Кажак нахмурился.
– Это плохой обычай. Прошлое лучше забывать. Проходит день, наступает ночь, а там и новый день. Скачи, не оглядываясь назад.
– Но прошлое не умирает, – возразила она. – Оно влияет на все, что мы делаем, да и на нас самих. – Она решила, что лучше всего не объяснять, что минувшее – один из миров и что друиды могут посещать другие миры.
Может быть, в конце концов, он и прав: скачи не оглядываясь. Не поворачивай головы, не то ты увидишь мертвых крестьян в их поле, или твой покинутый дом и подруг, или те…
– Почему ты сам не поешь? – отвлекаясь от своих мыслей, торопливо спросила она предводителя скифов.
Он хохотнул.
– Если Кажак будет петь, все лошади разбегутся.
– А Дасадас и Аксинья?
– Они мало-мало поют, еще лучше танцуют. Но лучше всего – скакать на коне. Скакать на коне – всегда лучше всего. Только фракийцы все время наслаждаются музыкой.
И все же он попросил ее спеть. Он хочет насладиться и ее пением.
Они ехали бок о бок, так что головы их лошадей качались в одном ритме. Аксинья и Дасадас ехали на несколько шагов позади.
По настоянию Эпоны, Кажак начал рассказывать об обычаях своего народа, и ветер относил его слова к двоим едущим позади.
Аксинья не слушал этого разговор, но Дасадас прислушивался, внимательно ловя звуки голоса Эпоны. В маленьком отряде скифов он был самым младшим; прошло всего несколько лет с тех пор, как закончилось его отрочество; он был могучего сложения, с чертами, словно высеченными резцом ваятеля, и тяжелой копной русых волос. После исцеления фракийской лошади Дасадас наблюдал за Эпоной так же внимательно, как Аксинья выискивал глазами какую-нибудь дичь. Он замечал все ее жесты. Прислушивался ко всем ее словам.
Вот и сейчас он с какой-то мрачной страстью глядел на ее затылок.
В первое время Дасадас, как и его друзья, считал, что кельтская женщина – только лишнее для них бремя, и осуждал Кажака за то, что тот взял ее с собой. С большим удивлением наблюдал он, как девушка прижималась всем телом к охваченной бешенством, умирающей лошади, не страшась ее ног, наносящих смертельно опасные удары копытами. Одним своим присутствием и своей волей Эпона каким-то образом сумела устранить последствия сильного отравления. В глазах Дасадаса это было нечто большее, чем волшебство, ему казалось, будто некая богиня снизошла на землю.
Он был потрясен и озадачен. Отныне Эпона была для него не просто женщиной. Она была сверхъестественным существом, обладательницей неведомых способностей. Она представлялась ему одновременно ужасной и прекрасной. Его глаза неотрывно следили за ней; ею были заняты все его мысли.
Эпона, Эпона, Эпона, скачущая на лошади, как не скакала до нее ни одна женщина: голова откинута назад, желтые волосы развеваются по воздуху, этот смех, как будто идущий от самого сердца; Эпона, молчаливая и замкнутая, размышляющая о каких-то тайнах; Эпона, неуловимая, точно ветер в Море Травы.
Эпона, Эпона.
– Жалко, что нам пришлось похоронить Басла, как семя, сунув его в яму, – говорил Кажак. – Из него не будет вырастать хорошая трава, корм для лошадей. – Его глаза поблескивали. Когда Кажак был в хорошем настроении, он мог шутить даже по поводу смерти друга. Он излил свою скорбь в ту ночь, когда погиб Басл: и он, и все остальные кололи мочки ушей кинжалами, громко выкликали имя усопшего, обезумев от горя, рвали на себе волосы и одежды.
Но после того, как они уехали оттуда, все это осталось в прошлом.
– Если бы Басл умер в Море Травы, среди народа, почитающего лошадей, – сказал Кажак Эпоне, – ему бы устроили пышные похороны. Мы строим деревянный дом, чтобы достатойно почитать своего брата, товарища, сорок дней справляем поминки и скорбим. Затем мы хоронили бы Басла в деревянный дом.
– Сорок дней? – Эпона представила себе, как выглядело бы непогребенное тело Басла после такого долгого времени.
Кажак усмехнулся.
– Мы сохраняем тело. Взрезаем живот, все вынимаем и наполняем кипарисовыми листьями, семенами петрушки, благовониями. Затем зашиваем живот, запечатываем воском. Семья Басла положила бы тело на повозку и объезжала бы соседние племена, чтобы все могли с ним проститься. Мужчины одного племени провожают тело до другого. Сорок дней. Затем его привозят деревянный дом и устраивают похороны. Но до этого все должны видеть Басла. Хороший обычай?
Не находя подходящего ответа на этот вопрос, Эпона только сказала:
– В вашем народе много племен?
Кажак кивнул головой:
– Много племен, и все разные, но все почитают лошадей. Они живут к северу от берега моря до самых лесов. Кажак – царского происхождения; его род жил на берегах реки Танаис, которую черные накидки называют Доном.
– Кто такие «черные накидки»?
– Дикари, которые живут к северу от степей. Те, кто не почитает лошадей. – Его голос зазвучал презрительно. – По краям Моря Травы живут много дикарей; те, что поумнее, держатся от нас подальше. Можно ехать четырнадцать дней на восток или запад, кругом будут только скифы.
– Расскажи мне об этих дикарях, – попросила Эпона. Ее забавляло то, что Кажак говорит о других как о дикарях.
– Они все лысоголовые, – сказал он. – Копаются в грязи, крестьяне. Есть и такие, которые подбирают груз с разбившихся о берег кораблей; их зовут тавры; эти тавры никогда не смеются. Настоящие стервятники. – Он явно недолюбливал этих людей, живущих грабежом, и как будто выплюнул название этого племени.
– Есть еще народ будины, – продолжал он. – Хорошие воины, сильные люди, рыжеволосые, с голубыми глазами; очень вспыльчивые.
– Кто еще? – спросила Эпона.
– Агафирсы, – ответил он, презрительно скривив рот. – Все мужчины спят со всеми женщинами, ни один мужчина не имеет своей женщины. Понимаешь? Дикари. А есть еще очень интересное племя – андрофаги. То есть людоеды.
Эпона посмотрела на него недоверчиво, полагая, что неправильно его поняла.
– Людоеды, едят людей, – повторил он. – Трудно поверить, да? Когда умирает один из андрофагов, его семья смешивает его мясо с бараниной, и все едят. Это племя самое худшее из всех. Они обращаются с женщинами как с мужчинами, у них все равны.
На этом он закончил разговор о каннибалах, осудив их не только за их пристрастие к человечине, но и за непростительный обычай считать женщин равными мужчинам. Как это делают кельты.
У Эпоны сразу же испортилось настроение. Но Кажак этого не заметил. Он возобновил свой монолог, перемежая свое повествование всякими забавными историями, еще недавно смешившими Эпону. Он так упивался звуками собственного голоса, что не обращал внимания на ее безмолвие.
Однако Дасадас заметил, как опустились плечи Эпоны, увидел, как она отвернулась от Кажака и углубилась в свои мысли.
Отпустив поводья, Эпона предоставила свободу своей лошади, зная, что она будет держаться на некотором расстоянии от серого жеребца. Охолощенные лошади всегда избегали близости неохолощенных жеребцов. Однако, прежде чем Кажак успел заметить, что они едут уже не рядом и расстояние между ними все увеличивается, Аксинья обратил его внимание на прячущегося в высокой траве, в пределах досягаемости их стрел, оленя.
Кажак шлепнул себя по бедру, восхищенный представившейся им возможностью. Но, когда он вытащил из чехла лук и стрелы, олень почувствовал опасность и обратился в бегство. Кажак и остальные радостно помчались за ним, мгновенно забыв обо всем.
Эпона не захотела видеть, как они будут преследовать, а затем убьют оленя. Она вдруг почувствовала глубокое желание побыть наедине с собой, наедине с лошадью, степью и своими мыслями. Кажак не оглядывался на нее, ему было все равно, что она делает, лишь бы не мешала охоте.
Ее захлестнуло какое-то дикое, безрассудное чувство. Она еще раз посмотрела вслед оленю, большими прыжками убегавшему на юг, затем развернула своего рыжего на север и ударила пятками по его бокам.
– Скачи! – яростно приказала она.
Рыжий поскакал стремительным галопом.
Эпона скакала прочь, но она не помышляла о бегстве. Просто хотела скакать, чувствуя под собой сильное животное, откликаясь на зов далекого горизонта. Мчаться и мчаться в безграничную даль. Мчаться, свободной, как олень, свободная, как птицы, быстрее, чем может бежать человек, нестись и нестись галопом, опьяняясь скоростью и свободой.
Гнедой наслаждался этой внезапной скачкой не меньше, чем его наездница. После нескольких стремительных шагов он перешел на галоп, буквально пожирая пространство. Тело девушки было так же легко для него, как пушинка. Она не сдерживала его, а, пригнувшись к его голове, все понукала и понукала. Он охотно поддавался тому же порыву, который охватил и Эпону. Они летели по степи как единое существо, упиваясь быстротой бега.
Краешком глаза Кажак заметил, что Эпона скачет куда-то на север, никак не мешая ему преследовать оленя, который оказался быстроногим и хитрым животным. В молодости он тоже не мог противиться искушению вот так нестись по степи во весь галоп. Он знал, что, когда охватившее ее неистовство истощится, она вернется к нему на идущей медленным шагом, взмыленной лошади. Куда бы она могла ускакать?
В эту минуту для него было важнее догнать и убить оленя, чем напрасно беспокоиться о женщине.
В преследовании участвовал и Дасадас, но преследовал он не оленя. Он заметил, как Эпона отделилась от Кажака, а затем сильно ударила пятками по бокам своей лошади; он видел, как легко она мчалась на гнедом, как бы оседлав выпущенную из лука стрелу. Она держалась в седле, как мужчина, нет, лучше, чем мужчина, она скакала, как подобало бы богине.
Дасадас тоже повернул лошадь на север и пустился следом за Эпоной.
Ритмичный стук копыт звучал как музыка в ушах наездницы. Она хлестнула рыжего поводьями, прильнув к его гриве, крикнула ему, чтобы он скакал быстрее, и он ответил ей новым выплеском энергии.
Но он не мог долго выдерживать такой темп. Постепенно он стал замедлять бег, и она поняла, что его силы иссякли. Рыжий перешел на легкую рысь, и Эпона с сожалением приготовилась, описав широкий круг, вернуться к скифам.
И тогда, заслышав громкий топот, она оглянулась. С темным от ярости лицом, беспощадно стегая гнедого, к ней подъезжал Дасадас. Ее охватил страх. Может быть, Кажак неверно понял ее намерение и послал этого человека, чтобы он предотвратил ее побег.
Она вернется добровольно, так она с самого начала и замышляла, но она не позволит, чтобы Дасадас потащил ее назад как беглую рабыню. Пригнувшись к гриве лошади, она попробовала вдохнуть в него свежие силы, чтобы ускользнуть от своего преследователя.
Дасадас угадал ее замысел. Понял, что она старается ускользнуть от него, как олень от Кажака. Но Кажак сумеет настичь оленя, а он, Дасадас, сумеет настичь женщину. Он овладеет ею, овладеет прямо сейчас; он сумеет подчинить своей власти это существо, которое занимает все его мысли, наполняет его ум головокружительными глупыми мечтами. Он, Дасадас, заслуживает ее. А вот пренебрежительно относящийся к ней, не ценящий ее по достоинству Кажак не заслуживает.
Он пустил в ход весь свой многолетний навык верховой езды, приноравливая каждое движение тела к ритму бега лошади, и стал постепенно нагонять беглянку.
Оглянувшись, Эпона увидела, что он настигает ее. Она хлестнула рыжего поводьями, но он уже истощил все свои силы. В отчаянии Эпона наблюдала, как молодой скиф поравнялся с ней и подал лошадь ближе к ней.
Эпона как могла сопротивлялась, она била его кулачками по лицу и обзывала словами, которыми кельтские женщины бранят презираемых ими мужчин, но он мрачно добивался своего, принуждая ее лошадь остановиться.
Она досадовала, что упоительная скачка была так безжалостно прервана.
Схватив Эпону, Дасадас стащил ее с седла. Она упала наземь, между двумя лошадьми, и он навалился на нее, сразу же вцепившись в ее одежду железными пальцами.
ГЛАВА 20
Она пыталась оттолкнуть его, но никак не могла отдышаться и собраться с силами после падения. Дасадас был очень силен и решителен.
Ее тело и дух приняли Кажака, но она не имела никакого желания уступать Дасадасу. Она извивалась под ним, стараясь упереться коленом ему в живот. И только тут услышала, что он бормочет.
– Скажи мне, скажи, – запыхавшись, бормотал он.
– Что ты говоришь? – Согнутой в локте рукой она попробовала оттолкнуть его, но он отвел прочь ее руку и навалился на нее всей своей тяжестью, буквально вдавливая ее в землю.
– Скажи, – требовал он.
Он смотрел на нее в упор дикими глазами. Черты лица у него были более правильные, чем у Кажака, темно-каштановая борода – мягче, губы – полнее; но в его глазах была неутолимая алчность, встревожившая ее. Она напрягла все свое тело, чтобы показать ему, что не намерена уступить его требованиям, в чем бы они ни заключались.
Дасадас с большим трудом припомнил несколько слов кельтского языка, чтобы объяснить женщине, чего он хочет. Она должна его понять, должна дать ему то, что гораздо важнее, чем ее тело, которым он так легко может овладеть.
Он хотел, чтобы она открыла ему секрет своего колдовства. Он должен обладать этой колдуньей и ее тайной. Она должна объяснить ему, как она совершила чудо.
– Лошадь, – выдавил он, обрызгивая ее слюной в своем старании подыскать подходящие слова, чтобы она могла его понять. – Лошадь мертвый. – Он не смог вспомнить слово «больной». – Ты. Лечить. – Он зыркнул на нее глазами. Она должна угадать его мысли, ведь она колдунья.
Эпона была в замешательстве. Может быть, одна из лошадей мертва и он полагает, будто она может вернуть ее из другого мира? Приподняв голову, она увидела обеих лошадей, его и ее, пасущихся в нескольких шагах от них, живых и невредимых. Что же он имеет в виду?
Он увидел смятение в ее глазах, и это его разъярило. Как может она передать ему свое тайное знание, если даже не понимает. Может ли он добыть это тайное знание, овладев ее телом? Но нет, если бы это было возможно, Кажак уже раздобыл бы это тайное знание и, будучи несдержанным на язык, непременно бы этим похвастался.
Дасадас не знал, что делать с захваченным им великолепным трофеем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59