Мне кажется, я никогда не критиковала Лиззи, всего лишь раз я как-то спросила ее, почему она хочет крестить Дэйви, ведь раньше они с Робом придерживались точки зрения о нежелательности активного ввода детей в религию. Это, насколько я помню, был единственный случай, когда я приблизилась к постановке серьезного вопроса по принятому ею решению. И с меня довольно. Я не горшочек с медом, в который она может запустить руку в любой момент, когда ей этого захочется. Я – это я, и я свободна. Вот когда она поймет это и, более того, будет соответствующим образом вести себя со мной, вот тогда дело пойдет. Сейчас же я могу сколько угодно жалеть Лиззи, но я не испытываю ни за что вины перед ней. Верно?
Джулиет посмотрела на нее долгим изумленным взглядом.
– Верно, – тихо ответила она.
– Хорошо, – сказала Фрэнсис. Она взяла бутылку из ведерка со льдом. – Тогда выпей это, и я налью тебе еще вина.
Позже, когда она ехала в аэропорт встречать Луиса, который прилетел вечерним рейсом, у Фрэнсис не было чувства раскаяния за сказанное Джулиет. Ей было жалко сестру, но она уже не испытывала, как раньше, почти физическую привязанность к ней. Ее представления о том, как ей следует заботиться о Лиззи, существенно изменились. У нее теперь был другой объект заботы, и объект этот как раз сейчас спускался с небес на землю – его самолет совершал посадку в аэропорту Хитроу. Кроме того, у Фрэнсис появились новые заботы и о себе, и очень важные заботы, которые она по своему характеру настолько же стремилась спрятать от окружающих, насколько Лиззи стремилась обнародовать.
Все мысли Фрэнсис концентрировались сейчас вокруг Луиса. Их роман, бурно протекавший в коротких перерывах в их деловой жизни, мог показаться постороннему верхом романтики – постоянные перелеты, нечастые желанные свидания и частые разговоры по телефону, расставания и встречи – короче, ничем не замутненная богатая питательная среда для страстной любви. Но уже в начале отношений с Луисом Фрэнсис обнаружила, что сама их природа включила счетчик времени, причем именно в тот момент, когда Луис со страстностью говорил ей, что, чтобы быть любовниками, они должны суметь понять душу каждого из их народов. И от этого мерно тикающего счетчика никуда не уйти, сколько ни пытайся приостановить ход времени отъездами по делам или паузами между телефонными разговорами. Любовные отношения развиваются по своим неумолимым законам. Что бы ты ни предпринимал, какие бы усилия над собой ни делал, эти отношения будут развиваться в определенном направлении и будут меняться, заставляя и тебя меняться вместе с ними. „И прекрасное доказательство этому, – сказала себе Фрэнсис, в такт словам слегка постукивая ладонью по рулю, – хотя бы то, что если еще в мае я продала бы душу дьяволу за то, чтобы стать его любовницей, то теперь, по прошествии шести месяцев, я хочу быть чем-то большим".
Она уже прямо говорила ему об этом, и следствием были два очень бурных уик-энда. Луис сказал, что не считает себя связанным узами брака с матерью Хосе, он полностью принадлежит Фрэнсис, но в то же время он не хочет поднимать скандал, добиваясь развода. Более того, даже если бы он стал свободным, он не женился бы снова ни на Фрэнсис, ни на ком-либо другом. Он понял, что не создан для супружеской жизни. Луис сказал, что не говорил своей матери о Фрэнсис и не собирается этого делать, потому что хорошо знает, какова будет реакция. Она наверняка глубоко заденет Фрэнсис, даже если та и будет к ней готова. Нет, Фрэнсис не может познакомиться с его матерью, никогда.
– Но ты же был у моих родителей, я познакомила тебя со своей семьей. Я честна и искренна с тобой.
– Да.
– Почему же ты тогда не можешь, хотя бы исходя из элементарных приличий и вежливости, ответить мне тем же?
– Потому что я не такой, как ты. Я – мужчина, и я – испанец. Я был рожден и воспитан католиком. Дорогая, мы об этом уже не раз говорили. Мой отец – страшно консервативный бывший военный. Моя мать – глубоко набожная католичка с железной волей и пристрастием к гневу и домашним сценам. Скорее всего, они не захотят даже знакомиться с тобой, а если эта встреча и произойдет, они будут холодны и жестки по отношению к тебе. Тебе будет больно, и ничего мы этой встречей не добьемся.
– Значит, я – это твой секрет? Ты говоришь мне, что я – самый важный человек в твоей жизни, но, несмотря на это, я должна оставаться твоим секретом?
– Тебя знает Хосе, Ана и ее муж…
– Но для них ведь я тоже, по существу, секрет!
– Послушай, – сказал Луис, беря ее за плечи и поворачивая к себе, – другого выбора нет. Ты понимаешь меня? Другого выбора нет.
Она больше не просила. Она не хотела хныкать, не хотела терять ни капли того самоуважения, которому он ее научил. И она прекратила эти разговоры. В конце концов, внутри нее зрела новая идея, она крепла с каждым днем, становилась более важной заботой, чем желание каким-то чудесным образом быть принятой в семью Луиса и стать частью его повседневной жизни. Конечно, она хотела быть его женой, хотела, чтобы перед всем миром он признал, что она для него значила. И она хотела жить вместе с ним, чтобы их радости и горести были бы вплетены в их каждодневную жизнь, чтобы они могли построить здание брака на столь замечательном фундаменте…
Тут Фрэнсис остановила себя. Потоки автомашин на развязках вокруг аэропорта требовали максимума внимания. К тому же без значительных нервных усилий она не смогла бы спокойно восстановить в памяти тот разговор, состоявшийся в прошлый уик-энд, когда она высказала вслух свое самое сокровенное желание. Тогда она сказала Луису, в его мадридской квартире, что в следующий день рождения ей исполнится тридцать девять и что, встретив его, она очень хочет родить ребенка до своего сорокалетия.
Он делал салат. Он вообще хорошо готовил. Луис стоял у стола посреди небольшой городской кухни, нарезая овощи. Она сидела с другой стороны стола в его халате, потому что только что приняла душ и потому что они оба любили, когда она носила его одежду – его халат, его рубашки, его пуловер. Когда она высказала самое заветное, то замерла на стуле в ожидании. Ее локти находились на столе недалеко от доски, на которой он работал. Ладонями она подпирала лицо. Он продолжал резать овощи. Она видела перед собой сверкание ножа и ровные ломтики перца, помидоров и огурцов, горкой возвышавшиеся на доске. Время от времени Луис собирал нарезанные ломтики в пригоршни и бросал их в глубокую глиняную миску, бело-кремово-голубую с ярко-красной розой, нарисованной на дне, которую они вместе купили в Кордове.
Наконец Луис сказал:
– Фрэнсис, если у тебя появится ребенок, это будет конец всему между нами.
Тогда она встала с табуретки и ушла в маленькую полутемную спальню, где стояла широкая кровать и откуда открывался вид на обычную испанскую улицу с многоквартирными домами и магазинами. Она села на кровать и сложила руки на коленях. Она знала цену его словам. Она знала, что, даже если станет говорить ему о его любви к Хосе, о том, как здорово он подружился с Дэйви, о том, как сильно она и он любят друг друга, о том, что ребенок стал бы естественным плодом их физической гармонии и страсти, – это было бы равносильно попыткам перекричать ветер, который уносит твои слова в сторону. Он просто не слышал бы ее. Ничто не изменило бы его мнения, даже если бы она попыталась применить самое действенное оружие из своего арсенала – оружие чувств и логики. Не было никакого смысла стучать до крови на костяшках пальцев в эту закрытую дверь. Он никогда бы не открыл ее. Атака в этом жизненно важном для нее вопросе о ребенке ничего бы не дала, кроме отчуждения, которое, она знала, разобьет ее сердце.
И она встала с кровати, надела джинсы и его белую рубашку, несколько для нее великоватую, которую он так любил видеть на ней, прошла на кухню и приветливо сказала, что после ужина хотела бы сходить с ним в кино. Он посмотрел на нее. Посмотрел долгим, немигающим взглядом, а затем прекратил резать овощи и повел ее в спальню.
„Это было в прошлую субботу, – вспоминала Фрэнсис. – А в прошлое воскресенье я так же ехала по этому тоннелю, только в обратном направлении, от Луиса и Испании. Теперь я еду ему навстречу".
Она ощущала себя бесконечно счастливой. Не столько от неуменьшавшегося желания видеть его, сколько от вдруг пришедшего к ней ощущения определенности, завершенности. Когда в прошлое воскресенье она вернулась домой, на автоответчике ее ждало послание от Луиса. Слова, как таковые, не содержали извинения, но теплота его голоса, сам тон его фраз подразумевали это. Он не торжествовал победу над ней. Напротив, он намекал на то, что глубоко ценит ее реакцию на состоявшийся разговор. Он закончил послание на испанском. Этот язык, по мере того как Фрэнсис все лучше говорила на нем, становился языком их любви.
Прослушав Луиса несколько раз, Фрэнсис заставила себя тут же распаковать дорожную сумку. Она уже знала, что если не заняться этим сразу по приезде, то сумка останется лежать посреди комнаты, пока не наступит следующая суматошная радостная пятница, когда придется или снова упаковывать ее, или разбирать перед приездом Луиса. Она повесила в шкаф юбки и пиджак и расставила обувь, как это всегда делал Луис, очень аккуратный к своим вещам. Затем взяла туалетную сумочку и прошла в ванную, где вывалила все ее содержимое в раковину (Луис не любил эту ее привычку) и стала поочередно выставлять на полочки кремы, лосьоны, туалетную воду и всякие косметические принадлежности. Она взяла пакетик из фольги, в котором лежали противозачаточные таблетки, и вытолкнула одну упаковку на ладонь. Таблетки располагались в специальных ячейках по краям пластикового прямоугольника. Над каждой был надписан день недели. Фрэнсис посчитала. До конца этого цикла осталось десять дней. Она в раздумье пощелкала ногтем по упаковке, затем сунула ее в пакетик и отправила на выброс – в пластиковое ведро под раковиной.
„Это было пять дней назад, – подумала Фрэнсис, вырываясь на ярко освещенное пространство, откуда начинались подъезды к различным отсекам аэропорта. – Пять дней я не принимала никаких таблеток". Впереди засветились огромные указатели „Терминал-2". Фрэнсис показалось, что горят они как-то приветливо. Если все идет нормально, самолет как раз сейчас совершает посадку. Луис, натренированный многочисленными перелетами, наверняка одним из первых сойдет с трапа и одним из первых же появится из мрачных дверей зала таможенного контроля, чтобы попасть прямо в ее объятия.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
АПРЕЛЬ
ГЛАВА 15
Дети, словно домашние животные, перевезенные из одной части страны в другую, тянулись к Грейнджу. Роберт, успокаивая Лиззи, говорил, что причина этого – сын-подросток у новых владельцев дома, еще более привлекательный для Гарриет, чем Джэймс Пэрд, своя машина для изготовления мороженого и детский бильярд. Но Лиззи для себя сравнивала их с бедным Корнфлексом, оторванным от своего ящика в шкафу и тщетно пытавшимся вновь найти себе место. Он не хотел сидеть в похожем ящике на новой кухне, равно как не мог привыкнуть к ванночке с песком, – теперь ведь он жил в квартире, а не в доме. Он гадил под столами и стульями, а потом смотрел на Лиззи с упреком и злорадством. Он устраивал кавардак под кроватями и за диваном. Он научился также открывать дверь холодильника и лазить туда, явно мстя Лиззи за утрату сада возле Грейнджа, где у него была возможность забавляться с полевками и землеройками.
Все говорили, что их новая квартира очень хороша. Никто толком не помнил, откуда взялась эта идея насчет закрытия бесприбыльного кафе и выставочного зала на двух верхних этажах „Галереи" и превращения их в новое жилище Мидлтонов. Но идея эта неотвратимо, как приход очередного времени года, выросла из плана в реальность. Роберт собственными руками всю зиму перестраивал помещения, выполнив почти всю работу за исключением подводки воды и электричества, а также установки сантехники. И вот теперь у них была кухня, большая гостиная, три спальни, ванная и вдобавок неплохой вид на Хай-стрит, центральную улицу Ленгуорта, с фасада и небольшую фабрику с торца. Так что перемены в их жизни оказались отнюдь не такими ужасными. Комнаты были полны солнца и утром, и вечером. А разве не замечательно, что до магазина-салона всего два пролета по лестнице и уже не нужно, как всегда, опаздывая, нестись туда через весь город? И, конечно, все мало-помалу привыкнут жить на площади вчетверо меньшей, чем в том доме. Кстати, освободиться от бремени громадного сада – это ведь блаженство! Тем более что в Ленгуорте есть замечательные парки. И очень удобно иметь магазины под боком. А что касается шума машин, то все привыкли к нему уже через неделю-другую, разве не так?
Нет, встряхнулась Лиззи, она ненавидит новую квартиру. Ее любимые вещи и тщательно подобранная мебель, казалось, жалко сбились в кучу в этих безликих комнатах и выглядели такими же потерянными, как Корнфлекс. Постоянный шум, неизбежный беспорядок в маленьких теперь детских спальнях (ну сколько еще придется Гарриет и Дэйви спать в одной комнате?), бесконечные раздражающие поиски места, где бы можно было развесить белье или спокойно поесть с Робертом, не слыша над ухом грохот телевизора или сопение Алистера и Гарриет над уроками, невозможность уединиться – все это создавало у Лиззи ощущение, что она превратилась в белку в колесе, обреченную бежать вперед, не продвигаясь на самом деле ни на йоту. Помимо всего прочего, для них с Робертом тан и не наступил пока тот желанный момент, когда они могли бы поднять свои бокалы с болгарским вином и поздравить друг друга с освобождением от долга. Они из него еще не выбрались: подчиняясь требованиям банка о продаже Грейнджа в сжатые сроки, они вынуждены были уступить его покупателям за сумму, значительно меньшую той, за которую его приобретали или которую он теперь стоил. Кроме того, оборудование новой квартиры и переезд встали им в копеечку, и мысль о потраченных деньгах вызывала у Лиззи такое же чувство внутреннего протеста, как и мысль о выплате грабительских процентов по оставшейся части долга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42