– Извини, но…
– Пойди возьми щетку и совок и убери это безобразие. Потом садись готовить урони, пока я не позову тебя к ужину.
– В настоящее время, – заявил Алистер, – я даже отдаленно не склонен к принятию ужина.
– Тогда можешь оставаться голодным, мне все равно.
Алистер предусмотрительно отошел в сторону, чтобы на всякий случай быть подальше от отца.
– Должен сказать, ты вне себя. Что случилось? Роберт подошел к холодильнику и начал доставать баночки и продукты, завернутые в фольгу и вощеную бумагу.
– Делай, что я тебе сказал, Алистер. Где Гарриет?
– Не спрашивай меня. В последний раз она была замечена на рыночной площади с Хизер. Видимо, они стояли в очереди к Джэймсу Пэрду, что указывает на абсолютное отсутствие вкуса у моей дорогой сестры.
– Алистер, – сказал Роберт, доставая противень и укладывая на него аккуратными рядами итальянские сосиски, – если ты не пойдешь и не возьмешь совок, я тебя отлуплю.
Алистер медленно вышел из кухни и вполголоса заметил Корнфлексу, который с интересом высунулся на шум из своего ящика, что разозлиться – это значит признать свое поражение перед противной стороной.
Роберт добавил на противень разрезанные пополам помидоры и несколько вялых консервированных грибов (мальчики никогда не станут их есть, а вот Гарриет съест, если только придет домой). Затем поставил противень на верхнюю полку духовки. Ему вдруг захотелось немного виски, но он тут же отказался от этой мысли, сказав себе, что еще всего лишь двадцать минут шестого, и вспомнив, что с Рождества виски в доме вообще нет.
Алистер вернулся с совком и метелкой и собрал ими примерно две трети рассыпанных хлопьев. Подойдя к мусорному ведру, он ссыпал туда мусор так, что его большая часть вновь попала на пол.
– Вот, папа, я искренне надеюсь, что ты удовлетворен, – саркастически заметил мальчик отцу и выплыл из кухни, оставив дверь открытой.
Роберт прошел в находившуюся рядом с кухней кладовку – великолепную кладовку в викторианском стиле с ровными рядами полок и огромными крюками для окороков – и достал из морозильника упаковку замороженных кубиков картофеля и пакет гороха. Пакет с горохом был уже открыт, а пластик в месте надреза кое-как скреплен проволочкой. Естественно, она сразу же выскочила, и несколько пригоршней гороха с веселым стуком просыпались внутрь морозильника. Роберт чертыхнулся, захлопнул крышку и понес остатки гороха на кухню.
Через двадцать минут должна подъехать Лиззи, и как раз к этому времени будет готов ужин для детей.
Ясно, что Роберт не сможет ничего сказать ей до тех пор, пока они не выпьют по бокалу болгарского красного вина из супермаркета. Был такой короткий период – роскошный, надо сказать, период, – когда Роберт имел кредит у одного виноторговца из Бата. Тогда они с Лиззи попробовали лучшие вина и даже увлекались статьями о винодельчестве в Новой Зеландии и Чили. Теперь во время еженедельных массированных (не менее двух тележек) закупок продуктов в супермаркете они позволяют себе лишь три бутылки из того, что идет по распродаже. Роберт сурово внушал себе, что даже такое количество – ровно на три бутылки больше того, что могут позволить себе многие другие семьи. И все же перед ним часто вставали картины более беззаботных дней, и он втайне скучал по ним.
Высыпая кубики картофеля на второй противень, он спрашивал себя, как ему лучше построить разговор с Лиззи: начать издалека или просто вывалить это ей, прямо смотря в глаза? Бац, и готово. Когда-то он, без сомнения, остановился бы на втором варианте. Это больше подходило ей. Она и сама преимущественно действовала именно так. Даже будучи совсем молодой, она в сложных ситуациях никогда не отступала. Это была одна из черт, которые Роберт любил в ней, – прямой и честный подход ко всему, что он ей говорил и чего у нее просил. Но мало того, что все, что ему предстояло сказать ей сегодня, было самым ужасным за всю их совместную жизнь. Сама Лиззи изменилась. Став старше, она, разумеется, немного сникла, в ней поубавилось оптимизма. На нее, кроме того, сильно подействовала последняя встреча с Фрэнсис и ее испанцем. Она вдруг стала очень задумчивой. Создавалось впечатление, что она погрузилась в продумывание каких-то глубинных и потаенных мыслей, переоценку своих чувств. Честно говоря, это сводило Роберта с ума. За двадцать лет совместной жизни он привык, что Фрэнсис часто заполняла мысли Лиззи, но на этот раз все было по-другому. У него создалось впечатление, что Лиззи гоняла в своей голове мысли о Фрэнсис и Луисе чуть ли не с какой-то маниакальностью. И если честно, то как она смеет (Роберт в этот момент засыпал горох в кастрюлю с горячей водой), как она смеет даже на секунду, даже в мыслях уходить от него и их проблем куда-то в сторону? В тот момент, когда она так нужна ему?
Дверь из сада открылась, и в кухню ввалилась Гарриет, швырнув портфель на пол и захлопнув дверь ударом ноги в ботинке типа „матросский".
– Привет, дорогая.
– Привет, – коротко кивнула Гарриет. Она явно только что плакала, и под глазами у нее (тщательно подкрашенными для Джэймса Пэрда) легли тени, как у грустной панды.
– Все в порядке?
– За что мне все это?!
Роберт положил лопаточку, которой переворачивал сосиски, и пересек кухню. Он опустил руну на плечо Гарриет.
– Что, мальчики?
– Среди всего прочего дерьма…
– Не говори таких слов.
– О, – вздохнула она, вырываясь из-под руки отца, – школа, история, зануда мисс Пелпс, эта сучка Хизер Морган…
– Хочешь рассказать мне об этом?
– Я не могу, – заявила Гарриет. – Я не могу рассказать об этом никому. Что на ужин?
– Сосиски.
– Опять?
– Опять.
– Пойду смотреть телек…
– Нет, – сказал Роберт, – ты накроешь на Стол. Роберт увидел, как в другом конце холла открылась дверь в детскую. Показался Дэйви, страшно перевирая мотив, напевающий песенку из рекламного ролика про чистящее средство для кухонной посуды.
– Заткнись! – догнал его крик Сэма.
Дэйви появился в проеме кухонной двери, все еще напевая.
– Мужик, когда я попрошу тебя спеть, – вновь закричал Сэм, подражая выговору американских мафиози, – я приклею тебе „никель" на задницу.
Дэйви прекратил пение.
– А что такое „никель"?
Роберт посмотрел на Гарриет. Она ухмылялась.
– Это такая американская монета, пять центов. Дэйви с беспокойством ощупал зад у своих вельветовых штанов.
– А-а-а, – сказал он.
Когда дети поели и запихнули свои тарелки в посудомоечную машину, а Лиззи, вернувшаяся домой очень уставшей и с двумя ящиками карточек, которые собиралась рассортировать до сна, уже выпила половину стакана вина, Роберт внезапно, без всякого вступления, наперекор всем своим планам рассказал ей о своем визите в банк. Теперь он ждал ее реакции.
Минуту она молчала. Она просто сидела неподвижно в кресле, которое так любовно обтянула три года назад привезенной из Швеции клетчатой тканью, уставясь на темно-красную жидкость в своем стакане и не произнося ни слова. Затем, так же тихо, она начала плакать, все еще глядя вниз, так что ее слезы, казавшиеся Роберту неестественно большими, стекали по щекам, падая ей на руки, на колени и в стакан. Эта картина глубоко потрясла Роберта. Лиззи никогда не плакала. Она считала, что плакать можно только по случаю подлинно глубокого горя. Она всегда говорила, что плакать из-за чего-то, кроме потери или страданий другого человека, значит просто потакать своим слабостям. И вот теперь она сидела здесь, рыдая все сильнее, и слезы текли из ее глаз все обильнее. Они текли ручьями из-под волос, ниспадавших по обе стороны ее склоненной вниз головы.
– Лиззи, – позвал ее Роберт со страхом и болью в голосе. Он подошел, опустился рядом с ней на колени и попытался взять у нее стакан, потому что ее начало трясти, но она крепко сжимала его.
– Нет…
– Лиззи, дорогая! Моя дорогая Лиззи…
– Нет! – проговорила Лиззи сквозь рыдания. – Нет!
– Мы должны. – Он осторожно положил свою руку на ее кисть, сжимавшую стакан с вином – Мы должны, Лиззи. Но это же не конец света. Мы снова встанем на ноги через год-два и сможем выкупить его обратно…
– Я не вынесу этого, не вынесу, нет…
– Лиззи, это всего лишь дом.
– Нет! – выкрикнула она и отбросила его руки, выплеснув часть вина на юбку. – Все рушится!
– Ерунда, – проговорил Роберт, пытаясь улыбнуться и заглянуть ей в лицо, – не драматизируй ты так. Ну же, дорогая, с нами все в порядке. С детьми тоже. А это самое главное.
Лиззи приподняла голову. Ее лицо покраснело и блестело от слез, как иногда и у Дэйви во время приступов горя, вызванного Сэмом.
– Я больше не могу выносить этого, – сказала она, неловко вытирая щеки тыльной стороной ладони, – я не могу, я не могу так больше!
Роберт протянул ей свой носовой платок.
– Ну хватит, – полушутливо произнес он, но в его тоне зазвучало недовольство, – не переигрывай. Это не конец света.
– Это мой конец, – всхлипнула, громко сморкаясь, Лиззи.
– Вот спасибо-то…
Она внезапно повысила голос:
– Почему я не могу сказать, что с меня довольно? Почему не могу? Почему я не могу сказать правду? Сказать, что я уже дошла до предела сил и не могу жить дальше, идиотски, бессмысленно и жалко притворяясь, что мы держимся на плаву, тогда как мы на самом деле тонем?
– Мы не тонем.
– Нет, мы идем ко дну! – закричала Лиззи. – Мы отдаем все, что создали, у нас теперь нет даже крыши над головой, она принадлежит этому проклятому банку. Да и раньше принадлежала, все принадлежало ему, а мы просто жили ложью, потому что все было построено на песке, ничего настоящего, ничего прочного, – ее голос повысился до визга, – и ничего наша жизнь не стоила, просто глупая и тщеславная бравада!
Она зло смотрела на него, с припухшим лицом, с некрасиво открытым ртом. Еще не осознав, что он делает, и сразу же ужаснувшись себе, Роберт размахнулся и ударил ее по щеке.
Лиззи лежала одна в спальне для гостей. Она не спала, уставившись в полутьме на полоску голубоватого света от уличного фонаря, падавшего сквозь не до конца задернутые шторы, и на желтоватую полоску под дверью, которая выходила на лестничную площадку. Свет там всегда оставляли включенным, потому что Дэйви мог чувствовать его отсутствие даже сквозь сон.
Это она решила лечь отдельно от Роберта. Раньше такого не случалось, не считая случаев, когда кто-нибудь был болен гриппом, и Роберт решил и даже высказал это вслух, что она не спит вместе с ним из-за того, что не может его больше переносить. И это было правдой, но не в том смысле, что он думал. По какой-то причине она не могла объяснить это даже сама себе.
Она не могла сказать, что не стала спать с ним не потому, что он как-то отдалился от нее, и не потому, что он ее ударил, а потому, что ее охватило чувство стыда. Уставившись в пустоту, она подумала, что никогда еще не испытывала такого острого стыда. Эти слезы внизу, ниагарские водопады слез, лишь отчасти были вызваны угрозой потери Грейнджа. Их главной причиной была жалость к себе и встреча с Фрэнсис В последнее время Лиззи была совершенно одержима мыслями о Фрэнсис – о ее расцвете, ее счастье, ее любви. Она даже почувствовала в этой своей одержимости какую-то аномалию. Ей хотелось перестать думать о Фрэнсис, но, похоже, она уже была не способна сделать это. Эти мысли стали для нее своеобразным наркотиком. Так что, когда Роберт обрушил на Лиззи сообщение о Грейндже, ее в первую очередь пронзила мысль о Фрэнсис, поднимающейся по радуге к еще более яркому солнечному свету, тогда как она, Лиззи, падает вниз, в черную темень с чем-то ужасным, ревущим на дне. А хуже всего было то, что шагающая по радуге и поющая Фрэнсис даже не смотрела на нее. Она не смотрела ни на кого, кроме Луиса.
Именно в этот момент самопознания проснулось в ней чувство стыда, и именно стыд заставил ее слезы капать сильнее, чем когда-либо прежде. Как могла она завидовать счастью Фрэнсис? Как могла она позволить Робу подумать, что он виноват в ее горестях? И что она не может и не хочет продолжать поддерживать его в этой беде, которая, в конце концов, была их общей бедой, а не только его? Как могла она рыдать и кричать, словно избалованное дитя, из-за того что у нее отобрали что-то, пусть любимое и дорогое, но все равно всего лишь вещь? Как могла она поставить себя на грань отказа от всего, во что она верила? Она не могла понять, как все это получилось. И невыносимо было представить себя, отравленную всеми этими мыслями, лежащей рядом с терпеливым, сострадающим и любящим Робертом.
Вот она и ушла в свободную спальню, которая скоро станет чьей-то еще спальней, или детской, или комнатой бабушки. Лиззи сжимала краешек простыни (сможет ли она когда-нибудь вновь стать тем человеком, который с оптимизмом и беззаботностью выбирал именно эти простыни в одном из лучших магазинов Бата?) и смотрела, и смотрела в темноту, как будто оттуда ей мог явиться какой-то образ, несущий в себе покой и прощение. Но ничего не появлялось. Темнота была пустой и безжалостной. Лиззи повернулась на бон, закрыла глаза и почувствовала, как у нее снова наворачиваются слезы.
– О-о-о, – простонала она сквозь стиснутые зубы, – о Боже, как мне плохо!
ГЛАВА 14
Джулиет Джоунс бывала в Лондоне редко. Много лет назад она любила город, и ее сердце всегда начинало биться в сладостном ожидании, когда поезд подходил к вокзалу Паддингтон, но дни эти давно миновали. Она считала, что город теперь стал не только грязным и потрепанным, но и очень неанглийским. Его истинный дух испарился, а осталась только карикатура на столицу Англии. Однако, несмотря на это свое мнение, после встреч с Уильямом, Барбарой и особенно с Лиззи Джулиет решила, что ей необходимо съездить в Лондон повидать Фрэнсис.
Особенно расстроила Джулиет встреча с Лиззи. Выглядела она ужасно, с прилизанными волосами и тенями под глазами. И, хотя причиной ее прихода к Джулиет было желание поделиться горестной новостью насчет необходимости продажи Грейнджа, по ходу разговора Лиззи наговорила ей много другого: о себе и о Робе, себе и Фрэнсис. Джулиет показалось, что она одновременно и хотела выговориться, и не могла как следует сформулировать свои мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42