Кажак насупился. Эти кельты придают такое большое значение словам; каждое слово имеет у них свой смысл; он понял, что совершил ошибку, так долго позволяя Эпоне пользоваться неточным словом.
– Ты женщина Кажака, – сказал он в запоздалой попытке прояснить предложение. – Не жена. Только женщина скифской крови может быть женой скифа.
– Но я нарожаю тебе детей. Что будет с ними?
– Дети Кажака будут скифами, – заверил он ее. Было бы лучше, если бы эта женщина так много не спорила, но Кажак уже достаточно хорошо знал Эпону, чтобы понимать тщетность своего желания. Ее щеки уже пылали гневом.
– Ты первый мужчина, вошедший в мое тело, – сказала она. – Поэтому по обычаям нашего народа я твоя законная жена и принадлежу к твоему племени. Я скифская женщина.
– Нет, этого не может быть. Ты родилась не в племени, почитающем лошадей, ты чужестранка. А чужестранки никогда не могут быть скифами.
– В вашем языке чужестранец и враг обозначаются одним словом, – заметила Эпона.
– Чужестранец и есть враг. Между чужестранцами и скифами всегда была и будет война.
Эпона не могла согласиться с непререкаемостью этого утверждения.
– Почему, Кажак? Кельты живут в мире и торгуют со многими чужеземцами. Мы не ненавидим их, потому что они отличаются от нас. Деревья и животные, например, сильно отличаются от нас, но мы мирно живем рядом с ними, почему же мы должны считать людей, принадлежащих к другим племенам и народам и куда более похожих на нас, чем деревья и животные, своими врагами? – Чужеземцы первыми возненавидели нас, – ответил Кажак, и в его словах прозвучало горькое ожесточение. – Когда-то деды наших дедов жили за много дней пути отсюда на востоке и занимались скотоводством. Но Табити, разгневавшись, спалил места, где они жили. Трава превратилась в пыль, которую унес ветер. Что было делать, куда пойти? Ища новые пастбища, скифы отправлялись на запад, но люди, что там жили, не позволяли нам пасти скот. Животные дохли от голод. Нам оставалось сражаться или умереть, и мы научились сражаться. Выживать в борьбе со всеми другими. Скоро мы захватили все эти новые земли. У нас были большие стада, откормленные, здоровые животные; а наши враги, потерпев поражение, покинули эти места.
Затем опять началась засуха, болезни; мы перекочевали на другое место. Те, кто там жил, сопротивлялись. Мы одержали над ними победу, прогоняли их прочь. Они стали чужеземцами, возненавидели нас, но ведь человек должен кушать. Рождаются маленькие, племя становится больше, всем нужна еда, место для житья. Мы должны жить. Нам ничего не остается, кроме как брать, что нам нужно. Но все другие нас ненавидят, пытаются причинять нам вред. Они враги, которым нельзя доверять. Чужеземцы.
– Значит, я чужеземка, – сказала она.
Кажак избегал встречаться с ней взглядом.
– Да. Так.
– Но ведь наши племена не воюют между собой.
– Пока нет. Но твой народ богат, у него есть много такого, что нужно мой народ. Когда здесь не останется хорошей травы, мы будем откочевать на запад, в долину Дуны, даже в землю твоего народа. Мы будем оставлять стада на равнине, сами целой армией поднимемся в горы. И мы будем забирать ваше золото, ваше железо, ваши головы.
– Мои соплеменники – отважные и сильные воины. Они не пропустят вас в горы.
– Отважные и сильные воины тоже умирают. И люди умирают, как трава, как крепкие лошади. Мы умеем убивать, – напомнил он.
– Вы рискуете навлечь на себя гнев Великого Духа Жизни, – возразила она. – Кроме себя, вы ни за кем не признаете права жить; вы пытаетесь погасить искры, которые живут и в вас.
Кажак упрямо кивнул, отказываясь согласиться с ее доводами. Он напоминал норовистого коня, который сам избирает свой путь, не подчиняясь воле хозяина.
– Мы забираем то, что нам нужно.
Эпона готова была разрыдаться от такого непонимания, но с тех пор, как она стала считать себя скифской женщиной, она запретила себе плакать.
Но ведь она не скифская женщина. Даже не жена.
«Ты кельтская женщина», – сказал ей дух.
«Да, – ответила она мысленно, охваченная какой-то яростной радостью. – И навсегда останусь кельтской женщиной».
Посмотрев на Кажака холодным, строгим взглядом, она процедила сквозь стиснутые зубы:
– Если вы когда-нибудь нападете на мой народ, вы горько пожалеете об этом. У нас даже самых маленьких девочек обучают воинскому искусству. Никто из тех, кто нас знает, не решается нападать на нас. Запомни, скиф: если вы когда-нибудь попытаетесь изгнать нас из нашей страны, кельты утопят вас в собственной крови. – Откинув голову, она засверкала глазами, посылая вызов ему и всему его народу; в ней как будто жил отважный дух всего ее народа.
Кажак скрестил свой взгляд с ее взглядом. Но не как брат с сестрой, а как воин с воином, перед тем как взяться за меч.
– Мы похороним вас всех, – сказал он наконец.
Эти слова вырвались у него против воли, он не хотел их говорить этой женщине. Но они как бы сами сложились у него в голове. Так всегда было, и так всегда будет. Мир – это просто обманчивая иллюзия, такая, какой пользуются, делая свои фокусы, шаманы. Не мир обеспечивал кельтам процветание в их крутых горах. Нет, Эпона сама сказала: они искусные воины, и никто не смеет выступить против них. В этом-то и заключается секрет, в этом и в их магии.
Магия… Меньше всего он хотел настраивать против себя Эпону, сеять между ними отчуждение. Но было уже слишком поздно; он пробовал оправдываться, но его оправдания звучали неуклюже, жесты не убеждали.
Эпона приняла надменный вид и повернулась к нему спиной, не желая продолжать этот разговор.
– Завтра Кажак приведет из стада твоего рыжего мерина, – пообещал он. – Утром Эпона может ехать на прогулку. Куда захочет. – Он заискивающе улыбнулся, но она ничего не ответила, не желая даже смотреть на него.
Неприятности, неприятности, ничего кроме неприятностей; от женщин всегда неприятности, когда к ним привязываешься… почему он так привязался к этой женщине? Это что, кельтская магия? Может быть, она приворожила его? Не пойти ли к шаманам, чтобы они сняли с него этот приворот?
Кажак покачал головой в сдержанной ярости. Нет, только свяжись с шаманами, и они облепят тебя, как пиявки в болоте, тогда от них уже не отделаешься. Неизвестно, что хуже: лечение или болезнь. Эпона должна была стать оружием против шаманов, а не наоборот… все так перепутывается, когда связываешься с этими кельтами. Но он не может допустить, чтобы она стала его врагом, это было бы опасной ошибкой. Она может отомстить ему…
Она может замкнуться в себе, этот ее дух скроется от него и никогда уже не покажется, улыбаясь, из ее глаз. И он, Кажак, снова окажется в том же глубоком одиночестве, в котором он жил до встречи с Эпоной. Но тогда это не удручало его, он просто не знал, что одинок.
Но теперь-то он знал. На душе у него будет так же сумеречно, как бывает зимними вечерами в Море Травы.
Он попробовал заговорить с ней, как-нибудь исправить свои неосторожные слова, но не мог. Все, что он говорил, только усугубляло гнев Эпоны. В конце концов, потерпев полное поражение, он покинул шатер.
После его ухода Эпона, повернувшись, посмотрела на место, где он только что стоял. «Кельты переживут скифов, – мысленно сказала она ему. – Вам не удастся погрести нас».
Утром она нашла своего рыжего стреноженного мерина около шатра; на нем было новое седло, украшенное красными кисточками из конского волоса и круглыми кожаными пластинками с изображением хищников, раздирающих когтями и пожирающих свою добычу.
Эпона даже не оглянулась, не посмотрела, не наблюдает ли за ней Кажак. Она сняла треногу и вскочила на лошадь, соскучившись по быстрой езде и открытым равнинам.
Уходящая зима превратила степь в море грязи. Вдалеке она видела пастухов среди огромного стада лошадей, крупного рогатого скота, овец и коз, разбредшихся вплоть до самого горизонта. Это общее стадо надо было разбить на более мелкие, легче поддающиеся управлению, и прежде чем племя оставило свое зимнее кочевье, их следует еще распределить между отдельными семьями.
Каждый человек вместе со своими женами должен взять полагающуюся ему часть животных, пасти их всю весну и лето, а к зиме вернуть Колексесу более откормленными, чем они были. Пастухи могли обменивать лошадей на лучших, могли увеличивать количество скота воровством и набегами, могли есть мясо животных, пить молоко кобыл, прясть овечью и козью шерсть. Но каждое животное в конечном счете принадлежало князю и за него надо было отчитываться. Каждое новорожденное животное надо было пометить княжеским клеймом и показать ему осенью, чтобы он знал размеры своего богатства.
Человек, чье стадо уменьшалось, получал на следующий год меньшее количество животных, беднел. Мужчина же, у которого оставалось всего несколько лошадей или не было овец, не мог содержать много жен, не мог иметь много детей. Более того, он даже не мог считаться мужчиной.
Если отряд воинов, как Кажак и его люди, отправлялся в поход, чтобы разведать новые пастбища, добыть ценные сокровища, чтобы увеличить богатства князя и тем самым снискать его милость, каждый из воинов поручал своему брату заботиться в его отсутствие о его скоте и охранять женщин в их кибитках. Некоторые из скифов долгие годы оберегали кибитки своих соплеменников, которые служили наемниками в войсках ассирийцев. Оставшиеся же скифы посылали своих жен кормить жен или вдов и считали детей отсутствующих своими собственными, а князь выделял им достаточно животных, чтобы они могли прокормить все рты.
Если кто-нибудь плохо обходился с доверенным его попечению скотом или женщинами, то князь навсегда изгонял его из племени, разрешая взять с собой лишь одну лошадь и один горит. Такие изгои объединялись в небольшие шайки, которые разбойничали в степи, промышляя воровством, они представляли опасность для всех, кто им встречался.
– Дасадас дождется, что его тоже изгонят из племя, – как-то сказал Кажак Эпоне. – Он пялит глаза на тебя, пялит глаза все время. Кажак может объявлять, что Дасадас больше ему не брат.
Эпона тоже замечала, что, куда бы они ни шла или ехала, взгляд Дасадаса неотступно следует за нею, но она не обращала на это внимания. Кажак был для нее мужем, и до тех пор, пока он удовлетворял ее как муж, по кельтским законам считалось позорно-недопустимым смотреть на кого-нибудь другого.
Но в это сырое утро она была не удовлетворена Кажаком. Вспышки гнева бывали у нее и раньше, но эти вспышки гасли в его объятиях, теперь она чувствовала холодную постоянную ярость. Кажак обманул ее; оказывается, у него никогда даже в мыслях не было сделать ее полноправным членом своего племени. Она была для него только полезной собственностью.
А Эпона не хотела быть ничьей собственностью.
Отъезжая от кочевья, привыкая соизмерять движения своего тела с бегом лошади, она заметила, что из-за кибиток выехал одинокий всадник.
Она сощурила глаза, чтобы лучше рассмотреть его на фоне солнца.
Это был Дасадас.
Понукаемый Эпоной, рыжий мерин побежал рысью, высоко поднимая вязнущие в грязи ноги. Эпона помнила, что на некотором расстоянии от кочевья есть небольшая лощина, по дну которой проходит высохшее русло реки. Там стояли несколько зачахших низкорослых деревьев, и перед зимой Эпона не раз ездила туда, чтобы потренироваться в стрельбе из лука: она не хотела, чтобы скифы потешались над ее неумелостью.
И в этот день ей тоже хотелось скрыться от скифов. Она направилась к высохшему речному руслу, и Дасадас повернул свою лошадь в том же направлении. Она заметила это, но ей было все равно, встретится она или нет с Дасадасом.
«Я не принадлежу тебе, Кажак», – стиснув зубы, сказала она про себя.
По дну русла текла сейчас тонкая струйка от растаявшего льда; одно из деревьев, по-видимому, зачахло не совсем; на его верхней ветке пробились два-три зеленых листика.
Эпона, сидя на лошади, наблюдала за этой неравной борьбой: слабые листики против ветра, и солнца, и нагой, без единой травинки, земли. Соскочив с лошади, она встала на колени у подножия дерева, отстегнула брошь, которая скрепляла полы медвежьей шкуры. Кончиком булавки она расцарапала себе кисть руки и, шепча заклинание, уронила несколько капель крови на корни дерева.
– Что ты тут делаешь? – окликнул ее мужской голос.
– Приношу жертву, чтобы это дерево не умерло, – ответила Эпона. Даже не оглянувшись, она знала, что Дасадас спешился и стоит рядом с ней. Она чувствовала запах его тела, запах, более резкий и едкий, чем запах Кажака.
– Ты можешь оживить это дерево?
– Во всяком случае, могу ему помочь. – Закончив жертвоприношение, она встала, растирая поцарапанную руку. – Если, конечно, духи пожелают принять мою жертву.
– Ради чего ты это делаешь? – спросил Дасадас, становясь прямо перед ней, так, что она не могла не смотреть на него. За то время, что она его не видела, он сильно похудел; было очевидно, что его плоть сжигает какой-то тайный огонь; казалось, что его лицо высечено ионийскими ваятелями.
– У меня есть свой долг перед жизнью, – сказала она, заранее зная, что он ее не поймет.
– А ты не могла бы… – Дасадас заколебался, облизывая губы. У него прекрасно очерченные губы, подумала Эпона, впервые внимательно их разглядывая. Немало женщин сказали бы, что Дасадас – красивый молодой человек.
– Ты не могла бы… научить Дасадаса своей магии? – нерешительно спросил скиф.
Эпона удивленно уставилась на него.
– Для этого у тебя должен быть врожденный дар, – сказала она. – Я не могу сделать тебя друидом. Если у тебя есть такой дар, то тебя только можно научить, как им лучше пользоваться, вот и все.
– Ты не хочешь меня научить? – Дасадас был похож на разочарованного ребенка. – А ведь я тоже мог бы кое-что для тебя сделать. Дасадас – лучший стрелок из лука во всей скифской армии. Дасадас научит тебя изготавливать лук и стрелы. Ну что, договорились?
Эпоне всегда внушали, что друиды могут рождаться среди всех народов. Может быть, этот Дасадас и впрямь наделен природным даром. Если разрыв между ней и Кажаком окончательный, может быть, этот молодой человек, что стоит перед ней, дрожа от какой-то странной страсти, станет ее верным другом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59