Вдруг она подняла голову и повернула шею, чтобы видеть новорожденную. Она тихонько заржала.
– Кобыла будет жить, – вне себя от радости, объявил Дасадас. – И жеребенок тоже?
– Это кобылка, – уточнила Эпона. – Да, она будет жить.
– Их спасла твоя магия, – убежденно проговорил Дасадас. – Очень сильная магия, слишком сильная даже для серебристого волка. Этот демон наложил свое проклятие на кобылу, но ты одержала над ним верх. Эпона спасла лошадей Дасадаса. – Его лицо лучилось радостным возбуждением, но Эпона была смущена. Магия была тут ни при чем; она не чувствовала, чтобы ее окрыляла магическая сила. В упорной борьбе, до конца не теряя надежды, они вместе с Кажаком своими физическими усилиями спасли жеребенка и поддержали искру жизни в его матери.
Но Дасадас никогда не поверит этому. Его вера в колдовские способности Эпоны была сильнее, чем когда бы то ни было; она наполняла его глаза фанатическим светом. В этом свете Эпона чувствовала себя неуютно, и вдруг ей захотелось очутиться в своей кибитке, за ее войлочными и кожаными стенами.
Было решено, что Дасадас и Аксинья остаток ночи проведут возле кобылы, и если жеребенок быстро не окрепнет, накормят его козьим молоком и медом и сделают все остальное, что в таких случаях требуется.
Но Эпона была уверена, что все будет хорошо; вокруг кобылы и ее жеребенка царила благоприятная атмосфера.
Она вернулась обратно к кибитке, так глубоко поглощенная в свои мысли, что даже не слышала тихих шагов за спиной, и очнулась, только когда за ее плечом зазвучал голос Кажака:
– Кажак сегодня не хочет спать один. Примет ли Эпона человека с окровавленными руками?
Она оглянулась на него. Над головой ярко сияли звезды, так же ярко светил и осколок луны, и при их свете Эпона могла хорошо разглядеть его черты. Черты не свирепые, а добрые. И на нее смотрели хорошо знакомые глаза. Скиф, чья жизненная философия всегда выражалась в словах: «Бери, и айда», не хотел действовать силой. Он просил, как один свободный человек просит другого.
Она стояла неподвижно, не зная, что ответить. Казалось, сам дух произнес слова, которые у нее вырвались:
– Кровь – это жизнь, Кажак. А жизнь всегда желанная гостья в моей кибитке.
ГЛАВА 27
Гнев и негодование были все еще сильны в Эпоне, причиняя боль, словно древесный клещ, впившийся в кожу. Но она страдала и без того наслаждения, которое черпала в объятиях Кажака, без тепла его тела, а также без тесно связывавших их уз. Ее плоть жаждала этого тепла, ее дух – возрождения их союза. Голос Кажака, казалось, шел из самой его груди, его глаза приковывали ее к себе, как будто в мире не было ничего такого, на что стоило бы смотреть, кроме этих глаз.
Нежное воспоминание о спасенном ими жеребенке сближало их в каком-то благоговейном чувстве. Это было благоговение перед Великим Огнем, самое важное, что могло быть.
И это был лучший способ отпраздновать его.
Эпона закрыла глаза и постаралась забыться в сильных руках Кажака.
Но он чувствовал некоторое напряжение в ее спине и ласкал ее до тех пор, пока это напряжение не исчезло. Остановить его было невозможно, во всяком случае, в ту ночь. Он все еще помнил, как неотразимо прекрасно было ее лицо, когда она прижала новорожденную к своему телу.
Он расстегнул кельтскую брошь, скреплявшую медвежью шкуру, она упала к ногам, и Кажак осторожно уложил на нее Эпону. В кибитке было темно, но он так явственно видел ее лицо перед собой, что даже не замечал тьмы. Он стал нежно ласкать ее тело, каждая часть которого была ему знакома, и все же возбуждала так, точно он притрагивался к нему впервые. Он прижимал свои бедра к ее бедрам, чтобы она почувствовала всю силу его мужского голода, и был обрадован, когда, учащенно дыша, она страстно прижалась к нему.
Эпоне никогда не нравилась пассивность скифских жен в любовной игре с мужчиной. Без активного соучастия она никогда бы не могла получить истинного наслаждения. Только жаркий пыл, полнота взаимной отдачи позволяли получать высшее удовольствие от любовной игры. Разгоревшись, она отдавала всю себя, без остатка, опьяненно лаская Кажака и руками, и словами, притрагиваясь к самым возбудимым местам, которые она уже успела изучить, пока, застонав в упоении, он не увлек ее с собой в тот мир, куда им удавалось вознестись лишь вдвоем.
Позднее, лежа впотьмах, они дышали в едином ритме, как запряженные в кибитку лошади, и Кажак думал: «Именно эта женщина моя настоящая жена, а не те другие, которые ими считаются».
Но он не мог сказать этого Эпоне. Это было бы просто немыслимо.
Однако рядом с Эпоной скиф усвоил много такого, что прежде считал немыслимым. Он понимал, что Эпона взбешена потому, что, невзирая на их отношения, так и не стала членом скифского племени, однако, находясь с ней, он и сам не чувствовал себя скифом. Вместе они составляли что-то новое, чуть ли не новое племя. Хотя и казалось, что между ними мало общего, Кажак видел, что их различия порождены не зависящими от них обстоятельствами, обычаями, верой, взглядами, но все это уступало чему-то, что находилось в них обоих.
То, что Эпона называла духом, казалось, было одинаково в них обоих. Встречаясь взглядами, они понимали друг друга без слов. Когда он входил в нее, впечатление было такое, будто они становились одним телом.
Лежа рядом с Эпоной, Кажак думал обо всем этом с небывалой напряженностью. Не так-то легко было осмыслить абстрактные понятия, свойственные кельтскому образу мыслей, но постоянные усилия расширяли его возможности, он обрел новую внутреннюю свободу.
Свобода. Это понятие так много означало для Эпоны, но до тех пор, пока Эпона не взбудоражила мысли Кажака, он никогда не чувствовал, что ему недостает свободы. Благодаря лошади он имел неограниченные возможности для передвижения. Он обладал вполне достаточным количеством золота, хотя это и был дар Колексеса, который он мог и отобрать. Но после разговоров с Эпоной, после того, как он видел образ жизни кельтов в ее селении, он понял то, чего не сознавал прежде, – что его горизонты ограничены.
Его ездовой конь, стада, которые кормили его и снабжали необходимым сырьем, – все это в конечном счете принадлежало Колексесу. Кажак мог жить как ему хочется, но только если это одобрял князь. Его свобода не принадлежала ему; она предоставлялась ему только по доброй воле князя, князя, который отнюдь не был выборным представителем народа, но который правил по божественному праву, как потомок Табити, и мог угрожать любому, кто имел несчастье навлечь на себя его неудовольствие, изгнанием или смертной казнью.
А теперь сам Колексес оказался во власти шаманов, угрожавших ему – и его племени – от имени демонов, стоило кому-нибудь проявить неповиновение. Кому же повиновались сами шаманы? Не были ли они, в свой черед, пленниками того же страха, которым они пользовались для подчинения себе кочевников?
Но народ Эпоны не проявлял страха перед духами. Они почитали их, действовали с ними как бы заодно, как одно скифское племя с другим, во взаимных интересах. Но кельты не были порабощены демонами.
Кельты принадлежали только себе. Себе и той искре жизни, которую каждый из них берег внутри себя. Так, по крайней мере, утверждает Эпона.
Еще долго после того, как дыхание Эпоны успокоилось и она погрузилась в глубокий сон, Кажак не спал, обуреваемый этими мучительными размышлениями.
Эпона проснулась в предутреннюю пору, когда звезды только еще рассеивались в молочном свете восхода. К своему удивлению, она увидела, что Кажак лежит рядом с ней, погруженный в глубокий сон; его тяжелая рука покоилась на ее теле.
Стараясь не разбудить, она выскользнула из-под его руки и вышла наружу, чтобы подкормить свой костерок и принести небольшое личное пожертвование духам. Хотя она и не жена этого скифа, она будет носить в своем теле его ребенка, если Великий Огонь пошлет ей свою искру, искру новой жизни.
Присев на корточки возле своего ритуального огня, она стала тихо напевать древние заклинания своего народа.
Для всех кобыл наступила пора разрешения от бремени, и у Эпоны нередко бывали теперь бессонные ночи, когда ее звали на помощь, и ей приходилось применять свои силы… или магию, чтобы помочь жеребящимся кобылам. Обычно роды у лошадей проходили без затруднений, но, если такие затруднения все же возникали, Эпона иногда чувствовала их еще до того, как за ней приходил один из табунщиков. Она ощущала какое-то смутное беспокойство, даже физическое недомогание и сама выходила из кибитки и начинала искать Кажака.
– Все ли в порядке? – спрашивала она.
И он отвечал, что мышастая кобыла, слишком молодая, чтобы быть матерью, слегла и не встает. У одной из кобыл Аксиньи родился черный жеребенок, но еще не начал дышать. Одна из самых старых кобыл убрела куда-то прочь от стада, они уверены, что она рожает, но не могут ее найти.
– Помоги нам найти ее, Эпона. Отведи к ней.
И Эпона таки нашла ее.
По рецептам, которые смутно помнила еще с детства, она составляла мази и лечила змеиные укусы, вывихи и растяжения жил. Три дня и три ночи без сна она растирала тело жеребенка, который сильно расшибся, бегая вместе с матерью, отчего у него отнялись ноги; на четвертое утро, с комом в горле, она наблюдала, как маленькое существо поднялось на свои ножки, возрожденное для полнокровной жизни, и стояло в ожидании ласки.
Весна перешла в лето; недолговечная пышная красота степи в ее благосклонном расположении духа распустилась, точно гигантский цветок. Зеленый мох, обнажившийся после таяния снегов, уступил место крошечным белым цветам-эфемерам, а затем более крупным цветам – незабудкам, тюльпанам. Последние дикие гиацинты сменились серебристо-серыми султанами ковыля, казалось, Море Травы превратилось в пенный океан, волнующийся над вкраплениями шалфея. Табити была кротка и милосердна. Степь цвела, и жизнь представлялась в радужном свете.
Молва о целительном даре Эпоны распространилась по всей степи, как рябь по поверхности пруда: и в течение долгого лета кочевники приезжали издалека, чтобы попросить ее о помощи; Кажак охотно откликался на их просьбы, зная, что слух о целительстве Эпоны непременно дойдет до Колексеса и шаманов. За все свои услуги Эпона требовала одного – чтобы ее обучили объезжать неуков.
Как отнесется к этому Кажак, можно было предвидеть заранее, но она настаивала, и в конце концов ей удалось вырвать у него неохотное согласие.
– Кажак покажет тебе несколько приемов, – обещал он. – Но, если с тобой что-нибудь случится, Кажак не виноват. Виновата будешь ты сама.
Он отвел ее в сверкающую в эту летнюю пору степь, покрытую сохнущей серебристой травой и вызолоченную разливом солнечного света. Научил ее, как подходить к чутким молодым коням, отобранным для приручения, и был доволен, увидев, как быстро она освоила это искусство.
Затем ей пришлось выучиться пользоваться арканом, который набрасывали на шею лошади. Это была трудная работа, лошадь часто утаскивала за собой, а то и лягала неудачливого объездчика, но Эпона не сдавалась. Она была ловка, обладала точным глазом, только легкий вес мешал ей успешно соперничать с мужчинами.
После всего этого неуков приучали ходить в паре с более смирными верховыми лошадьми, старше их по возрасту, чтобы те привыкали видеть вблизи себя седло и всадника. Кажак так объяснил значение этого этапа приручения:
– Эти старые лошади – как ваши друиды. Они учат молодых, не так ли? Показывают им, что им нечего бояться.
Каждый очередной этап обучения неука заранее рассчитывался и имел своей целью убедить необъезженное животное в превосходстве всадника, но делалось это так, чтобы дух лошади остался несломленным. Скифы презирали кротких животных, неспособных к оказанию какого-либо сопротивления, к борьбе; о таких лошадях, независимо от их пола, они всегда говорили «она», что, конечно, не ускользнуло от внимания Эпоны. Если от своих женщин они требовали смирения, то это же качество в лошадях они считали презренным.
Строптивая лошадь, однако, которая вставала на дыбы, брыкалась, лягалась, могла понести, вызывала всеобщее восхищение у мужчин; и наездник, которому в конце концов удавалось завоевать ее доверие, найти, если можно так сказать, общий с ней язык, вырастал в глазах всех кочевников. Аксинья как-то сказал Эпоне, что Кажак потратил целый год на то, чтобы объездить серого жеребца, и все это время тот упорно сопротивлялся. Поэтому он высоко ценился в степях как производитель, и все, кто приводил к нему на случку свою кобылу, платили золотом.
– Он самый сильный конь в этих краях, – бахвалился Кажак. – У него такое же большое и жаркое сердце, как Табити.
После того как неуков приучали к прикосновению и присутствию людей, на спину им, с помощью подпруги из козьего волоса, привязывали чепрак. Затягивание подпруги вызывало обычно сильное сопротивление, а когда к чепраку добавляли и седло, то ждали, что сопротивление возобновится.
Можно было бы, конечно, уложить неука на землю, надеть на него сбрую и, после того как седок усядется в седло, отпустить его. Кажак сказал, что у некоторых других племен используется именно такой способ объездки, но их племя его не применяет. Они предпочитают укрощать животных медленно, употребляя особый подход к каждой лошади, стараясь, чтобы лошадь училась добровольно, с тем чтобы впоследствии ей можно было полностью доверять.
Особенная важность придавалась первой поездке на оседланном коне или мерине – скифы никогда не ездили на кобылах. Если эта поездка проходила успешно, скифы праздновали это событие, товарищи под общий смех и грубоватые подшучивания подбрасывали удачливого объездчика в воздух. Но обучение отнюдь не заканчивалось на этом, лошадь должна была беспрекословно слушаться поводьев и уздечки, отзываться на прикосновение ноги и даже просто перенос центра тяжести тела. Конь, который во время объездки проявлял смелый дух, проходил дополнительное обучение – на боевого коня, который мог умело маневрировать в битве, а в случае падения наездника даже защищать его зубами и копытами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59