Он не приказал ей надеть седла на всех коней, как ожидали наблюдавшие за этой сценой скифы. Каждый из четверых, включая и ее, сделал это сам; затем они уселись все разом, как добрые товарищи, и уехали.
На другой день они увидели несколько групп, которые принадлежали к почитающему лошадей народу: отдельные семьи, перегоняющие небольшие стада, или несколько семей, собравшихся вместе для торгового обмена или совместной починки кибиток. Многие узнавали Кажака и приветствовали его, но он проезжал мимо не останавливаясь. Разговор с Потором взбудоражил его.
Он был озабочен мыслью, удастся ли ему убедить Колексеса и шаманов в том, какое ценное приобретение – Эпона. А он должен их убедить; на его поход возлагались такие большие ожидания, а он вернулся с такой небольшой добычей. Несколько великолепных кельтских мечей и кинжалов и эта девушка – вот и все, чем он может оправдать свое долгое отсутствие и потерю стольких людей и лошадей.
Когда он попытался объяснить Потору, как сильны в колдовстве кельты, дать понятие о том, какое ценное сокровище – Эпона, его собеседник выразил сомнение.
– Фракийская лошадь не подыхала, – сказал он. – Тебя одурачили, Кажак, ты поддался влиянию женщины, а это большая слабость в мужчине. Потор удивлен тобой.
– Кажак знает, что он видел. Лошадь была уже мертва, хотя и стояла на ногах, Потор.
Ничто не могло ее спасти. Кажак встречался и с другими странными случаями, которые можно объяснить только сильным колдовством.
– Потор не видел, что может делать эта кельтская женщина, – ответил его друг. – Может быть, ты и прав, Кажак, а может быть, ошибаешься. Пусть она покажет нам, что умеет делать. Приведи ее сюда и задай ей какую-нибудь задачу потруднее. Если она справится, Потор будет внимательно слушать каждое твое слово.
Но Кажак не хотел, чтобы Эпона расточала свои колдовские способности, чтобы убедить Потора и его людей. Кельтскую женщину надо щадить и беречь, как золото, которое он оставил в Голубых горах; она должна будет поразить своими способностями шаманов, чтобы они относились к нему, Кажаку, с большим уважением.
Он напустил на себя надменный вид, чтобы показать Потору, что его предложение совершенно неприемлемо.
– Кельтская женщина не ручная обезьяна, которая куплена у восточных торговцев и умеет проделывать всякие уморительные штучки, – сказал он с величайшим достоинством. – Ее колдовство – самого высокого свойства. К нему можно прибегать лишь в особых случаях, Потор. Ее колдовские способности надо беречь, как капли воды в пустынной летней степи.
Потор сунул в рот испачканный указательный палец, выковыривая застрявшую в задних зубах жилу.
– Говорят, на западе есть очень искусные колдуны, – не вынимая пальца, невнятно проговорил он. Он нашел и вытащил жилу и тут же с удовольствием ее разжевал. – Но ты не можешь привезти их колдунью в свое племя, Кажак. Это не только безрассудная, но и опасная затея, ибо всякое колдовство – дело опасное. Даже шаманы побаиваются плодов своего собственного колдовства. Если эта женщина, как ты говоришь, и впрямь обладает такими способностями, привезя ее с собой, ты поступил опрометчиво и еще пожалеешь об этом.
Кажак стиснул зубы и скрестил руки на груди.
– Кажак ни о чем никогда не жалеет, – сказал он, убежденный в своей правоте.
В то время как они ехали дальше на восток, Эпона представляла себе, какой прием ей окажет племя Кажака. Трудно ожидать, чтобы ее встретили так же тепло, как если бы она посетила одно из родственных племен ее собственного народа.
«Бывшего моего народа», – подумав, поправилась она.
В предстоящей ей новой жизни она должна будет найти себе свое место, а это может оказаться труднее, чем она предполагала. Но ведь решиться покинуть Голубые горы было трудно, повернуться спиной ко всему, что она знала и любила, было трудно, все же она это сделала. Сумеет она найти и свое место.
Она уже готовилась к тому, что ее ждет, готовилась ответить вызовом на вызов. Нет, она не будет, как скифские женщины, робко прятаться в кибитке, не будет кидаться, точно прирученная собачка, на зов какого-нибудь мужчины. Ведь она принадлежит к племени кельтов.
«Будьте со мной, духи моего народа», – помолилась она.
«Но ведь ты отвергла их», – ответил ее собственный дух.
Они видели еще много кочевников, отдельных семей, групп скачущих всадников. Море Травы было населено гуще, чем представляла себе Эпона.
– Скифы – многочисленный народ, – заметила Эпона, обращаясь к Кажаку.
– Нас так же много, как побегов травы.
– Долгая ли история у вашего народа?
– Мы старейший народ на земле, – ответил Кажак с непоколебимой уверенностью.
Эпона так и вспыхнула гневом.
– Как ты можешь утверждать такое? У вас даже нет сказителей, которые рассказывали бы об истории народа. Кельтские певцы, они все принимают клятву, что никогда не будут лгать, говорят, что наш народ – древний народ, ведущий свое происхождение со времен зарождения человечества. Ты сам говорил, что в долине Дуны есть города и медные рудники, существующие бессчетное количество поколений. Но если у вас нет друидов, которые могли бы учить ваших детей, что вы можете с уверенностью знать о своем прошлом?
– Скифы – старейший народ на земле, – упрямо повторил Кажак. – Первый народ. Лучший народ. Тут и спорить не о чем, это знают все.
– А я вот этого не знаю! – запальчиво воскликнула она.
* * *
Четырнадцать раз останавливались они на ночлег в Море Травы, наконец Кажак объявил:
– Скоро – может быть, сегодня – мы увидим стада Колексеса.
Сразу же после восхода они сели на лошадей, и Кажак безжалостно погнал своего коня; он не разрешал никому ни идти пешком, ни сбавлять ход, пока они не увидели первый табун пасущихся лошадей, принадлежащий его племени.
Эпона была поражена огромным количеством животных, тут были все мыслимые масти: рыжая, гнедая, мышастая, серая, вороная и белая – это походило на огромный пестрый ковер, устилавший все вокруг. Все они казались Эпоне прекрасными, она еще никогда не видела таких великолепных животных. Обитавший в ней дух благоговейно почтил всех эти пасущихся красавцев и красавиц.
Племя Кажака было самым многочисленным из всех ими встреченных. В эту предзимнюю пору отдельные семьи съезжались в одно место, чтобы сообща приготовиться к наступающим холодам. Здесь находилось более ста шатров, целый городок, раскинувшийся в степи.
При их приближении многие из пастухов узнали Кажака и, выкрикивая приветствия, поскакали навстречу ему. Он громко засмеялся и подтянул колени к холке своего серого коня. Когда соплеменники окружили Кажака, с проворством дикого кота он вспрыгнул на спину скакуна и, быстро перебирая ногами, как бы танцуя на седле, издал клич своего народа, народа, который больше всего на свете почитал лошадей.
Съехавшиеся всадники приветствовали также Дасадаса и Аксинью, но затем последовали вопросы, сперва неуверенные, но затем все более тревожно-настойчивые. Где Ишкапаи? Бартатуа? Мадьес? Донья немного отстал и скоро подъедет? Какие новости о Акове, Телеке и молодом Василасе?
Затем воцарилось безмолвие. Все глаза обратились на Эпону, которая, плотно завернувшись в свою медвежью шкуру, ибо в степях уже стоял пронизывающий холод, спокойно сидела на своей лошади чуть поодаль. Ее ярко-желтые волосы были прикрыты войлочным капюшоном, позаимствованным ею в торбе Басла, в ней не так-то легко было узнать женщину, но остроглазые скифы быстро заподозрили, что она отнюдь не просто еще один всадник.
– Это же один из коней Басла, – произнес чей-то обличающий голос. – Но на нем сидит кто-то другой. Где Басл и кто это сидит на его лошади?
Сразу же погрустнев, Кажак уселся в седло, жизнерадостность сразу исчезла
– Где мой брат Донья? – спросил еще кто-то.
Кажак заметил враждебность в окружавших его лицах.
– Когда мы ехали на запад, – начал он объяснять, – мы встретили большое племя киммерийцев, у них было много воинов, много оружия. Мы доблестно сражались, но многие братья погибли в этой схватке. Выжили только лучшие воины: Кажак, Дасадас, Аксинья. – Он усмехнулся, как бы предлагая порадоваться хотя бы его, Кажака, спасению.
– Братья умерли, а Кажак остался жив?
– Мы были все ранены, – поспешил заверить Кажак. – Ослабевшие, истекающие кровью, мы ускакали на запад в горы, куда киммерийцы не могли за нами последовать. Там мы услышали о кельтском кузнеце, который изготавливает лучшие на свете мечи. Хотя и с большим трудом, мы добрались до селения кельтов, увидели эти мечи, купили их и привезли сюда для нашего великого Колексеса. Мы привезли и еще одно сокровище, более ценное, чем мечи.
– Что может быть лучше, чем мечи? – с вызовом прокричал чей-то голос.
Но Кажак уже сказал больше, чем намеревался. Остальное должно быть рассказано прежде всего Колексесу.
– Где князь, повелитель нашего народа? – спросил он.
– В своем шатре, – последовал ответ. – Вместе с шаманами.
Эпона пристально наблюдала за лицом Кажака. Она заметила, что он был огорчен этим ответом.
Повернувшись к ней и остальным, он сказал:
– Мы поедем к Колексесу. – Он намеренно посмотрел прямо в глаза Эпоне. – Все поедем к Колексесу, – добавил он.
Они спешились, толпа – Эпона заметила, что в ней нет ни одной женщины, ни одной, – расступилась, пропуская их. Откуда ни возьмись, появились молодые парни, поймали лошадей и увели всех, чтобы расседлать и напоить. Кажак повел к шатру, который мог принадлежать лишь вождю столь многочисленного племени. Он был так же велик, как еще два других, но перед ним был водружен столб с привязанными к нему человеческими головами; почти всех их время и непогода превратили в черепа.
Казалось, они грозили Эпоне своими оскаленными зубами.
«Вы лишь пустые скорлупы, – молча сказала она им. – Дух давно покинул вас, вы не можете причинить мне никакого вреда».
Чтобы пройти через отверстие, заменяющее дверь, Эпоне пришлось наклонить голову. Прошло несколько мгновений, прежде чем ее глаза приспособились к царящей внутри полутьме; то, что она увидела, со всей убедительностью напомнило ей, что она находится в другом мире с чужой культурой.
Пол в шатре был устлан шерстяными, ручной вязки коврами, хотя скифы и не носили никаких вязаных шерстяных одежд, только войлочные и кожаные. Кипы ковров и шкур служили и вместо мебели, практически отсутствовавшей, если не считать небольших резных сундучков и какого-то странного кресла, попахивающего, точно горящая трава.
Тем не менее шатер был загроможден деревянной и глиняной посудой, каменными светильниками, кожаными кошельками и шкатулками, меховыми мешками, флягами, кувшинами, деревянными блюдами на небольших подставках, медными курильницами, барабанами и струнными музыкальными инструментами; так что надо было идти очень осторожно, чтобы ничего не раздавить. Шатер Колексеса вполне мог быть норой крысы-собиральщицы, хотя и сверкал яркими краскам и насквозь пропах запахами своих обитателей.
«У этих скифов, – сделала мысленный вывод Эпона, – начисто отсутствует чувство пропорциональности, симметрии. В убранстве их жилищ не чувствуется не только никакого художественного вкуса, но даже простого порядка. Их образ жизни, казалось, был так же лишен гармонии, как и их язык. Даже яркие цвета, в которые они красили свои войлочные одежды, никак не сочетались друг с другом».
Все внутри было пропитано запахом курений, сильнейшим тошнотворным запахом кислого кобыльего молока.
На кипе ковров, которая заменяла и кровать, и трон, восседал похожий на забальзамированный труп старик. Только в его глазах все еще пылал Великий Огонь Жизни. Его лицо было сплошь в морщинах, в шрамах и рубцах; это лишало его всяких индивидуальных черт. Из-под натянутого до ушей войлочного колпака выбивались тонкие пряди седых волос; покоящиеся на сдвинутых коленях руки напоминали когтистые птичьи лапы.
Эпона услышала, как Кажак быстро вздохнул, как бы удивленный видом этого древнего старика, сидящего скрестив ноги на коврах.
– О повелитель нашего народа, – почтительно проговорил он, кланяясь. Поклонились и другие скифы, но Эпона продолжала стоять прямо.
Она поняла, что перед ней Колексес, великий князь этого племени скифов, которое считало, что оно царского происхождения и поэтому должно править всеми остальными кочевниками. Она видела в Море Травы многочисленные табуны его лошадей. Колексес был весь убран в золото: кафтан, обшитый тонкими золотыми пластинами, массивное ожерелье и драгоценности. Но это не произвело на нее такого впечатления, какое произвело бы на Ригантону. Колексес обладал множеством вещей, которые можно было сосчитать и носить, но это был старый, весь иссохший человек, и она уже не чувствовала вокруг него ауры истинной власти. Перед ней сидел небольшой человечек, взирающий на мир испуганными глазами. И однако перед ним склонялись такие сильные люди, как Кажак. Ни один кельт не стал бы так унижать себя.
Колексес был не один в шатре. В его сводчатых округлых стенах находилось множество других людей, менее богато наряженных; но, хотя каждый из них выставлял напоказ свои золотые и янтарные украшения, одежды на них были сильно замаранные и потертые от долгого сидения в седле.
Рядом с Колексесом виднелись две очень странные фигуры. Это были мужчины, но не в обычных мужских одеждах. Они были облачены в длинные юбки из красного войлока, меховые туники и небольшие круглые войлочные шапочки, с которых свисали лошадиные хвосты. Эти волосяные метелки были прикреплены к туникам и юбкам, так что фигуры походили скорее на большие стога сена, нежели на человеческие существа.
Их лица, украшенные диковинными узорами, обращали на себя внимание раскосыми глазами и впалыми щеками. По обеим сторонам рта красной охрой были намалеваны длинные клыки. Кожа – вся в путанице черных полос, нарисованных древесным углем.
Оба держали барабаны, отбивая какой-то совершенно незнакомый Эпоне монотонный ритм. Другие, разговаривая, привычно старались перекричать этот непрерывный барабанный бой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59