Вероятно, уже во время визита в Кернозю Зайончеку удалось привлечь для борьбы с Понятовским экс-легионера Бенедикта Юзефа Лончиньского и его патриотку-сестру, с детства воспитанную в преклонении перед создателем легионов Генриком Домбровским. Если действительно было так, то по приезде в Фннкенштейн, когда возобновились вечерние беседы фаворитки с императором, во время которых они поверяли друг другу разные политические «секреты», Мария наверняка не преминула передать Наполеону внушенные ей соображения относительно Понятовского и Домбровского. Не исключено, что именно Валевская послужила причиной того, что 29 апреля 1807 года Наполеон написал в письме Талейрану:
«Поляки вовсе не хотят Понятовского. Было бы хорошо, если бы можно было военное министерство отдать Домбровскому, а Понятовского направить в армию».
Спустя несколько дней по приказу императора в штаб-квартире появился восторженно встреченный бывшими подчиненными сам генерал Домбровский. О дальнейшем ходе интриги мы узнаем из интересного письма, направленного князю Понятовскому 5 мая 1807 года. Автором его был не кто иной как брат Валевской, «адъютант-комендант» Лончиньский.
Вчера я был призван к герцогу Мюрату, который приказал мне написать вашей светлости, сообщив мне следующее: генерал Домбровский три дня находился в штаб-квартире и имел аудиенцию у императора, во время которой император велел ему задержаться на несколько дней в главной квартире, а в тот же самый день, призвав герцога Мюрата, сказал ему: «Я слышал, что князь Понятовский желает командовать линейными войсками, пусть сейчас же попросит об этом, и я немедленно… дам утверждение». Затем герцог Мюрат сообщил мне, чтобы я написал вашей светлости, донеся об этом, и добавил, что император настроен вручить Домбровскому военное министерство, так как сам видел его ногу, которая столь скоро не позволит ему нести службу в седле… Приезжайте, князь, как можно быстрее в Финкенштейн, не для чего иного, а только лично просить императора о командовании корпусом, а я уверен, что Вы будете удовлетворены, ибо перемене, которая имеет наступить, все, коим дана честь состоять в дружбе с вашей светлостью, будут радоваться. Именно это нам и потребно, си мое время убедить каждого в талантах, смелости и devouement pour sa patrie (преданности отчизне) вашей светлости. Не мешкайте с приездом…
Если принять во внимание цель письма и покровительственный тон, с каким штабной адъютант обращается к военному министру, трудно посчитать Бенедикта Юзефа Лончиньского ловким дипломатом и очень уж тактичным человеком. Князь Понятовский не стал пускаться в переписку с бывшим собутыльником. Он обратился прямо к Мюрату.
В пространном письме к маршалу огорченный военный министр разоблачал коварную игру противников и объяснял свои истинные намерения. Он напоминал, что не добивался исполняемой им должности, а принял ее по желанию и настоянию Мюрата. Сам он министерство оставлять не намерен, но готов в любой момент от него отказаться, поелику «не был бы достаточно счастлив, не заслужив одобрения его императорского величества», но предостерегал перед пагубными последствиями, которые могли бы возникнуть для вновь формируемого польского войска «от столь неожиданной и ничем не оправданной смены главного командования». Одновременно он со всей решительностью заявлял, что не примет никакого командования, которое может поставить его в зависимость от людей, бывших доселе его подчиненными, так как ведает, что они прибегли бы «ко всем возможным притеснениям, желая отомстить ему за усилия, кои он употреблял, дабы держать их в строгой форме и субординации».
Протест Понятовского должен был вызвать немалое замешательство в штаб-квартире. Мюрат, доброжелательно настроенный к князю, как только понял, что его ввели в заблуждение, тут же изменил фронт и поспешно отказался от прежних шагов. В сердечном письме от 11 мая он заверил Понятовского в своей неизменной дружбе и благожелательности императора. Он призывал князя остаться на посту военного министра, «на который его призвало доверие соотечественников и где он, несомненно, будет и далее заслуживать доверие его императорского величества». Одновременно маршал без всяких церемоний раскрывал виновников интриги. «Несколько польских офицеров, а среди них генерал Рожнецкий и полковник Лончиньский… заявили мне, якобы Вы желали бы оставить военное министерство и перейти на службу в армию», – писал он князю, полностью опровергая тем самым положение вещей, представленное в письме Бенедикта Юзефа.
Таким вот образом интрига против Понятовского в несколько дней разлетелась окончательно. Князь-министр, падение которого, казалось бы, уже было утверждено, вышел из всей этой истории, еще более укрепив свои позиции, компрометация его врагов была полная.
Понесли ли наказание замешанные в интригу офицеры! Явных доказательств тому нет, но надо полагать, что какие-то последствия были. Спустя некоторое время, вероятно именно в связи с этим делом, полковник Лончиньский покинул штаб Бертье и вернулся в регулярные войска. 1 сентября его назначили командовать свежесформированным 3 полком уланов. Благодаря новому назначению Бенедикт Юзеф очутился в дивизии генерала Зайончека, что вряд ли было результатом простого стечения обстоятельств.
Все это, вместе взятое, весьма странно. Французские биографы упорно подчеркивают якобы решающее участие Понятовского в свидании Валевской с Наполеоном; сама Валевская дает понять, что Понятовский назначил ее «своим политическим посланником» при императоре, а тем временем единственная серьезная политическая интрига, в которой можно бы усматривать участие фаворитки, была направлена именно на свержение Понятовского. Как после этого биограф может разрешить такие противоречия?
XII
Совместное пребывание в Финкенштейне придало новый тон отношениям Валевской с императором. Это уже не были тайные, торопливые свидания в королевском Замке в Варшаве, прерываемые бурными взрывами Наполеона, орошаемые слезами Марии. В мазурской штаб-квартире, в тиши двух смежных комнат, в отдалении от остального мира, бурный варшавский роман приобретает черты супружеской респектабельности.
«Император приказал приготовить помещение рядом с его покоями, вспоминает камердинер Констан. – Мадам В. поселилась там и уже не покидала замка в Финкенштейне, тем более, что ее старый муж, оскорбленный в своем достоинстве и в своих чувствах, не хотел принять под свой кров женщину, которая его оставила. Все три недели пребывания императора в Финкенштейне жила с ним мадам В…Все это время она проявляла самую возвышенную и бескорыстную привязанность к императору. Наполеон как будто, со своей стороны, понимал эту ангельскую женщину; ее поведение, полное доброты и самоотверженности, оставило во мне неизгладимое воспоминание. Обедали они обычно вдвоем, так что я был свидетелем их бесед – живого и возбужденного разговора императора и нежного и меланхоличного мадам В…В отсутствие Наполеона мадам В. проводила время в одиночестве, читая или же наблюдая из-за занавесок за парадами и военными учениями, проводимыми императором. Такой же, как поведение, была и ее жизнь, размеренная и всегда одинаковая…»
Правнук и биограф Валевской, граф Орнано, совершая перед войной путешествие по следам прабабки, заглянул и в Финкенштейн. Замок, где находилась некогда штаб-квартира Наполеона, стоял тогда еще целый и принадлежал юнкерскому роду графов фон Дона. Французскому гостю показали «наполеоновские покои» со старой обстановкой, сохранившиеся со времен исторического романа. Сильное впечатление произвела на правнука спальня императора. Там стояло большое супружеское ложе с балдахином и занавесями из пурпурного шелка, а рядом с ним полевая кровать – одна из тех, которые Наполеон возил с собой повсюду и на которых охотней всего спал. Внимание Орнано обратили на дырку в занавеси над супружеским ложем. Согласно легенде, поддерживаемой владельцами замка, пани Валевская, уезжая из Финкенштейна, вырезала кусочек пурпурного шелка на память о ночах, проведенных в спальне императора.
Спустя сорок лет после поездки графа Орнано, когда и я двинулся по следам наполеоновского романа, мне уже не предоставили столь богатой пищи для воображения. Прусский Финкенштейн успел превратиться в польский Каменец Суский, а бомбежки превратили родовое гнездо графов фон Дона в угрюмые, обгоревшие руины. Мало кто уже помнил, что полтора века назад здесь находилась ставка французского «бога войны». Последняя война, развязанная сородичами бывших владельцев замка, стерла следы всех предыдущих войн. Местные жители в утешение сообщили мне, что замок объявлен историческим памятником и вскоре начнется его восстановление, но моего положения биографа «польской супруги Наполеона» это никак не облегчало.
И все же я не уезжал из Каменца Суского разочарованным или удрученным. Тот предвечерний час, который я провел, бродя среди развалин замка, я отнюдь не считаю потерянным. Так как разглядывать там было мало что, все это время я размышлял о Валевской. Но иначе, чем я думаю обычно о героях моих биографических повестей. Я не ломал голову над сопоставлением дат и фактов, которые в этой запутанной биографии все равно не удастся согласовать; не пытался разгадывать загадки и ребусы прошлого, которые все равно не будут разгаданы. Я поддался магии окружающих меня исторических стен и просто думал о молодой женщине, которая апрельской ночью 1807 года приехала в главную квартиру Наполеона.
Поездка в Финкенштейн была со стороны Марии актом большой смелости. Она же знала, чем рискует. В Варшаве вся история еще укладывалась в рамки приличий. Был муж, были кузины и подруги, были те или иные ширмы. Там все еще можно было повернуть вспять, от всего еще можно было отречься. Скандалезные любовные похождения случались с самыми высокопоставленными светскими дамами. После них прибегали к карантину, уезжая на два-три месяца в деревню, и все быстро забывалось. Но здесь возврата уже не было. Это означало разрыв с мужем, отказ от сына, прощание со всей прошлой жизнью.
Валевская как будто выговорила у Наполеона, что никто не узнает о ее пребывании в Финкенштейне. Император делал что мог, лишь бы исполнить ее желание. Спальня любовников и примыкающая к ней комната фаворитки были отделены от остального замка глухой стеной.
Пани Потоцкая, которая, я уже говорил, черпала свою информацию от ближайшей поверенной Марии, так что может считаться надежным свидетелем, приводит в своих воспоминаниях следующую деталь. Военный министр, маршал Александр Бертье, имеющий доступ к императору в любое время дня и ночи, как-то утром застал любовников за общим завтраком. Валевская успела юркнуть в соседнюю комнату, но компрометирующее доказательство в виде второго столового прибора осталось. Бертье, видя на подносе две чаши, позволил себе многозначительно улыбнуться. Наполеон за это так цыкнул на него, что, как пишет мемуаристка, тот «сразу же перешел к важному делу, которое его привело к императору, зарекшись на будущее злоупотреблять правом являться без предупреждения».
Несмотря на все старания Наполеона, сохранить тайну было явно нелегко. В главной квартире на каждом шагу встречались поляки. Почти ежедневно приезжал кто-нибудь из варшавского высшего света. Под окнами замка муштровали своих солдат офицеры только что сформированного гвардейского кавалерийского полка. Постоянно находились в Финкенштейне Юзеф Выбицкин, Александр Сапега, Винцентий Красиньский, Александр Рожнецкий. Часто приезжал Юзеф Зайончек и Станислав Костка-Потоцкий. Все они знали Валевскую лично, некоторые, например Ян Леон Ипполит Козетульский, давний сосед по Ловичу, и дружившие с Лончиньскими братья Томаш и Франтишек Лубеньские, относились к кругу ее близких знакомых. Кроме того, в Финкенштейне нес свою службу посвященный во все Бенедикт Юзеф Лончиньский, который охотно встречался с варшавскими друзьями.
Чтобы укрыться от людского любопытства, Марии приходилось прибегать к самым строгим ограничениям. Все три недели она ни разу не переступила порог своей добровольной тюрьмы. К окнам подходила, только тогда, когда были опущены жалюзи. Единственными лицами, которые видели ее, кроме императора, были обслуживающий ее камердинер Констан и мамелюк Рустан. «Она было обречена, – пишет Массой, – на жизнь, полную скуки… жила отшельницей, зависимой от воли и приказаний господина, без всякого общества, без всяких развлечений…». Но как из рассказа Массона, так и из свидетельств польских мемуаристов явствует, что это с виду беспросветное пребывание вовсе не было для Валевской тягостным. Случаются такие парадоксы, особенно в женских биографиях.
Причины приезда Марии в Финкенштейн по-разному Освещаются осведомленными лицами. Констан, Потоцкая и пользующиеся их показаниями биографы полагают, что Наполеон призвал ее к себе специальным письмом (склонный к поэтическим взлетам, Станислав Васылевский пишет даже о «золотистом гонце», который доставил из штаб-квартиры «призывную мольбу»); семейный биограф Орнано уверяет, что она поехала с политической миссией, поддавшись уговорам генерала Зайончека и брата, и только потом уже император уговорил ее остаться; Массон, главный комментатор воспоминаний Марии, кратко говорит, что она «должна была поехать», а это можно толковать по-разному, допуская и возможность, что еще раз был повторен «патриотический шантаж», пущенный в ход до этого в Варшаве. Но никто не пытается утверждать, что Валевская поехала в Финкенштейн потому, что была влюблена в Наполеона. Тогда она еще не была влюблена, это признает даже обожающий императора Массон.
Но приехав, она очутилась в необычной ситуации. Завеса тайны полностью оградила ее от внешнего мира, обрекая одновременно на интимное общение, на постоянное нахождение один на один с человеком гениальным, властным, необычайно впечатляющим и… в полном расцвете мужских сил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30