, но все молчат, а она целый роман рассказывает. И вот эта пани Ирена, сколько ей лет, не разберешь -- видно, как встрепенулась. Наверно тоже какой нибудь свой роман вспомнила, у каждого своя весна была, и свой "он" или "она", и так это обыкновенно, хоть и кажется чем то особенным каждому...
-- Потому что у каждого -- свое. -- Юкку направляет и поддерживает ее и голосом, и взглядом, и крепче придерживает за локоть. -- Не останавливайтесь, кунингатютар. Продолжайте. Это чудесная сказка и дайте нам увидеть вместо этого мокрого снега весну в Стамбуле. У нас тоже были, и может быть, даже будут весны. Их хранить надо, они греют не только память.
Юкку, как всегда, во время находит слово. Таюнь стряхивает холодок и снова уходит -- кажется в века, так далека эта солнечная весна от промозглой декабрьской ночи. Хорошо зарыться в далекое солнце, блеснувшие глаза, позолоченное воспоминание, укрыться им. Был ли Джон на самом деле таким, как помнится? Сколько раз потом рисовала его по памяти, -- лицо менялось, становилось все красивее, пока не стало совсем мечтой ... а таким ли было на самом деле?
-- Первая моя встреча с настоящим англичанином -- говорит она -- можно сказать, по классическому образцу. Молодой джентельмен, прекрасно одет, безукоризненные манеры, Джон Рендалл, Итон и Оксфорд, хороший французский язык с таким милым акцентом. Он повел меня в кафе и я конечно, подарила ему эскиз. Когда мы встретились еще раз я рассказала ему --, вкратце, свою историю. Рассматривал он меня в вежливым любопытством, как редкую экзотику. Прэнсесс рюсс из цирка! В цирк стал приезжать очень часто, к моему номеру появлялся в ложе, присылал цветы. Я влюбилась сразу, разумеется, даже Огонек потускнел и отодвинулся. От Николая сразу отошла. Впрочем, он не обращал тогда уже большого внимания, у него было два увлечения сразу... по принципу: бей ворону и сороку! Все от меня отодвинулось, кроме работы и Джона. Он прекрасно ездил верхом, мы часто катались по утрам, чтобы промять лошадей. Исследовали город, как он выражался, часами пили кофе на турецких базарах. Джон работал в британском посольстве -- вернее, состоял при нем, для меня у него всегда было время. Рассказывал об Англии на мои вопросы -- по Диккенсу и Вальтер Скотту, и был приятно удивлен, что я их знаю. Я научилась с ним очень многому, и прежде всего -- сдерживать свои чувства. Как бы мы ни смеялись -- а мы столько смеялись вместе! -- но когда он говорил, что я очень "смешная маленькая лэди", то я видела, что это всерьез, и старалась стать тем, что называется лэди -- без кавычек. Вот в этом в сущности все и заключалось. Наш роман был совершенно платоническим -- несколько поцелуев и никаких объяснений в любви. Он звал меня "Тай" -- поскольку вряд ли мог выговорить мое имя, и его представление о "принцессах" было конечно совершенно другим, но все таки сдерживало от простой интрижки с циркачкой -это я поняла потом. Сейчас, когда во время этой войны пары сходились чуть ли не в первый день встречи, это покажется смешным, но ведь тогда прежний мир у таких, как я, только что рухнул еще, а у него и вовсе нет, английский мир стоял еще нерушимо, и это было вполне естественно. Конечно, я ему нравилась, и может быть это и стало бы настоящим романом, но весна продолжалась недолго, и конец тоже был по классическому образцу. Мы часто уславливались, что я приеду к нему на чашку чая -- ее подавал настоящий английский батлер, сам пол-герцога! -- а после этого Джон отвозил меня в цирк. У него была небольшая вилла с замечательной обстановкой, которую он купил у какого то дипломата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38