Подумайте о подвеске.
Она подождала, пока он отдышится.
– Расскажите мне об этой деревне.
Фрэнсис посмотрела вдоль шоссе. Несколько ближайших домов прижимались к крутым склонам холма по обе стороны от дороги. Дома эти были полуутоплены в землю и выбелены. Выглядели они как-то неприветливо.
– Во время гражданской войны эта деревня была на стороне республиканцев, – сказал Луис.
– Это была страшная война, – заметила Фрэнсис. Они пошли по шоссе по направлению к деревне.
Дорога то поднималась, то опускалась по рельефу холма, так что к старинным зданиям деревни с их балконами и ставнями, разбросанным по склонам, можно было подойти только по узким крутым каменным лестницам. „Судя по всему, жители Мирасоля должны быть большими любителями растений", – подумала Фрэнсис. Со стен и крыш свешивались гроздья винограда, перевитые ползучей настурцией и плющом. На каждой терраске и балкончике стояли горшки с цветами.
– Но здесь нет людей, – проговорила пораженная Фрэнсис.
– Да, вы их здесь не увидите.
Фрэнсис подняла голову. Над ней висело солнце – до блеска отполированная монета в чистом небе. Она опустила взгляд на улицу. Все выглядело очень живописно, но атмосфера стала казаться ей зловещей.
– Почему здесь так пустынно и мрачно?
– Пойдемте, – сказал Луис, беря ее за руку.
– Куда мы идем? Зачем вы привезли меня сюда?
Он сошел с дороги и повел Фрэнсис по крутой каменной лестнице, которая поднималась сначала сбоку, а затем позади церкви. Лестница обрамлялась с обеих сторон белыми стенами и была настолько узкой, что Луис был вынужден идти впереди, ведя Фрэнсис за собой, как дитя. Они поднимались и поднимались, мимо запертых ворот и закрытых дверей, мимо ответвлений в узкие проходы, мимо небольшого внутреннего дворика, где неожиданно оказалась желтоглазая немецкая овчарка, посмотревшая на них с молчаливым узнаванием. Наконец они достигли вершины холма, там было подобие смотровой площадки. Оба тяжело дышали.
– Посмотрите сюда, – показал Луис.
Фрэнсис взглянула в ту сторону, куда он указывал. Под ними крыши и цветы Мирасоля круто устремлялись вниз, в темную узкую лощину.
– Вы привели меня сюда для этого? Чтобы полюбоваться еще одним видом?
– Нет, – ответил Луис.
– Тогда зачем же?
– Я вам должен кое-что показать. – Он подошел к ней и взял ее за локоть. – Вон там.
Они прошли по каменной площадке. Она следовала за изгибом холма, поворачивая на восток, как и скалистый склон.
– Вот, – сказал Луис, свободной рукой указывая на скалу.
Фрэнсис посмотрела в том направлении. По всей длине скалы, на высоте от четырех до шести футов от земли, были нарисованы кресты, грубые, неровные кресты, темно-красные на фоне скалы, целые десятки их, прижавшихся друг к другу, разных размеров.
– Что это за кресты?
– Это вместо надгробий. В войну деревня была на стороне республиканцев. Войска Франко напали на нее, привели всех мужчин и мальчиков сюда и расстреляли у этой скалы. Деревня так никогда и не возродилась больше.
Фрэнсис высвободила свою руку и подошла к краю площадки.
– Вы шокированы? – спросил он. Она гневно закричала:
– Конечно, да! Шокирована и разозлена! А кто не испытал бы здесь этих чувств?
Луис подошел к ней вплотную.
– В тридцатых годах, когда мой отец был юношей, Испания была для всего мира символом столкнувшихся убеждений. Вы были правы, назвав нашу гражданскую войну страшной. Конечно, она такой и была. Была война между надеждой и отчаянием. Вы, англичане, теперь не скажете ни одного доброго слова о Франко. Для вас он – фашист, монстр. В моем понимании он, несомненно, был деспотом, и я считаю, что тирания – второсортная политика, но он не был монстром. После падения Франции, Фрэнсис, в последней мировой войне, когда я был маленьким ребенком, а вас еще не было на свете, он отказался стать союзником Гитлера. Он спас Испанию от нацистов и не подпустил их к Средиземноморью. Тан что Европа, по крайней мере, хоть чем-то ему обязана. Конечно, это ужасное место, но не злом оно ужасно, а тиранией.
Фрэнсис посмотрела на него.
– Зачем вы мне все это говорите? Зачем вы привели меня сюда и читаете лекции?
Он, взяв ее за обе руки, чуть подался к ней. Его глаза блестели при этом так же, как и тогда, за столиком кафе в Гранаде.
– Потому что вы должны понять, Фрэнсис, Испанию и испанцев. Я показал вам наши красоты, нашу старину, достопримечательности. Вы видели мою гостиницу, ее сад, вы видели небольшую часть Гранады, вы с улыбкой смотрели на людей, которые у меня работают, но этого недостаточно. Недостаточно увидеть наше солнце и красоту Испании. Необходимо почувствовать и ее грусть, и ее упрямство, ее гордость. Почувствовать яростное столкновение здесь различных убеждений. Вам необходимо понять все это.
При этих словах от его рук исходила какая-то непонятная страстная сила.
Она сказала почти шепотом:
– Зачем я должна это понять? Он ответил:
– Потому что вы должны осознавать, с чем вы столкнетесь, если мы станем любовниками.
– Луис…
– Видите ли, такие отношения всегда непросты между представителями разных народов. Я знаю кое-что о вашем и хочу быть уверенным, для нашего общего блага, что вы хоть немного понимаете мой.
На мгновение ей показалось, что вокруг нее все рушится – небо, страшная скала, устремляющаяся вниз долина, лицо Луиса… Он отпустил руки Фрэнсис и обнял ее, крепко прижав к себе. Ее шляпа упала с головы и, едва касаясь земли, быстро понеслась над площадкой словно воздушный змей.
– Фрэнсис, любовь моя…
– Шшш, – произнесла она, подставляя для поцелуя губы. Он поцеловал ее. Она обвила его руками и, полная желания, прижалась к нему.
– Я не могу поверить в это, я не могу поверить… Он опять поцеловал ее. Затем засмеялся, закинув голову назад. Его зубы заблестели на солнце.
– Что такое? Что тут смешного? – возмущенно воскликнула Фрэнсис.
Он снова поцеловал ее и сквозь смех ответил:
– О! О, вы, англичане! Вы даже не можете понять разницу между шуткой и радостью!
Ночью, к большому удивлению, пошел дождь. Фрэнсис лежала в объятиях Луиса и прислушивалась к дождю, падавшему на овальные серые листья эвкалиптов и зеленые, с бахромой, листья акаций. Она представляла себе благодарную траву, цветы и блестящие мокрые камни террас. Она лежала почти неподвижно, ощущая его сон, свое казавшееся таким нереальным счастье и чувство свободы. Ощущая с каким-то радостным, почти физическим пониманием эту теплую и сырую ночь в южной Испании.
Они любили друг друга дважды. Или, если быть более точным, сначала Луис занимался с ней любовью, а уж потом она и он вместе. В первый раз он запретил ей разговаривать.
– Я хочу, чтобы ты просто чувствовала, ощущала. Я не хочу, чтобы ты думала, ты слишком много думаешь, Фрэнсис. А мы влюбились друг в друга без особых раздумий, ведь так? И занятие любовью относится к чувствам, к воображению. Так что, как ты сама говоришь, умолкни.
– О, Луис, – сказала она, – но ты же женат!
– Фрэнсис, я просто не разведен. Я уже пятнадцать лет не был близок с матерью Хосе, с тридцати трех лет.
Но в действительности ее это и не беспокоило. Ее охватило не только ощущение счастья, но и чувство, которого она на своей памяти никогда раньше не испытывала, – чувство, что это было только начало, что Луис и дальше будет учить ее, помогать ей открывать в себе самой такое, чего она раньше не осознавала.
– Мы принадлежим к такому странному поколению, – заметил Луис за обедом (о, какой это был обед, ведь она была так возбуждена тем, что ожидало ее впереди!), – мы такие прагматичные, образованные, что совсем не обращаем внимания на свои чувства, и в этом мы так не правы. Посмотри на себя.
– На себя?
– Да, на себя. В тебе столько замечательного, чего ты никогда раньше не могла видеть. Оно было спрятано внутри тебя.
– Ты имеешь в виду, я подавляла это в себе?
– Только отчасти. Я имею в виду, что надо уметь замечать свои чувства, знать их, наслаждаться ими. Ты совсем не ешь…
– Я, похоже, не голодна.
– Ты чего-то боишься?
Она посмотрела ему в глаза своим прямым взглядом и ответила:
– Только того, что ты когда-нибудь найдешь меня скучной.
– Скучной?
– Да. У меня же не было захватывающей жизни, в сексуальном смысле, так что я не исключаю, что могу быть достаточно скучной.
– Ты ненормальная, совершенно ненормальная. Ты думаешь, я занимаюсь любовью одними глазами? Как какой-нибудь мальчик?
Она рассмеялась.
– Нет, конечно же, не только глазами.
– Это очень неприличный разговор, сеньорита.
– Я ничего не могу с собой поделать. Я откровенно счастлива. Я не отвечаю за то, что делаю или говорю.
Он оглядел ее. На ней было узкое черное платье (не слишком узкое, но лучшее из тех, что у нее были с собой), длинная нитка янтаря, серебряная цепочка и серебряные же сережки.
– Я никогда не устану смотреть на тебя. Твое лицо, оно полно чувств. Ты… – Он замолчал, подыскивая нужное слово, затем с жаром добавил: – Ты такая честная, Фрэнсис. Я никогда не знал таких честных женщин. Даже когда ты стараешься скрыть что-то, ты никогда не можешь обмануть меня.
Она опустила глаза. Господи, если это и есть любовь, не удивительно, что люди творят такие странные вещи ради нее: ломают свои семьи, разрушают карьеры, развязывают войны.
– А здешний обслуживающий персонал догадывается о нас?
– Конечно, я думаю, они на кухне даже заключали пари…
– Луис, ты когда-нибудь?..
– Привозил сюда женщин? Никогда. Это мое убежище. С женщинами я имел дело в Севилье, как правило, с восьми вечера до двух утра. А вот с тобой все не тан. Ты заставила меня нарушить все мои правила.
– А ты – мои: никаких женатых мужчин, не путать дело с удовольствием…
– Никаких иностранцев?
– Конечно, никаких иностранцев.
– Фрэнсис… – Он под столом сжал коленками ее ногу. – Фрэнсис, я боюсь, что не могу больше ждать ни минуты.
И теперь вот это. Эта комната, эта темная, украшенная резьбой кровать, белые простыни, шепчущие шторы, это чувство свободы и любви, и дождь, падающий на теплую и темную землю, наполняющий воздух волнующими ароматами. Фрэнсис немного повернулась, подвинула одну руну Луиса так, чтобы не давить на нее, положила другую себе на грудь и заснула.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СЕНТЯБРЬ
ГЛАВА 11
В первый день на своей новой работе Лиззи чувствовала себя плохо. Вообще найти работу стоило значительных усилий и времени. Эти поиски оказались для нее обескураживающим опытом, со все усиливавшимся осознанием того, что она, с профессиональной точки зрения, могла рассчитывать только на такую работу, которая оплачивалась бы так низко, что едва ли оправдала затраченные на нее силы и время. Лиззи уже почти отчаялась, но опять же ей помогла своим советом Джулиет.
– Попробуй школы, – сказала она. – Предложи свои услуги во все частные школы в округе.
– Чтобы преподавать искусство?
– Ты могла бы попробовать и это. Но ведь ты разбираешься не только в искусстве, так ведь? Ты можешь быть бухгалтером, можешь печатать на машинке, можешь быть секретарем, ты умеешь обращаться со всеми этими современными машинами.
Лиззи ужаснулась. Перед ней возник образ секретаря в ее начальной школе – маленькой забитой женщины в очках, сером жакете и в чулках неопределенного серого цвета. Она никогда не улыбалась и относилась к завучу, как к божеству. При общении с ней создавалось впечатление, что она ненавидит девочек, ненавидит всю их энергичность, ум и лежащие перед ними перспективы.
– Джулиет, я бы не смогла…
– Сэр Томас Бичем однажды сказал, что должен хотя бы раз попробовать в жизни все, кроме кровосмешения. Работа школьной секретарши кажется мне не таким уж плохим вариантом по сравнению с этим.
Потом уже Барбара нашла школу.
– Конечно, она безнадежно старомодна. Девочек там все еще готовят к той же жизни, что была и у их матерей, но чего еще ждать от провинции? Я не думаю, что их отцы читают что-либо кроме газет. Дела в этой школе организованы не лучшим образом. Твой дедушка, видя такое, просто ужаснулся бы.
Барбара неожиданно проявила к проблеме Лиззи и Роба определенное сочувствие, тем более странное, что вообще-то оно не было ей свойственно. Уильям сразу же захотел одолжить им денег, но Барбара, лучше понимая Роба, отговорила мужа от этого.
– Положи эти деньги на счет для их детей, если хочешь, но не бери их на поруки. Роберт лишь обидится на тебя, и я не стала бы его винить в этом. В конце концов, свои накопления ты нажил тяжелым трудом, не так ли?
„Нет, это было не так, – с грустью подумал Уильям. – Роберт работал почти двадцать лет, чтобы создать что-то, что он может теперь потерять. Я же лишь бесцельно шагал по жизни, а хороший маленький кусок, который мне оставили родители, шагал по жизни вместе со мной, как добрая и заботливая няня. Я никогда особенно не беспокоился о деньгах, хотя никогда и не тратил помногу. Так что в целом все в моей жизни сложилось достаточно легко. Мне было бы намного приятнее, если бы я дал деньги Робу и Лиззи, ведь когда-то они все равно будут наполовину их деньгами. Но я понимаю, что мои чувства здесь не главное".
Джулиет заметила:
– Роберт и Лиззи еще молоды, им нет и сорока. У них еще есть куча времени для совершенно новой жизни, даже для двух.
Совершенно новая жизнь Лиззи теперь заключалась для нее в Уэстондэйле. Уэстондэйл принадлежал к такому типу школ, к которому они с Фрэнсис, будучи школьницами, относились с презрением за претензии на аристократичность и слабую, ненасыщенную программу обучения, составители которой никогда и не подумали бы обучать девочек греческому и значительное внимание уделяли преподаванию домоводства. Поразительно, думала Лиззи, что такая школа еще существует в наш век равных возможностей. Но, какой бы старомодной и несовременной она ни была, все же она стояла на своем месте и в ней училось более двухсот девочек, одетых в сине-белую форму, от одиннадцати до восемнадцати лет. Роберт правильно заметил, что если бы школа была более современной, если бы она лучше адаптировалась к нашим временам, то ее руководству и в голову не пришло бы взять Лиззи на работу, так как ее опыт, в глазах многих работодателей, не мог компенсировать недостаток соответствующей квалификации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42