Старший лейтенант Шустов, встретив его у себя в кабинетике, предложил пойти перекусить.
– Подожди. Давай покурим, – отказался Басков.
– Не так чего-нибудь? – спросил Шустов. Басков закурил, походил вдоль стола и сказал:
– Ты быстрей меня сообразил про костюмчики, С разного плеча, верно?
– Абсолютно.
– Зыков намекнул – мол, Шальнев в прежние годы мог иную комплекцию иметь. А два костюма совсем новые. Финского производства. А давно ли у нас финские костюмы появились?
– Ну, может, лет десять…
– Но эти-то явно не десять лет в шкафу висят.
– Точно. Фасон модный. Басков спросил:
– У тебя магнитофон есть?
– Найдется.
– Одолжи, пожалуйста. И кассет штуки три. Шустов достал из сейфа портативный магнитофон и кассеты.
– Не дают мне покоя костюмы эти, – сказал Басков. – Пойду к Зыкову, пока он не остыл… А ты, будь другом, узнай, работал Зыков двадцатого июля и в какую смену…
Зыков вроде бы и не удивился такому скорому возвращению Баскова, однако вид у него был настороженный.
Басков поставил магнитофон на стол, сел в пододвинутое Зыковым кресло и сказал озабоченно, как бы приглашая хозяина разделить эту озабоченность:
– Не пойму я одну штуку, Константин Васильевич.
– А чего? – с готовностью отозвался Зыков.
– Не сосед ваш носил эти костюмчики, которые новенькие.
Зыков промолчал.
– Давайте начистоту, Константин Васильевич: были гости у соседа?
– Были, – вздохнув, ответил Зыков.
– Это их костюмы? Зыков кивнул головой.
– В них и приехали.
– Почему сразу не сказали?
– Да ведь оно знаете как – путаться кому охота?
– Почему путаться? Во что? Или подозрительные гости были?
– Зачем! – возразил Зыков. – Полярники они.
Это было сказано горячо, но Басков уловил фальшь в тоне Зыкова и почувствовал недоверие к нему, даже некое подозрение шевельнулось у него. Но на каком основании можно подозревать Зыкова в чем-то противозаконном? Нет таких оснований. Одна интуиция, нечто из области парапсихологии, а парапсихологию Басков, хоть убейся, за науку не признавал, не боясь заслужить репутацию отсталого и даже темного человека у тех, кто тотчас захлебывается от восторга перед всякими новомодными идеями, едва они являются на свет. Правда, Зыков соврал, когда ему показывали костюмы, но этого еще недостаточно, чтобы зачислять его в категорию подозреваемых.
И все-таки Басков не верил Зыкову. А Зыков, видно, почувствовал это еще гораздо раньше, чем Басков задал ему прямой вопрос, уличавший его во лжи. Стало быть, не имело смысла маскировать истинное свое отношение к нему, тем более что Басков и с самого начала не очень-то старался притворяться лучшим другом Зыкова. Такова уж дана ему натура; он всегда оставался вежливым и корректным даже с самыми несимпатичными ему людьми, так или иначе причастными к преступлениям, но быть артистом, разыгрывать роль отца и благодетеля не умел и не хотел. В раскрытии преступлений Басков не придавал никакого значения личному обаянию дознавателя, целиком полагаясь на неопровержимость твердо установленных фактов…
Молчание становилось тягостным, и Басков его нарушил.
– Вы меня извините, Константин Васильевич, – сказал он, – покажите ваш паспорт. Для порядка надо.
Эта просьба возникла не по наитию – о паспорте Басков подумал, еще когда только входил в квартиру и увидел открывшего дверь Зыкова. Само слово «паспорт» как бы напрашивалось быть кодовым названием дела, если бы такие названия употреблялись в угрозыске для дел официально, а не только в рабочем обиходе среди инспекторов, прибегавших к ним для краткости: именно паспорт, обнаруженный в кармане у Шальнева, послужил тем коконом, из которого Басков тянул свою нить – путеводную, как он надеялся.
Реакция Зыкова на вполне безобидную просьбу оказалась для Баскова неожиданной. Зыков расстегнул суетливыми пальцами две пуговицы на рубахе, словно ему стало душно, и вдруг громко запричитал:
– Господи, вот беда! Нету паспорта, пропал! Неведомо как, а пропал!
– Когда пропал? – как можно спокойнее, чтобы вселить спокойствие и в Зыкова, спросил Басков.
– Да кабы знать! – Зыков вскинул руки выше головы. – Года два, считай, не лазил в шкатулку, не нужон был… Зачем он, паспорт? В полуклинику не хожу, здоровый… По санаториям не разъезжаю…
Зыков опять начал коверкать свою речь.
– Подождите, – остановил его Басков. – Два года вы в шкатулку не заглядывали, где паспорт лежал, да?
– Точно так. А може, год.
– А когда же заглянули?
Зыков лишь секунду помедлил, соображая, а потом ответил убежденно:
– Да на той неделе. В среду… Верно – в среду. Басков чувствовал, что он говорит правду, и задал следующий вопрос без всякой задней мысли:
– Зачем же паспорт понадобился?
Но этот вопрос, еще более нестрашный, чем просьба предъявить паспорт, оказал на Зыкова странное действие. Он перестал причитать, улыбнулся – явно деланно – и ответил с задушевностью, которая никак не подкреплялась настороженным выражением его прищуренных глаз, настолько прищуренных во все время их разговора, что Басков до сих пор не сумел еще определить, какого они цвета.
– Сижу, значит, вечерком, покопаться захотелось, там у меня карточки всякие, в шкатулке-то… Да вот гляньте… – Зыков поднялся со стула, направился в угол, где стоял низкий столик, а на нем большая черная шкатулка палехской работы, блестевшая лаком.
– Не надо, охотно верю, – сказал Басков, хотя он точно знал, что сейчас Зыков говорит неправду – насчет причины, по которой Зыкову захотелось покопаться в шкатулке.
– Я и в милицию заявление подал, чтобы, значит, новый паспорт выправили.
Зыков оправдывался, и Басков опять решил его успокоить, хотя, учитывая уже проявленную собеседником проницательность, это было бесполезно.
– Ну и ладно, – сказал Басков. – Червонец заплатите, и все дела.
В истории с паспортом позиция Зыкова была Баскову совершенно непонятна. С одной стороны, сосед Шальнева был встревожен вопросом о том, зачем ему понадобился паспорт, и дал явно лживый ответ, с другой – он вроде не притворялся, когда не сумел объяснить пропажу паспорта. Если тут что-то нечисто, Зыков без малейшего риска мог бы сказать, что паспорт он потерял, или придумать, как его украли.
Но были и другие варианты. Не исключено, что один из костюмов принадлежал Балакину.
Паспорт Балакина оставлен в кармане у Шальнева, а зыковский пропал. Что, если Балакин без ведома хозяина заглянул в шкатулку? Документ Балакину необходим, а в чертах его лица, как заметил Басков по автоматической привычке сравнивать, проскальзывало некоторое сходство с Зыковым.
И наконец не выглядел абсурдным вариант, что Зыков мог уступить Балакину свой паспорт – не бесплатно, разумеется.
В том и другом случае поведение Зыкова становилось объяснимым. Но почему паспорт понадобился ему именно в прошлую среду и почему он скрывает истинную причину, оставалось непонятным. Этим и наметил заняться в первую очередь Басков.
– Вот что, Константин Васильевич, – сказал он. – Давайте-ка все по порядку. И начистоту.
– Я что? Я – пожалуйста.
Басков включил магнитофон, и Зыков начал свой долгий рассказ, из которого, как позже обнаружил Басков, выяснилось, что Зыков обладает редкостной памятью на мелочи.
Около десяти часов вечера 24 июня, в воскресенье, Константин Васильевич Зыков сидел у раскрытого окна в своей комнате и смотрел на улицу. Было совсем светло – не прошла еще пора белых ночей.
Собственно, ничего интересного он не видел, потому что в канун понедельника люди ложатся спать пораньше и оживления на проспекте не наблюдалось. Зыков скучал, позевывал, но спать ему не хотелось, да и ни к чему укладываться в такую рань, если завтра можно валяться сколько угодно, так как на работу ему идти в ночную смену.
Вдруг зазвонил дверной звонок. Один раз – значит, к нему: соседу звонят два раза. Зыков никого не ждал, поэтому удивился, но открывать пошел с большой охотой: все-таки развлечение. Он набросил на плечи пижамный пиджак. Пиджак был точь-в-точь такой, какой он видел давным-давно, лет тридцать назад, на одном солидном пассажире мягкого вагона, в котором сам Зыков, тогда работавший в ремонтной бригаде, ехал два перегона по договору с проводником в служебном купе. Открыв дверь, Зыков увидел перед собой двух мужчин. Один, в темно-синем костюме, был коренастый и плотный, ростом точно с него (свои габариты Зыков знал: рост 174 сантиметра, вес от 75 до ЯО килограммов, смотря по режиму, объем грудной клетки на вдохе 120 сантиметров). Другой, в сером костюме, тоже не хилый и на полголовы выше. Первому лет пятьдесят с хвостиком, второй ему в сыновья годится.
– Добрый вечер, – вежливым баском сказал старший. – Шальнев дома?
– Дома, если спать не лег, – пошутил Зыков.
Но пришельцы шутить не были настроены. Они как будто торопились. Зыков обратил внимание, что карманы у обоих оттопырены и на груди и на брюках, а поклажи никакой нет.
– Мы к нему, – сказал старший и шагнул через порог.
Зыков протянул руку к выключателю, зажег в прихожей свет.
Молодой, войдя, аккуратно, бесшумно притворил за собою дверь.
– Андреич! – крикнул Зыков. – К тебе гости!
– Соседей разбудишь, – сказал, как цыкнул на него, молодой.
Из комнаты появился Шальнев в потертых сатиновых черных штанах, в белой рубахе с коротким рукавом, с очками в левой руке.
Чуть подавшись вперед, он вглядывался в старшего из гостей, а тот глядел из-под густых бровей на него, и так они стояли друг перед другом долго, дольше, чем спичка горит.
– Не узнаешь, Эсбэ? – наконец спросил гость.
– Саша, – словно не веря себе, прошептал Шальнев.
И они обнялись. А молодой вроде бы облегченно усмехнулся и сказал наблюдавшему в стороне Зыкову:
– Это называется «Друзья до гроба», или «Двадцать лет спустя». Детям до шестнадцати лет смотреть не разрешается. – И ткнул Зыкова пальцем в бок как бы играючи, но довольно ощутительно.
Зыкову такое панибратское обращение пришлось не по душе. Отметив стальную жесткость ткнувшего его пальца, он удалился к себе в комнату, а молодой крикнул ему вдогонку:
– Не горюй, папаша, еще поладим!
Зыкова это совсем озлило, он хотел ответить, что, мол, если такой папаша пожелает, запросто может из такого сынка лыка надрать и лапти сплести, но что-то подсказало ему не ввязываться.
Зыков опять присел к окну. Глухо слышимый за стеной оживленный говор был ему немного досаден, но он не завидовал. У него есть заботы послаще. Продавщица Валя из магазина электротоваров, где он покупает лампочки, обещала в следующую субботу поехать с ним на Кировские острова. На лицо она, конечно, не ахти, носик сапогом и лоб прыщавый, зато молоденькая и, видать, небалованая: под казенным халатом, он приметил, второй год зимой и летом все одну кофту носит.
Его приятные расчеты остановил стук в дверь.
Вошел сосед. Через голову его на Зыкова смотрел молодой гость.
– Будь другом, Васильич, – просительно сказал Шальнев. – Уж все закрыто, а у меня, знаешь, хоть шаром покати, угостить нечем… Ты не сходишь на Московский в ресторан? У тебя ведь там знакомство…
Соседа Зыков всегда готов был уважить, хотя и считал его не совсем полноценным человеком – по той причине, что сосед был оскорбительно и пугающе равнодушен ко всему тому, что сам Зыков и подавляющее большинство известных ему людей считали непременным условием настоящей жизни.
Только для порядка, чтобы соблюсти приличие, Зыков немного подумал, прокашлялся и молвил:
– Коли ты, Андреич, просишь – я готов.
– Сразу видно – страдал человек на своем веку, – вмешался молодой, скаля белые зубы. Он обошел Шальнева, приблизился к Зыкову, подал руку и представился: – Митя Чистов.
– Меня Костя зовут, – не глядя на него, но без обиды отвечал Зыков.
– «Папаша» не в масть прошел? Ну больше не буду, прости. – Митя заглянул ему исподнизу в глаза, но Зыков свойски грубовато отстранил его.
– Не булди. Чего взять?
Митя вынул из кармана брюк пачку десяток, положил на стол.
– Тут триста… Водочки, коньячку, шампанское любишь – шампанского бери… Икра есть – икру бери. Чего не дадут – тоже тащи.
– Ишь пулемет, – уже почти одобрительно заметил Зыков, надевая рубаху.
В дверях Митя обернулся к Зыкову.
– Поймай такси или «левого». Туда-обратно, пусть ждет.
И ушел.
– Ты, правда, не стесняйся, – почему-то шепотом возбужденно сказал Шальнев. – Придется нам сегодня кутнуть.
– Дружки старые, что ли?
– Тот, второй, Саша… Еще до войны водились. А Митю первый раз вижу.
– Давно разбежались? – Зыков уже надевал костюм.
– Да вот, знаешь, получается без малого четверть века. С пятьдесят седьмого.
– Видать, с большой монетой, – Зыков кивнул на пачку десяток.
Шальнев кашлянул в кулак, отвел глаза и сказал, будто оправдываясь:
– Где-то на Севере работали, я еще толком не расспрашивал.
– Понимаем. Калымили, значит. – Зыков положил деньги в бумажник. – Надо бы посуду какую захватить.
– Да-да, и сумку.
Они пошли на кухню. В большую пластиковую сумку на «молнии», принадлежавшую Зыкову, уложили одна в одну три разнокалиберные кастрюли и салатницу, принадлежавшие ему же, для закусок. И Зыков отправился в ресторан Московского вокзала. Как советовал Митя, он поймал «левого», попросил его обождать чуть в стороне, на Лиговке, и минут через сорок вернулся домой, нагруженный съестным и спиртным, как дальний запасливый дачник.
Гости, пока Зыков ездил, умылись и сидели, скинув костюмы, в одних трусах и майках. Взглянув на старшего, которого Шальнев звал Сашей, Зыков немножко испугался, хотя и не подал вида: руки и грудь его, там, где не закрывала майка, были синие, как баклажаны. Но тут же догадался, что это наколки, и успокоился. Митя встретил его появление громкими аплодисментами.
– На чем есть-пить станете? – ворчливо спросил Зыков, расстегивая сумку. Он намекал на то, что у Шальнева-то обеденного стола не имелось.
Митя приподнял крышки кастрюлек, потянул носом и зажмурился.
– Такую закусь можно и на полу.
– Что мы – арестанты, что ли? – продолжал ворчать Зыков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25