Выщипав несколько пучков травы, пережившей первые заморозки, они поднимали головы и прислушивались, нервно поводя ушами.
Кто-то их снова преследовал.
По ночам Кажак сидел возле костра, вновь и вновь пробуя подушечкой большого пальца остроту своих стрел, стремясь найти успокоение в форме их смертоносных наконечников.
Но преследующее их существо было неуязвимо для стрел скифов с их трехгранными наконечниками. Так, по крайней мере, утверждали Басл и Дасадас. Они говорили, что не боятся этого существа, хотя и испытывают к нему должное почтение.
Никто из скифов не признавался, что ощущает страх. Если они и испытывают нервное напряжение, то только по вине гор, этих мрачных, как бы глядящих исподлобья Карпат, которые давно уже являются источником зловещих преданий.
Кажак спал с одним открытым глазом; всегда держал оружие под рукой и внимательно прислушивался к ночным звукам, шелесту ветров в соснах, к каким-то шорохам, легкому постукиванию, топоту – характерным признакам жизни. Особенно он настораживался, когда все звуки вдруг смолкали и неестественная тишь ложилась на поляну, где они располагались на ночь. Много дней продолжался тяжелый подъем; они шли вдоль рек и ущелий, стараясь избегать вы– соких вершин, и вот наконец достигли восточного склона Карпат; после того как эта преграда осталась позади, можно было, казалось, ждать, что Кажак будет в лучшем настроении.
Однако его настроение не улучшалось. Он был в еще большей тревоге, чем прежде, окружающая тишина угнетала его еще сильнее. Он открыл глаза и осмотрелся.
Он увидел Басла и Аксинью, они сидели у костра, за ними что-то мелькало среди деревьев.
Кажак присел.
Тут же проснулась и Эпона; ее рука легла на кинжал. И она тоже услышала это безмолвие. «Будь силен, – мысленно молилась она Духу Железа, заключенному в кинжале, изготовленном Гоиббаном. – Если у меня есть враги, отважно сражайся с ними!
Но врагов не было видно.
– Это – человек, – неуверенно сказал ей Кажак.
Она убрала руку с кинжала.
Утро вставало пасмурное, без солнечного света. Бледно-зеленый туман заволакивал весь окрестный пейзаж; в этом тумане всадники скользили, как привидения, иногда они даже с трудом различали друг друга. Лошади пугались всякого шевеления, вздрагивали при каждом шорохе ветвей, покачиваемых ветром. Эпона, наклонившись, гладила бока серого, стараясь его успокоить, поэтому он вел себя лучше других, но все же косил глазами и кусал мундштук, явно порываясь убежать.
Они подъехали к хижине, сложенной из камней и глины и крытой нетесаными бревнышками. Хижина стояла возле тропы, от нее сразу же начинался крутой спуск к порожистой речке. Перед дверью, пережевывая полоску кожи, чтобы сделать ее достаточно мягкой для изготовления ремня, сидел на четвереньках закутанный в меха старик. При приближении лошадей старик встал.
Эпона уже привыкла к тому, что люди смотрят на скифов с враждебностью или страхом, или же неприкрытой ненавистью, но она никогда еще не видела никого в таком непреодолимом ужасе. Старик побелел точно мертвец, а его руки задрожали, словно тополиные листья. Он попятился назад, а затем повернулся и юркнул в дверь.
Но смотрел он не на всадников, а на что-то позади них.
Сидя в седле, Кажак обернулся.
На опушке густого леса, наблюдая за ними, стоял громадный серебристый волк. Затем он вдруг исчез, как будто растворился в воздухе. По звукам можно было определить, что какое-то огромное существо продирается через подлесок, плотные заросли горного лавра: шумно раскачивались ветки, хрустели, ломаясь, сухие сучья, раздавался странный, не свойственный волкам топот. Раз-два, раз-два, раз-два. Это был ритм бегущих человеческих ног.
Из хижины выглядывал старик, из-за его плеч высовывались его старая жена и взрослый сын; на их бледных от страха лицах выделялись расширенные глаза, наблюдающие за всем происходящим.
– Это был волк, – воскликнул Дасадас, стараясь усмирить лошадь, которая то низко наклоняла голову, то вскидывала задом.
– Это был человек, – крикнул ему Кажак.
– Это был волк-человек, – сказал Аксинья еле внятным шепотом.
Они поскакали вниз к холодной речке, впервые не заботясь о безопасности своих лошадей. Охваченные ужасом животные могли легко споткнуться и упасть, но этого не произошло. Только доскакав до воды, они прервали свой дикий галоп и обернулись, но позади них не было видно ничего, что могло бы внушать страх. Тропа была пуста, туман то сгущался, то расходился, открывая отдельные участки тропы.
Еще один день в седле, еще один ночной привал, и они будут уже в восточных предгорьях, наконец-то оставив темные Карпаты позади.
Кажак испытывал искушение ехать всю ночь напролет, но когда такое предложение высказал Басл, он небрежно ударил его тыльной стороной руки по губам.
– Я Кажак, достойный сын Колексеса, Повелителя Лошадей, – сказал он, – никогда ни от чего не убегаю. И никогда не езжу по ночам по гористой местности. Человек он или волк, какая разница? Людей мы не боимся. Волков тоже не боимся. Пусть это существо идет за нами, Кажак наплевать.
Эпона умела ценить истинную храбрость и была втайне горда скифом. Когда они тронулись в путь, он заговорил с ней снова, пытаясь таким образом восстановить пошатнувшуюся уверенность в себе.
– В Море Травы видно далеко-далеко, за полдня пути, – сказал он ей. – Никто не может заставать тебя врасплох. Горный волк не будет ходить туда за нами, горный волк беспомощный в Море Травы.
Собственный голос подбадривал его.
– Скифы будут преследовать этот волк, – сказал он, представляя себе, как отправляется на охоту с большой группой вооруженных луками и стрелами братьев. Они нападут на конях на это существо, отрубят ему голову, затем снимут с него шкуру, которую он прикрепит к стене своего шатра; женщины будут смотреть на нее, восхищенно перешептываясь.
Скифы во главе со своим предводителем быстро скакали на восток.
Меж тем старик, живущий в каменной хижине возле тропы, рассказывал своей сбежавшейся родне о том, что он видел на краю леса. Слух об этом, как птичий щебет, облетел весь поселок, и в скором времени, чтобы послушать о случившемся или рассказать о других таких подобных случаях, к хижине собрались остальные местные жители.
Приглушенными голосами они рассказывали друг другу о человеке, который обратился в волка, либо о волке на человеческих ногах, преследовавшем всадников; оказалось, что кое-кто уже видел это ужасное существо, никогда прежде не появлявшееся в Карпатах.
Когда скифы остановились на последний свой привал в горах, Кажак предусмотрительно выбрал место, защищенное с трех сторон завалами валунов, с одним-единственным подходом. Они разбили лагерь задолго до наступления тьмы, натаскали много сушняка и развели огромный костер.
Эпона сидела, скрестив ноги, на земле и, наблюдая за пляской языков огня, думала о Тене, Призывающей Огонь. Любопытно, тот же ли самый дух одушевляет огонь, разведенный скифами? Если она захочет помолиться скифскому огню, должна ли она обращаться к нему на языке заклинателей огня?
Размышляя об этом, она осознала, как скудны ее знания. Теперь-то она понимала, что есть много важных вещей, о которых, будь у нее такая возможность, она непременно расспросила бы друидов.
«Друиды. Ты не должна думать о друидах», – резко напомнила себе Эпона. Эти мысли могут распространяться далеко-далеко, как отблески сигнального костра, разведенного на холме, чтобы извещать всех о смерти вождя или созывать родственные племена на войну. Есть некто, кого могут привлечь эти мысли. Она не должна…
Но она ничего не могла с собой поделать. Она ощущала присутствие Меняющего Обличье; он прятался в тайных уголках ее ума, как невероятно огромный серебристый волк таился среди деревьев, наблюдая за ними желтыми глазами.
Ей так и не удалось убежать от него.
Но, может быть, еще рано терять надежду, Кажак считает, что они смогут убежать. Однако Кажак не понимает, что за существо их преследует. И она, Эпона, не может ему сказать. Чего доброго, он отошлет ее обратно, чтобы избавиться от этого оборотня, тем самым лишив ее возможности жить так, как ей хочется, а что может быть лучше, чем скакать на быстроногом коне, с развевающимися на ветру волосами.
«Пусть другие жертвуют собой ради племени, – подумала она. – Я оставила прошлое позади. Я еду в Море Травы, и там у тебя не будет никакой власти надо мной, Кернуннос. Такое расстояние непреодолимо даже для тебя».
Должно быть непреодолимо.
Языки пламени с треском облизывали сосновые сучья, в небо, в поисках своих далеких сестер – звезд, взметались снопы искр. Но звезды были скрыты тяжелыми тучами. Небо над ними было черное и пустое, такое же пустое, как и окружающая их ночь.
Впрочем, ночь была не совсем пуста. Где-то завыл волк, и серый жеребец вздрогнул.
Эпона боролась со сном; она знала, что Кернуннос может легко пробраться в мир ее сна, где она бывает такой уязвимой. Если он задумал вернуть ее в Кельтскую долину, к друидам, он наверняка сделает эту попытку здесь, в горах, в местности, привычной для них обоих.
Ночь тянулась медленно-медленно, как всегда тянется она для терзаемого болью человека.
Пятеро людей не смыкая глаз ожидали ее завершения.
Деревья стояли неподвижно, как часовые.
Из глубины, скользя по неровной местности, выплыла какая-то бесформенная тень. Она неслась, словно плот по низвергающейся горной реке; словно что-то шепча, она шуршала в листве деревьев; она была как бы неотъемлемой частью самой земли, мглы и всего окружающего. Она явилась, чтобы потребовать то, что, как она считала, принадлежит ей по праву.
Из всех, кто там был, Эпона первая почувствовала, что тень наблюдает за ними: за безопасным кругом, очерченным светом от пылающего костра, она увидела мерцающие желтые глаза.
«Нет, – безмолвно обратилась она к тени. – Я больше не принадлежу племени. Я принадлежу этим людям, их народу».
Костер вдруг погас, как если бы его задернули большой шкурой. Дасадас, выругавшись, вскочил и приладил стрелу к тетиве, однако стрелять было не в кого и не во что.
Тьма придвинулась теснее.
Аксинья стал шарить в свой торбе, ища кресало, но его пальцы онемели, и он никак не мог высечь огонь.
Вокруг их стоянки ходил волк. В наступившей неестественной тишине отчетливо слышалось его хриплое дыхание. Он нарочно наступал на ветки, которые ломались под его тяжестью. Волк был очень большой. И он явно хотел, чтобы все знали о его присутствии.
В Эпоне заговорил дух.
«Ты кельтская женщина, – напомнил он ей. – Твое место не здесь. И не в Море Травы, с этими кочевниками. В твоих жилах течет та же кровь, что и в волке, и ты всем своим существом помнишь песни твоего народа. Он призывает тебя. Он призывает тебя домой».
Волк подошел ближе; в темноте отчетливо виднелась бледная шкура; его глаза мерцали. Он сел в шести шагах от Эпоны.
Кажак бросился к нему с ругательствами.
Волк исчез.
Эпона молча стиснула кулачки.
– Видела его? – закричал Кажак, утратив даже видимость спокойствия. – Видела его? Кажак сейчас убьет волка, будет прекращать все это. Этот волк никогда больше не является. Никогда.
Оскалив зубы, с коротким мечом в руке, он кинулся бежать в том направлении, куда, как он полагал, скрылся волк.
– Нет, – выкрикнула Эпона, протягивая руку, чтобы остановить его, но было уже поздно.
Кажак чувствовал себя оскорбленным. Даже самому себе он не хотел признаваться, как сильно испугал его волк; этот наглец открыто забрался в их лагерь и сел среди них, как домашняя собака. Но нет, он, Кажак, не позволит над собой издеваться. Кто бы ни было это существо, оно должно быть бренно, его можно убить.
Точно так же ему казалось, что он может убить оленя на вершине горы.
– Остановите его! – воззвала Эпона к остальным. Кто знает, что может случиться со скифом в этой темноте – один на один против гигантского волка?
Басл не задумываясь бросился на помощь своему предводителю, хотя Дасадас выкрикнул предостережение, а Аксинья настойчиво посоветовал подождать. После того как он убежал, двое оставшихся подошли к Эпоне, готовые защитить ее от любой опасности.
Кажак карабкался по каменистой земле, грудью пролагая путь через молодые ели, определяя путь по удаляющимся шагам волка. Он пришел с этой стороны и должен быть недалеко. Стрелять в темноте бесполезно, но, если он сможет нагнать его, он искромсает его мечом и кинжалом.
Потеряв направление, он вдруг остановился. Окружающий лес ни о чем ему не говорил: ни звуков шагов, ни шороха потревоженных ветвей. Это существо убежало. Возможно, оно скрылось до наступления дня в какой-нибудь пещере, чтобы затем вновь продолжать – кто знает, с какой целью – свое преследование.
Это животное – конечно же, оно животное – наверняка бешеное; только так и можно объяснить его поведение. И все же он никогда не слышал, чтобы животное вело себя так, как это.
Он услышал какой-то шум за собой, затем, вселяя облегчение, послышался голос Басла. Кажак ответил. Ярость схлынула, и он был рад, что не один в этой гнетущей темноте. Он плохо представлял себе, в какой стороне их стоянка; а ориентироваться по погасшему костру невозможно.
– Эй, Басл! – крикнул Кажак, устремляясь навстречу своему товарищу. Но в этот миг он услышал какой-то шум, подобный грохоту падающего могучего дерева; затем звуки борьбы, треск раздираемой плоти и наконец человеческий вопль. Это был голос Басла. Никакой бури, даже ветра нет, как же могло упасть в этом лесу дерево?
Кажак бросился на крик, раздвигая хлещущие его по лицу ветки. Он громко позвал Басла, но не получил никакого ответа.
Послышался другой шум, совсем рядом, кто-то продирался через подлесок. А затем внезапный ужасающий крик.
– Это волк. Басл, видно… Аааййй!
Крик перешел в визг, затем в невнятное бормотание и стон, более ужасный, чем визг. Кажак слышал этот звук прежде – когда попытка обезглавить человека с одного удара не удавалась, и он, с полуразрубленной шеей, захлебывался в собственной крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59