- Мне скоро уходить. Я о вас обоих уже знаю от товарищей. Но хочу все же услышать от вас самих, кто вы такие, как сюда попали. Знаю, что в Красной Армии не были, слишком для этого молоды...
И в центре Парижа, в саду Тюильри, пахнущем травой, летней пылью, нагретым за день песком, два русских комсомольца начали выкладывать первому на чужбине земляку всю сложную и тяжкую историю своего "угона" из Советского Союза, каторжной работы у фашистов, неволи, бегства и, наконец, подполья здесь, в Париже.
Сергей слушал молча, иногда знаком останавливал, задавал беглый и, казалось, несущественный вопрос, но каждый раз оказывалось, что именно этот вопрос помогал выяснить что-то важное в рассказе ребят. Все это время он не переставал наблюдать за садовыми дорожками и однажды прервал Пашку, который как раз описывал свой побег из лагеря (кажется, третий), чтобы предложить перейти подальше, на другую скамейку: здесь они сидят уже давно, на них могли обратить внимание. Они пересели подальше, в тень другого каштана.
Сергей вынул из кармана черную прокуренную трубочку, тщательно выскреб из карманов крошки табака, набил ее, раскурил.
- А вы не курите, ребята? Нет? Видно, не воевали вы под Москвой в сорокаградусный мороз, когда трубка согревала сердце. - Он улыбнулся, показал широкие крепкие зубы и как-то сразу подомашнел; что-то в нем развязалось, он стал уже не строгим экзаменатором, а товарищем. - Меня там, близ Москвы, под Ржевом, и подшибли. Трое суток не приходил в себя, а потом очнулся уже у них...
- Бежали? - быстро спросил Павел.
Сергей кивнул.
- Само собой. Только и до этого и после немало было всего. Когда-нибудь, когда будет время, расскажу.
- Когда придет победа? - немного насмешливо спросил Павел.
Сергей зорко глянул на него:
- А ты что, Павел, не веришь в нашу победу?
- Почем я знаю, - пожал плечами Павел. - По лондонскому радио Келлер слушал сводки. Сводки победные, а фрицы остаются хозяевами. Вон сколько они по всему миру земель захватили.
- Победа и от тебя зависит, и от меня, и от Данилы, - невозмутимо сказал Сергей. - Тут твой скептицизм, твоя усмешечка, Павел, не у места. Да ты знаешь ли, сколько мы сейчас подбили и подожгли немецких самолетов, какую силу фашистов уничтожили у Ржева и Вязьмы весной, когда они вознамерились снова наступать на Москву? Вы здесь оторваны, вы многого не знаете, я понимаю, а наши вот сейчас, в эти дни, когда мы с вами говорим, бьются под Курском, побеждают фашистов, гонят их... А знаете ли вы, сколько наших людей сражаются во всем мире и даже здесь, во Франции? Вот погодите, через месяц-два здесь так все накалится, такое подымется, что оккупантам жизни не будет. Наши, русские, и здесь себя покажут!
- Мы еще никого из русских не видели. Вы первый, - поспешно вставил Даня. - Мы так хотим встретиться с нашими!
- Встретитесь, скоро встретитесь, - пообещал Сергей. - Только помните, ребята, что здесь, во Франции, русские бывают всякие. Не попадитесь...
И тут впервые в жизни Даня и Павел услышали о советском генерале Власове и его предательстве. Власов в разгар войны передался Гитлеру и обманом привел в стан врагов своих бойцов. Бойцы верили генералу и пошли за ним, не подозревая о предательстве.
- Как! Наши, советские люди?! - ахнул Даня.
- Наши. Советские, - кивнул Сергей. - Теперь у них выхода нет, они и подбивают других, честных людей, чтобы поступали, как они, работали и воевали на Гитлера. Пугают наших людей: за то, что военные попали в плен, их, мол, на родине будут преследовать... Зато многие из тех, кого мы в Союзе звали беляками и белоэмигрантами, вдруг сейчас почувствовали себя по-настоящему русскими, вошли в Сопротивление и помогают всем, чем могут, сражаться с фашизмом.
- Белоэмигранты?! - опять ахнул Даня. - Да ведь это же все бывшие помещики, аристократы, разные князья, которые ненавидели Советскую власть! Мне отец рассказывал, как они драпали за границу.
- Это не совсем так. Среди них были не одни аристократы. Были и честные работяги, которые просто поддались панике, - покачал головой Сергей. - Теперь многие из них стали настоящими патриотами, прячут у себя бежавших наших бойцов, отдают им последнее, чтобы только приобщиться к Родине. - Сергей еще раз посмотрел на часы. - Ну, мне пора. Слушай мою команду, ребята! Держаться с большой осторожностью, зря не рисковать ни собой, ни другими. Работать по указаниям Гюстава тройками. В тройку связными входят, кроме вас двоих, сынишка Келлера, или его жена, или Николь Лавинь. Бывать в книжной лавке у площади Этуаль как можно реже, чтоб не навлечь подозрения. Без разрешения Гюстава самим ничего не предпринимать. С листовками и вашей "адской машиной" сейчас переждите. Я дам сигнал, когда можно будет возобновить работу. Связь со мной будете держать тоже через Гюстава.
Он посмотрел на ребят, увидел, как погрустнели у обоих глаза: сейчас, сию минуту уйдет от них свой человек, часть Родины, часть их далекой жизни. Сергей понял, дружески потрепал Даню по плечу:
- Не унывать! Скоро увидимся.
8. ОПЯТЬ КНИЖНАЯ ЛАВКА
- Дени, есть для тебя дело. Гюстав передал, чтоб ты ехал к площади Этуаль, в лавку Лавинь. Придется тебе пожить несколько дней у сестер, как тогда. Нам нужен переводчик, вот Гюстав и вызывает тебя, - сказал Келлер, вводя во двор свой велосипед.
- Переводчик? - удивился Даня. - С какого же языка?
- Конечно, с русского и обратно. Гюставу сообщили, что сюда переправят с севера советского офицера. Кажется, он не знает ни слова по-французски. Вот ты и будешь при нем переводчиком.
- Советский офицер! - Даня вспыхнул. - Когда надо ехать?
- Сегодня же. Только Гюстав предупредил: никому ни слова.
И вот Даня снова в знакомой кухоньке над лавкой сестер Лавинь. Он видит через дверь спальню сестер и кровать Николь, на которой провел столько мучительных дней и ночей, видит столик, где стояли лекарства. А здесь - стол, на котором его оперировал доктор Древе, отличный хирург (голый, блестящий череп, под нависающими веками маленькие глазки, зоркие и острые, как буравчики, хриплый, рокочущий бас: "Ничего, ничего, мальчуган, мы тебя зашьем, будешь как новенький"). Доктору Древе ассистировали профессор Одран и обе сестры - Жермен и Николь. Жермен тогда держалась, как заправская медицинская сестра, а вот с Николь было хуже: в середине операции, как раз, когда извлекали пулю, она повалилась без памяти на пол. Пришлось и с ней повозиться, зато Жермен до сих пор над ней издевается: "Подпольщица, конспиратор, боец, а при виде капельки крови валится, как дерево".
А вот и сама Николь, в какой-то немыслимой куртке, перешитой, видно, из отцовского пиджака, и в новых туфлях на деревянной подошве. Когда она сбегает по лестнице в лавку, раздается громкое сухое щелканье, будто отбивают танцевальный такт кастаньеты.
В лавке сестер Лавинь Даня чувствует себя как дома. Во-первых, здесь книги - целые стеллажи книг, старинных, с чудесными гравюрами, в которых ему позволяют рыться сколько его душе угодно. Во-вторых, Жермен и Николь сумели создать у себя какой-то особый уют: каждый, входя в их крохотную квартирку, чувствовал себя желанным, дорогим гостем. Для всякого у сестер находилось ласковое или шутливое словцо, чашка кофе или того, что его заменяло, старая качалка, в которой так удобно сиделось. И потом, обе сестры были еще так молоды, так привлекательны! Даня с удовольствием наблюдал за грациозными движениями и болтовней Жермен. А Николь? С Николь ему было не так просто и ловко, как со старшей сестрой. Николь с ним удивительно неровна: то придирается к каждому его слову, дерзит, насмехается, то вдруг тиха, внимательна, подсовывает самые интересные книжки, что-то стряпает специально для него, смеется его нехитрым шуткам, смотрит в глаза... Гм!.. Смотрит в глаза... Здесь Даня вдруг смущался, его сковывал этот взгляд - вопрошающий, требовательный. Ну что он должен сделать, что сказать?!
А позавчера, когда они оба склонились над хроникой Карла IX и щека Николь нечаянно коснулась его щеки, почему она опрометью убежала? А, не стоит об этом думать: просто Николь шалая, это и Жермен о ней говорит.
Жермен велела Николь выставить в окне томик стихов Гюго в зеленом переплете.
- Что, даешь зеленый свет Гюставу? - справилась Николь.
Жермен молча кивнула, зарумянилась. К вечеру переоделась в белую воздушную блузку и удивительно похорошела. Когда зазвонил старинный колокольчик у дверей лавки, она была уже наготове и сама открыла дверь Гюставу.
- А, ты уже здесь? Отлично! - Гюстав пожал руку Дане.
Даня смотрел на него, как обычно смотрят очень молодые люди на обожаемых старших товарищей, которым хотят подражать во всем.
Каждый раз, как Даня видел Гюстава, он не переставал ему удивляться. Гюстав - он это знал - руководит несколькими группами подпольщиков и партизан в самом Париже и окрестностях, он доверенное лицо Коммунистической партии Франции, по его заданиям люди, рискуя жизнью, совершают самые отважные, самые дерзкие "акции" против оккупантов, он душа огромной, хорошо налаженной организации, где действуют и советские бойцы. Да и сам он ежеминутно, ежечасно рискует жизнью - недаром за его голову немцы назначили награду: много миллионов франков.
А сейчас перед ним стоял в легком плаще нараспашку, в небрежно повязанном красивом галстуке типичный парижский фланер из тех, что целыми днями толкутся на Больших бульварах. Что-то насвистывает, что-то напевает под нос, кажется модную песенку. Блестят, как медный шлем полководца, волнистые волосы, и вид самый легкомысленный и беспечный. И только тот, кто хорошо знает Гюстава, уловит в его глазах, в выражении небольшого крепкого рта железную собранность, сконцентрированную, нацеленную энергию, уверенность в себе. Даня почти физически ощущает: любое чувство в Гюставе достигает такого напряжения, такой направленности, что становится непреоборимой силой. Он ведет за собой людей самых разных, потому что все они чуют в нем эту силу, признают за ним право на командование. Вот каким должен быть настоящий боец! Учись, Данька, смотри, Данька!
Гюстав шутливо дернул Даню за ухо:
- Видно, лазанье по крышам с "адской машиной" под мышкой пошло тебе на пользу - выглядишь, как после морских купаний в Биарице.
Он ласково поздоровался с сестрами, не спеша снял плащ, перекинул его через спинку качалки, просительно посмотрел на Николь.
- Не дашь ли ты мне немного посидеть в качалке? Я так мечтаю о ней, когда долго здесь не бываю.
Николь тотчас уступила ему место - и она любила Гюстава, хотя по некоторым причинам относилась к нему довольно ревниво.
Гюстав качался, не отрывая глаз от Жермен.
- Какая ты нынче красавица и франтиха! Кажется, я еще не видел у тебя этой блузки?
Он все замечал. Жермен так и сияла.
- Это она для тебя так напижонилась, - не выдержала Николь.
Гюстав прищурился:
- А ты для кого надела новые туфли и этот шарфик?
Николь проворно схватила кофейник, выскочила из комнаты, вдогонку услышала смех Гюстава. Он сказал Жермен:
- Не опускай пока жалюзи и не убирай с витрины Гюго. Сюда должны прийти кое-кто из товарищей. Им тоже нужен этот знак, я предупредил.
"Кое-кто из товарищей" начали появляться очень скоро. Трижды прозвонил старинный колокольчик.
- Поди открой, это свои, - сказал Гюстав Дане.
Даня снял тяжелый засов, приоткрыл дверь и попятился: за дверью стояла рослая монахиня в широкой черной рясе и таком же покрывале. Сквозь очки в металлической оправе на Даню смотрели внимательные бархатистые глаза.
- Кого вам угодно? - пробормотал Даня.
- Мне нужны сестры Лавинь и мсье Гюстав, если он пришел, - сказала монахиня.
Гюстав уже стоял на лестнице. Он низко поклонился монахине:
- Мы вас ждем, мать Мария. Как хорошо, что вы к нам выбрались! - Он заметил удивленный взгляд Дани и подтолкнул его к монахине: - Вот позвольте вам представить, мать Мария, молодого человека. Он ваш соотечественник, русский, вернее, с Украины. Зовут Дени.
- Правда? - Мать Мария вскинула голову, и Даню поразило ее лицо широкоскулое, чуть монгольское, с удивительным выражением доброты, силы и даже веселости. Она вдруг спросила по-русски, певучим московским говором: - Дени - это Денис или Даниил?
- Даниил, - отозвался Даня. Он впервые в жизни говорил с монахиней, да еще русской, да еще здесь, в Париже!
- Моя семья тоже родом с Украины, - сказала мать Мария. - У меня и девичья фамилия украинская - Пиленко. Что ж, давайте знакомиться, Даниил... не знаю, как вас по батюшке...
- Что вы, никто меня по отчеству не зовет, - пробормотал Даня. Даней звали дома.
- Ну и хорошо, Даня, я тоже буду вас так звать, если позволите. Вы здесь, в этом доме, конечно, не просто гость? Так?
Даня молча кивнул.
- То-то я вижу, вы здесь свой человек. - Она усмехнулась, потом сказала серьезно: - Я тоже сейчас ваш товарищ, Даня. Ни один русский человек не может сидеть сложа руки, не такое теперь время. Приходите ко мне, на улицу Лурмель. У меня есть большая карта Советского Союза, на ней мы отмечаем все продвижения и победы советских войск. И еще у меня есть радио, вы сможете послушать Москву.
Гюстав, услышав знакомое название "Лурмель", закивал:
- Да, да, Дени, мать Мария открыла на улице Лурмель общежитие для престарелых и неимущих, а сейчас в этом общежитии иногда прячутся бежавшие из лагерей ваши люди. Мать Мария делает для нас всех очень большое дело, прибавил он.
- Полноте, - отмахнулась от него мать Мария. - Делаю то же, что и все. - Она взглянула на Даню своими прекрасными глазами. - Так приходите, Даня.
Даня молча поклонился. Так вот какие бывают монахини!
Гюстав между тем говорил с матерью Марией о каком-то связисте, которого некий Арроль прячет у себя и которого надо переправить на улицу Лурмель. Николь поманила Даню на кухню.
- Ну, что смотришь на мать Марию? Удивляешься, да? А она настоящая героиня. Вот посмотри, что о ней здесь написано, - это писал один из ваших, который был с ней хорошо знаком, прожил у нее несколько месяцев...
Она протянула ему бумажку.
"Мать Мария, в миру Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева, - русская поэтесса, - читал Даня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41