Ночью прошли 16 лиг».
И дальше: «Среда, 12 сентября. Идя тем же путем, прошли 22 лиги. Об этом оповещен экипаж».
Я невольно задумался.
11 и 12 сентября? Да это же ведь как раз и были те страшные дни, когда нашу флотилию влекло вперед какой-то неодолимой силой. Неужели же за двое суток мы, двигаясь с такою скоростью, прошли только 53 лиги? Не ошибся ли синьор Ниньо?
Я сверился с дневником господина. Несомненно произошла какая-то ошибка – в дневнике дрожащей рукой адмирала было выведено: «Вторник, 11 сентября. Весь день плыли своим путем и прошли 20 лиг. Видели обломки 120-бочечного корабля, но не смогли их выловить. Ночью прошли тоже 20 лиг».
Господи, до чего же эти колеблющиеся неровные строки, эти падающие одна на другую буквы не походили на обычный – твердый и красивый – почерк адмирала! Если бы не его характерные «А», «Н» и «Т», можно было подумать, что записи в журнале до 10 сентября и в дневнике после 10-го велись разными людьми.
Я перевернул листок дневника. Дальше рукой адмирала было записано: «Среда, 12 сентября. Продолжали идти тем же путем, прошли за сутки 33 лиги».
Это больше походило на правду. За двое суток – 73 лиги, но никак не 53!
Я уже готов был обратить внимание господина на эти досадные ошибки синьора Ниньо, как вдруг разглядел в дневнике адмирала справа еле заметные приписки: «Занести в журнал 11 сентября: днем – 15 лиг, ночью – 16 лиг». А против среды, 12-го: «Прошли за сутки 22 лиги».
Да что же это я?! Господин велел мне переносить в журнал цифры, что стоят справа. Пилот, очевидно, тоже получил такое же распоряжение. Однако, чтобы отмести всяческие сомнения, я еще раз спросил господина, какими цифрами мне следует руководствоваться.
– Я велел тебе перенести в журнал цифры, что стоят справа, – очень тихо и раздельно произнес адмирал.
Но по тому, как к щекам его стала медленно приливать кровь, я понял, что дело плохо. Памятуя недавнее происшествие с картой, я промолчал, а господин продолжал уже несколько мягче:
– Синьору пилоту я вынужден был диктовать, а на твою сметливость можно положиться.
ГЛАВА VI
Корабельный журнал и дневник адмирала
Я молча углубился в работу. Сначала, чтобы не спутаться, на отдельном листе записал все нужные мне цифры, потом принялся переносить их в журнал. Постояв несколько минут за моей спиной и, очевидно, удовлетворенный моей работой, адмирал вышел.
И тут на меня снова напали сомнения.
Почерк у меня от природы неровный и малоразборчивый. Это происходит потому, что в жизни мне мало приходилось писать. Сейчас, почти ежедневно делая записи в своем дневнике, я понемногу начинаю вырабатывать более устойчивый и красивый почерк. Надо надеяться, что к мо-менту нашего возвращения в Европу я сделаюсь заправским эскривано.
Но пока что в Европу мы еще не возвращаемся и почерк у меня еще не выработан. Надо, однако, сказать, что в случаях, когда я не особенно тороплюсь, я этот недостаток свой могу искупить с лихвой: в мастерской Антонио Тульпи я усвоил не только искусство гравера, но научился к тому же, по желанию заказчиков, переводить на серебро или на медь их подписи или иной раз их стихи с такой точностью, что сами заказчики не могли отличить свою подпись или написанный ими сонет от моей копии. Мастер Тульпи даже пошутил как-то, что я смогу разбогатеть, подделывая подписи на векселях, если только не попаду за это в тюрьму.
Записи в корабельном журнале, занесенные моим собственным почерком, навряд ли произвели бы хорошее впечатление. Скопировать строки из дневника, выведенные больной, дрожащей рукой адмирала, было для меня легче легкого, но не для этого ведь он меня позвал. Может быть, он слыхал от Орниччо об этом моем таланте, и сейчас мне нужно пустить его в дело и скопировать, конечно, подлинный почерк господина? И я решил после 10 сентября вести записи в корабельном журнале так, чтобы самый внимательный глаз не смог бы их отличить от записей, сделанных до этого обычным почерком адмирала.
Не успел я вывести одну строку, как господин снова зачем-то вошел в каюту. Я слышал его дыхание за своей спиной и ожидал, что вот-вот услышу из уст его похвалу. Он молчал. В тревоге я оглянулся.
– Я опять сделал не то, что надо? – спросил я упавшим голосом.
Господин, положив мне руку на плечо, молча стал листать корабельный журнал в обратном направлении.
– Очень интересно. – наконец выговорил он. – В тебе, Франческо, открываются все новые и новые достоинства!
Я молчал. Не станет же господин хвалить меня, подобно Антонио Тульпи, за то, что я могу подделать чью-нибудь подпись.
Нет. Он хвалить меня не собирался, а велел мне не трудиться зря.
– Моряки редко бывают каллиграфами, – сказал он, улыбаясь. – Пиши так, как ты пишешь обычно, не старайся копировать мой почерк. Мне важно, чтобы корабельный журнал велся аккуратно. Больше ничто меня не беспокоит.
Я с воодушевлением принялся за дело. Если так, я постараюсь писать поаккуратнее.
Работал я сейчас уже машинально, не вникая в смысл того, что делаю. Только иной раз, когда уставала рука или нужно было заточить перо, я останавливался и перечитывал написанное. Так, например, в четверг, 13 сентября, в дневнике у господина запись была такая:
«Тем же путем прошли на запад 33 лиги. Течение противное». А рядом приписка: «В журнал занести 28 лиг».
17 сентября господин отмечает в дневнике, что вода в Море-Океане почти пресная, погода благоприятная и тихая, и все это свидетельствует о приближении нашем к земле. И тут же приписка: «Переносить в журнал не следует».
Боже мой, боже! В который раз я уже получаю подтверждение тому, что в самые трудные свои минуты господин находит в себе силы делать наблюдения над Полярной звездой или над присутствием в воде соли. Жаль только, что все это он оставляет при себе, а не посвящает нас во все происходящее, как это постоянно делал на корабле синьор Марио, а в Генуе – наш добрейший синьор Томазо.
Перенеся все нужные записи в журнал, я отправился наверх на поиски Орниччо или хотя бы синьора Марио, чтобы они мне растолковали все для меня непонятное. Почему адмиралу понадобился этот двойной счет расстояний.
Однако друг мой, столкнувшись со мной на палубе, выслушал меня и заявил, что иначе господин поступить и не может.
– Только ты поменьше болтай обо всем этом, – добавил Орниччо, – не все так слепо доверяют адмиралу, как мы с тобой! Адмирал ведь клялся Христом и мадонной, – пояснил Орниччо, – что мы вот-вот доберемся до Индии. Он и указывает меньшие расстояния, чтобы напрасно не будоражить команду. А записи, конечно, не должны вестись его рукой: в случае, если кто заподозрит его в неправильном ведении корабельного журнала, он всегда сможет свалить вину на другого!. Нет, нет, Ческо, – закричал Орниччо, разглядев, очевидно, мое огорченное ли-до, – я пошутил! Просто господин наш, адмирал, хочет, чтобы он, он единственный, был первооткрывателем западного пути в Индию. Вот наш журнал и должен спутать тех, кто вздумает за адмиралом последовать!
– Ага, это ты о португальцах! – вздохнул я с облегчением. – А откуда им узнать, что записано в нашем журнале?. Впрочем, у нас в командах имеются и баски, и галисийцы и у них полно родичей в Португалии. Осторожность, конечно, не помешает.
Орниччо внимательно посмотрел на меня, а потом, как маленького, погладил по голове.
– Ты хороший и умный малый, – сказал он ласково, – сам додумываешься до всего! И у тебя совсем нет нужды обращаться ко мне с расспросами.
Я, правда, собрался расспросить еще и синьора Марио об отклонении компасной стрелки, отмеченном в дневнике господина, но меня так порадовало мнение Орниччо обо мне, что я решил разговора не продолжать.
ГЛАВА VII
Адмирал и матросы
Так как королем и королевой была обещана ежегодная пенсия в десять тысяч мараведи тому, кто первый заметит желанную землю, а адмирал от себя обещал счастливцу еще куртку, шитую серебром, матросы теперь неохотно сменялись с вахты.
Ежедневно мы видели новые признаки приближения земли, и каждый думал, что именно ему выпадет счастье получить обещанную награду.
25 сентября, после захода солнца, синьор Пинсон с «Пинты» окликнул адмирала и сообщил ему, что увидел землю.
Все команды на трех кораблях по указанию своих командиров стали на колени и запели «Gloria in excelsis».
Земля казалась лежащей к юго-западу, и мы все видели ее появление.
Адмирал велел переменить курс кораблей, чтобы к ней приблизиться.
Она лежала на горизонте зеленой полосой, а над ней горели золотые крыши дворцов или храмов. Это несомненно была легендарная Индия или, может быть, страна Манджи, описанная Мандевиллем.
Многие матросы и солдаты с «Санта-Марии» решились ввиду близости земли выкупаться в янтарных водах океана.
Но уже на следующее утро мы убедились, что были введены в заблуждение освещенными солнцем облаками.
Обманувшись в своих ожиданиях, команда стала роптать. Матросы, когда адмирал проходил мимо них, поднимали к нему руки, покрытые ссадинами и изъеденные морской водой. Они кричали и требовали свою порцию вина, которого уже около двух недель не выдавали команде на «Санта-Марии».
Господин наш ежедневно обходил матросов. Со свойственным ему красноречием он описывал им богатства страны, которая лежит, быть может, в нескольких лигах от нас.
– Вы будете одеты в индийские шелка, золото и жемчуг, – говорил он.
– И, кто знает, может быть, если вы отличитесь, королева вам пожалует дворянство.
Изучая семь наук в университете в Павии, адмирал, по отзыву синьора Марио, особенно отличался успехами в логике и красноречии, и речь его была полна красивых сравнений и пересыпана блестками остроумия. Но то, что хорошо в беседе с профессором или вельможей, мало пригодно для простого матроса. И люди нашей команды часто плохо понимали мысли адмирала. Еще менее мне нравилось, когда Яньес Крот брался истолковывать матросам речь господина.
Как-то раз Орниччо окликнул меня.
– Ступай сюда, Франческо. Послушай речь нашего проповедника.
– Вы глупые и темные люди! – говорил Яньес Крот, обращаясь к кучке матросов. – О чем вы можете мечтать? О том, чтобы купить козу или корову или залатать крышу на сарае. А господин адмирал покажет нам страну, где люди едят на серебре и золоте, а женщины восемь раз обвертывают свои шеи жемчужными ожерельями.
Заметив, что глаза слушателей загораются от жадности и любопытства, Яньес Крот переменил свой тон на насмешливый и пренебрежительный:
– Ты, Санчес, с твоими кривыми ногами будешь, вероятно, совсем красавчик в платье из тонкого индийского шелка, а когда ты, Хуан Роса, наденешь золотые шпоры на свои вонючие сапожищи, все девушки из Могеры сойдут по тебе с ума. Ты, богомольный Диас, конечно, пожертвуешь не одну тысячу мараведи на церковь святого Георгия, если только тебя, как это часто водится, не обратят в Индии в магометанство. Тебе, Хуан Родриго Бермехо, наверное, будет пожаловано дворянство, потому что ты так хочешь отличиться, что просто лезешь из кожи вон. Воображаю, как будут покатываться со смеху надменные синьоры при дворе, когда ты протопаешь своими неуклюжими ножищами по мавританским коврам, чтобы приложиться к ручке королевы. Что же вы хмуритесь опять? Неужели вы опять недовольны? Но погодите, адмирал – человек решительный и непреклонный, и он вас научит уму-разуму.
Матросы только покачивали головами в ответ на его слова. Наши запасы провизии иссякали с каждым днем, и это не могло не тревожить каждого из участников и без того трудного плавания.
Мы встретили синьора Марио на лесенке, ведущей в каюту адмирала. И Орниччо попросил секретаря уделить нам несколько минут.
– Синьор Марио, – сказал он, – когда я слушаю слова Хуана Яньеса, мне кажется, что он втайне смеется над матросами и над адмиралом. Было бы хорошо, если бы ему запретили затевать такие разговоры.
– Что, неужели он осуждал действия адмирала? – с беспокойством спросил секретарь. – Или, может быть, он склонял команду к неповиновению?
– Наоборот, – ответил я, – он расхваливает храбрость и решительность господина и сулит матросам золотые горы, но мне кажется, что после его слов люди теряют охоту добираться до Индии.
– Глупости! – ответил секретарь. – Хуан Яньес ни в чем дурном до сих пор не был замечен. И ты просто слегка завидуешь ему, потому что господин отличает его между остальными матросами. Лучше бы вы присматривали за Таллерте Лайэсом. Между матросами ходят какие-то толки о карте адмирала. И это несомненно дело его рук.
Действительно, я уже от нескольких матросов слышал, что адмирал пользуется какой-то заколдованной картой, но, по правде сказать, не обратил на это внимания. Что же касается моего отношения к Хуану Яньесу Кроту, то, возможно, синьор Марио и прав. Я испытываю чувство досады, видя, как стремительно снимает он шляпу при появлении адмирала или стремглав бросается поднимать какой-нибудь оброненный господином предмет. И когда я слышу, как благожелательно говорит с ним господин, чувство, которое поднимается во мне, очень похоже на зависть.
6 октября «Санта-Мария» сошлась с «Пинтой». И Алонсо Пинсон окликнул адмирала. Он предложил переменить курс к юго-западу.
– Ибо, – сказал он, – все приметы говорят за то, что земля лежит в этом направлении.
Господин не внял его советам и настойчиво держался прежнего курса, потому что корабли сейчас несло снова, как и две недели назад, только течением, без помощи попутного ветра.
Но команду пугало именно это обстоятельство.
– Здесь никогда не бывает ветра, – говорили матросы. – Об этом течении мы ничего не знаем, волей ли божьей нас несет вперед, или нас влекут силы ада. Если мы не переменим курса, кто знает, сможем ли мы вернуться в Кастилию.
Вечером 6 октября Алонсо Пинсон еще раз настаивал на необходимости перемены курса.
В воскресенье, 7 октября, «Нинья» дала выстрел и выкинула флаг в знак того, что увидела землю, но, к величайшему сожалению, и это оказалось обманом зрения.
Ранним утром 8 октября «Пинта» еще раз подошла к «Санта-Марии» так близко, что они ударились бортами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42