В школе, чтобы без конца не путаться, их нахывали Энди - и одну, и другую.
Трещина в монолите под именем "Энди" наметилась в результате сущего пустяка. Эн подхватила ангину, а Ди, обычно хворавшая вместе с ней, почему-то не выдержала напор инфекции. Она ежечесно мерила себе температуру, высунув язык, рассматривала его в зеркале и даже, выскользнув на балкон без пальто, глубоко дышала морозным альпийским воздухом. Величественный покой каменных громад, праздничная белизна заснеженных равнин, темная зелень сосновых рощ, источавшая хвойный аромат - все напоминало о приближавшемся празднике, которого близнецы так ждали.
Им исполнилось шестнадцать. В мире бушевала страшная война, но в пансионате, затерявшемся в швейцарских Альпах, жизнь протекала мирно. Двадцать четыре ученицы старших классов шили белье в помощь армии, младшие клеили елочные игрушки для семей беженцев и все вместе готовили рождественский концерт для санатория, где лечились раненые.
Эн и Ди читали в домах басни и пели песенку про эдельвейс.
- Ни за что не поеду без тебя. Пусть фрау Грис сажает меня в карцер, заявила Ди лежавшей в жару сестре.
- Глупости, - просипела Эн. - Раненым от этого легче не станет. Да и мне тоже. Лучше поезжай, а потом все мне подробно расскажешь.
- Но я не смогу одна! - в голубых глазах Ди стоял огромный, как восклицательный знак на плакатах, страх.
- Ты же понимаешь, что многие вещи нам придется делать по отдельности. - Мудро заметила Эн.
- Например, болеть? - Пощупав свой лоб, Ди с удивлением обнаружила, что температура у неё так и не поднялась.
- Например - выходить замуж, - мрачно уточнила Анна.
И будто напророчила! Среди раненых санатория оказался молодой испанский офицер из состоятельной семьи. У Родриго Кордеса была раздроблена осколком снаряда коленная чашечка и поврежден позвоночник. Ему грозил пожизненный паралич. Ди вернулась в слезах.
- Господи! Он такой красивый! Огромные черные глаза как у святых Эль Грека и тонкое мученическое лицо. Его возят на коляске, но когда я пела, Родриго приблизился к самому роялю... И потом поцеловал мне руку! - Ди восторженно зажмурилась.
- Так, вы познакомились?
- Вот! - Ди протянула открытку санатория, на обратной стороне которой было аккуратно выведено полное имя и адрес.
- Бог мой, как красиво - Миранда-де-Эбро! Он дворянин?
- Да это же название города на севере Испании. Недалеко от Бильбао, который находится на берегу Бискайского залива.
- У вас, похоже, состоялась длинная беседа... - сев на постели, Эн внимательно пригляделась к сестре. Та опустила глаза: - Я посмотрю карту. Но писать буду! Я обещала.
- А у него нет, случаем, брата?
- Родриго - единственный ребенок в семье, - виновато прошептала Ди.
Переписка получила бурное развитие. Родриго оказался поэтом, но сочинял он, естественно, по-испански. Ди расшифровывала послания со словарем. Сам же Родриго срочно погрузился в изучение французского, чтобы читать письма Дианы. Она писала по пять листов.
Окончание школы совпало с завершением войны. А в июне в Голландию прибыл Родриго, чтобы попросить у Натальи Владимировны руку её дочери. Он прибыл на собственных ногах, хотя ещё и опирался на костыли. Наталья Владимировна расплакалась и благословила влюбленных. Свадьбу решили сыграть через год. Родители Родриго изъявили желание познакомиться с Дианой. Жених Ди оказалась отпрыском старинного знатного рода, а происхождение невесты оставляло желать лучшего. Кроме того - у представителей старшего поколения не вызывал доверия наивный эпистолярный роман витавшего в поэтических грезах юноши.
Диана проводила жениха со спокойным сердцем. - Родриго поклялся, что станет моим мужем. Я ни чуточки в этом не сомневалась! - уверенно объявила она сестре.
Сестры Вильвовские поступили в Венский университет на отделение изящных искусств. Обе собирались, как и отец, стать художницами. Решение было принято не без труда. Вернувшись из пансиона, сестры обнаружили то, что от них долгое время скрывали: мать давно проявляла признаки душевного расстройства, но теперь, после очередной попытки самоубийства, её вынуждены были отправить в клинику, принадлежавшую хорошему знакомому фармацевта Дуварде - мужа тети Зинаиды. Клиника находилась в предместьях Вены, что, в основном, и предотпределило выбор места для обучения девочек.
2.
- Странное это было лето сорок пятого года. - Эн достала старый альбом с фотографиями. - Мы выпорхнули в мир, где кончилась война и ликование соседствовало с горькими слезами... В июне вы обручились с Радриго, в июле маму увезли в клинику, в августе атомный взрыв уничтожил два японских города.
- ...А в сентябре мы вошли в огромные двери гуманитарного корпуса. Мы даже прихватили с собой мальберты и одели соломенные шляпки от солнца решили, что предстоит выезд на пленэр. Но вместо этого все знакомились, бродили по Университету, замирая от восторга в его библиотеке, выставочных залах, салоне для концертов.
- И фотографировались, - Эн протянула сестре большой пожелтевший, но очень отчетливый снимок. - Здесь вся наша группа. Только у одной девочки не оказалось денег для фотографа. Она стояла под деревом поотдаль и старалась выглядеть пренебрежительной. Странно, ее-то я помню лучше всех, а у остальных, что запечатлетилсь на фотографии, какие-то чужие лица.
- Даже у нас, - согласилась Ди. - Это потому, что фото черно-белое, а память - цветная. Кажется тогда мы чуть ли не впервые оделись в разные платья. Мы не хотели, чтобы нас и в Университете называли Энди.
- Ха, просто Родриго утверждал, что тебе очень идет желтое. А я прочла исследование, в котором утверждалось, что этот цвет был ненавистен Шекспиру. Он лишь несколько раз упоминает желтый и то, описывая смехотворные чулки разрядившегося чудака - Малевалио в "двенадцатой ночи"..
- Помню! Помню синий крепдешин в горошек и воротничок из белого пике. - Ди ткнула пальцем в изображение юной особы. - Потом я взяла твое платье, когда поехала к отцу.
- Господи! Из каких жалких тряпок мы мастерили себе наряды! Пустые магазины, послевоенный город, три пары туфель на двоих и чуть ли не два платья. Мы меняли воротнички, ленточки и кажется... - Эн пожала плечами. Кажется, выглядели великолепно. Как ты думаешь, мы в самом деле были хорошенькими?
- По фотографии этого не скажешь. Но на нас все заглядывались. Родриго считал, что я похожа на рафаэлевскую мадонну.
- А Грег называл меня Марикой Рок... - Эн осеклась. - Это когда я впадала в "танцевальный транс". Тогда почему-то очень много танцевали. - Эн посмотрела на свои неподвижные ноги. - Черт-те в какой обуви. Но как церемонно, как чувственно... Едва касаясь друг друга, обмирая лишь от тепла его ладони на своей талии. Боже, что за чудо - молодость! Любовь и только одна любовь на уме.
Перевернув ещё пару листов, Эн быстро захлопнула альбом и спрятала его в ящик. Ди отвела глаза, делая вид, что не заметила этого.
- У меня сохранилось много американских фото, - сказала она.
- Помню, ты пристала их мне - с гориллами и какими-то редкими крысами.
- Странно, Эн, почему все же в Нью-Йорк поехала я?
- А почему ты тогда выступала одна в санатории перед Родриго? Ангину ведь мне тоже "прислали",чтобы на время вывести из игры. Таков высший замысел.
- И обострение у мамы, думаешь, было не случайно?
- Какая там случайность, если она потеряла сознание сразу после того, как ей сообщили об автокатастрофе.
- Уверена - она до последнего дня любила отца. - Ди пожала плечами. Ей вообще, не хотелось жить, потеряв любимого - это вовсе не психоз. Это нормально.
- Стоп, стоп! Ну-ка, дорогая, одень свои очки, - прервала Ди печальные размышления сестры.
Эн засмеялась: - Я сняла их, разглядывая карточки и загрустила. Вспомнила, как мы испугались, получив телеграмму из Нью-Йорка - отец перенес сложную операцию после автомобильной аварии. Он хотел проститься с нами. У мамы начался тяжелый приступ - и мы разделились - ты уехала к отцу, я осталась в Австрии... Слава Богу, тогда все обошлось.
Зацепив за уши мягкие круглые дужки очков Эн подъехала к балконной двери, раздвинула тяжелые бархатные шторы - цвета шоколада в бежево-золотистых выпуклых букетах.
- О-ох... Штиля и тепла пока не предвидится. Но как чудесно светятся окна кафе! На столиках горят разноцветные свечи, в вазах цветы. А у всех, кто стряхнув зонтик, скрывается в дверях отелей и ресторанчиков, - вид таинственных влюбленных. Но он никого не ждет. Он здесь совсем один.
- Бедолага Риголетто? Кто же просит милостыню в дождь? Наверное, он смотрит на темное море и думает о том, что в следующей жизни обязательно станет моряком.
- Я не о нищем. Там один парень - иностранец. Приходил сюда после обеда, и теперь вернулся - уселся на тумбу с пакетом в руках. Кормит чаек, жмущихся у каменного парапета.
- Почему ты решила, что он иностранец и никого не ждет?
- Он с дорожной сумкой, Ди. А тот, кто ждет даму, не обматывается шарфом до ушей. Скорее - подставляет грудь ветру, распахнув куртку. И нетерпеливо курит, уже как бы озаренный огнем предстоящей встречи. На этом же лежит печать потерянности, одиночества.
- Погоди, не отвлекай, - Ди сосредоточенно считала петли: - Зайде очень понравилась распашонка для новорожденного, сделана по старинному обряду. Я хочу вывязать ещё такой же костюмчик - чепчик и рубашечку. Ведь её салон знаменит моими изделиями, - иронизировала Ди, отлично знавшая, что её кружева на прилавке незадерживаются.
- Хочешь взглянуть на этого парня?
- А что с ним?
Эн пододвинулась, освобождая место у окна. - Посмотри и все. Она передала сестре перламутровый бинокль.
Зажав клубки в переднике, Ди выглянула на улицу. Под уютно светящимися окнами ресторанчика лоснился мокрый булыжник, белая "зебра" перехода и жирная стрелка указывали на море. Прямо у её острого конца, присев на каменную тумбу, ссутулился молодой мужчина. У ног - черная спортивная сумка, в руке бумажный пакет. Волнистые длинные пряди перебирает ветер. Оранжевый свет вывески ресторана "Каприччо" тревожно и четко очерчивает профиль: крупный нос с небольшой горбинкой, насупленный лоб, сжатые с каким-то тайным упрямством, губы.
- Грег?! - отпрянула Ди, схватившись за голову. Выскользнув из передника, разбежались по ковру клубки.
- Ну-ну, дорогая! - Эн задернула штору. - Парню нет и сорока, а Грег, Грег давно старик.
- Он жив?! - вырвалось у Ди. Но тут же, скрывая растерянность, она опустилась на ковер, собирая нитки.
- Жив, пока мы помним все. - Эн крепко сжала губы. - А ведь мы не можем забыть, правда? - еле слышно прошептала она.
- Угу... - откликнулась Ди. Она старательно искала что-то под креслом, пряча слезы.
Приблизившись к камину, Эн протянула к огню руки. - Садись поближе. Не хватает, чтобы ты тоже простудилась. У меня что-то дерет горло. Извини, я буду говорить совсем тихо.
- Лучше уж помолчи. Посмотрим телевизор.
- Нет, Ди. Когда-то ведь мы должны поговорить об этом. Откладывать рискованно. Или рассказчик или слушатель может... может выйти из игры по вполне естественным причинам.
- Не пугай. Смерть здесь ни при чем. И без неё ясно - пора подвести итоги. - Ди заняла свое кресло. - Я ждала этого разговора. И боялась. Может, подождем веселого солнечного денька? Ты сегодня какая-то черно-белая, Эн. А мне так хотелось бы, чтобы именно эта история... - Ди опустила глаза и уверенно произнесла: - Чтобы менно эта история была розовой.
- Тогда попробуем быть честными. Например, сделаем следующий вывод: мы много напутали, но вообще-то стали милейшими доброжелательными старушонками, которые умеют любить и прощать.
- Не иронизируй, Анна. Так оно и есть. Что бы мы сейчас тут не наговорили друг другу.
- Останови меня, если тебе что-нибудь не понравится. - Эн разлила в чашки малиновый чай. - ...Итак, на дворе сорок седьмой. С февраля, когда в Париже состоялся показ коллекции мало кому известного начинающего модельера Кристиана Диора, все только и говорили, что о произведенной им революции. Естественно, на нашем отделении декоративно-прикладного искусства, где мы с тобой с успехом проходили обучение.
- Еще бы! - Оживилась Ди. - Женщинам, одетым в квадратые пиджаки и грубые узкие юбки, Кристиан предложил вспомнить об утраченной в годы войны изнеженной женственности. Кругом сплошные лишения, прилавки пусты, а он призывает забыть о страданиях, бежать от нищеты, убогого существования. Эта обворожительно узкая талия, маленькие милые плечи и подчеркнутая соблазнительная грудь - кто мог позволить себе подобное в бомбоубежище или в очереди за хлебом?
- Господи! Услышал бы нас Кей...ой супруг отличался серьезностью и политической зоркостью. А тут две пожилые женщины вспоминают послевоенную Европу и говорят о тряпках... А конференции, пакты, политические интриги, недавно закончившийся Нюрбернгский процесс! - Эн тяжко вздохнула. - Увы, память эгоистична, зачастую она сохраняет самые лакомые кусочки, а печальное и тяжкое прячет в тени забвения. Запах кислой капусты, поджаренной на керосинке я вспоминаю с усилием, а знаменитый костюм Диора "Бар" вижу как сейчас. Само воплощение элегантности! Приталенный маленький жакетик и расклешенная юбка до икр. Чудо! Восторг.Да ради этого стоило преодолеть все!
- Точно! Мы сшили что-то похожее из плотной темнозеленой шерсти дешевенькой, мнущейся. Но какой роскошной я чувствовала себя в Америке! Кстати, там действительно бушевали бои вокруг диоровского костюма. В Нью-Йорке толпы разъяренных домохозяек разгромила витрину магазина, где была выставлена эта модель, а на показе коллекции стали срывать юбку с манекенщицы Рене, демонстрировавшей "Бар". Женщины считали, что не время тратить ткани и деньги на шикарные туалеты. - Ди торопилась увести воспоминания в от пугающей темы. - Эти жестокие воительницы не понимали, скольких несчастных спасли от депрессии и безумия дурацкие мысли о платьицах, юбках, пуговках... Как раз тогда вышли первые духи Диора - "Мисс Диор".
- Прекрасно помню. - Эн нахмурилась. - В Европе было куда хуже. Мыло с карболкой, жиденький суп из американских консервов - и заветная пробирка с пару граммами женского счастья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27