«Никогда
не выйду
замуж!» —
таковы слова
Ивелорн.
Она поклялась выйти замуж за того, кто принесет ей рога Сребророгого Оленя — прекраснее этого зверя не было на свете, и Хозяйка Леса любила его и уж, конечно, не простила бы тому, кто б его убил; так что Ивелорн надеялась, что никто не отважится на такое, и к тому же даже найти быстроногого Оленя было трудно, а не то что догнать. Из всех искателей ее руки лишь Гэвир, сын Гэвира, и Локхир, сын Локхира, отправились на эту охоту, и Гэвир убил Сребророгого, а Хозяйка Леса сделала так, что Локхир вышел на то место минутой позже и, увидев, что опоздал, убил Гэвира своим охотничьим копьем. Много черных дел вышло из-за этого. Оленя жеХозяйка унесла с собой, и рога никому не достались; она не смогла спасти своего любимца, оттого что судьба Гэвира оказалась сильней, но, может быть, она все-таки надеялась его оживить, кто знает?
«Никогда
не выйду
замуж!» —
таковы слова
Ивелорн, —
пела Кетиль.
«Кто звезду
достанет с неба?
Кто велит
горе склониться?
Есть ли в мире
тот, кто стоит
моего
хотя бы взгляда?
Ну а если
есть — так что же?
Сердце ведь мое
свободно!
И ничто ему
не нужно,
кроме лишь
одной свободы».
«Дочка, это
неразумно, —
Арверн ей
сказать пытался. —
Есть порядок
неизменный:
дочь,
красавица-невеста,
а потом — жена,
хозяйка,
мать для дочерей
прекрасных.
Так заведено
издревле,
так и быть
должно вовеки».
Но в ответ ему
лишь гордо
головой
она качала.
«Что мне до
порядков древних?
Я есть я —
и я, Ивелорн,
только свой
порядок знаю!»
— Никогда я не могла ее понять, — добавила Кетиль. — А ты, Хюдор?
— И я не могла, — сказала та, качнув головой.
— Была она гордой — что ж? Можно быть гордой и не оставаться всю жизнь одной, как скала на острове Ивелорн! Ведь верно?
Остров Ивелорн — так называли теперь тот прибрежный остров, где был когда-то хутор Арверна.
— Такая была ее филгья, — сказала Хюдор. — Она родилась на свет только для того, чтоб из-за нее был убит Олень и Гэвиры с Локхирами начали распри. Она сделала свое дело и исчезла. У нее вправду был свой порядок — без свадебного пира и дочерей.
Кетиль запела-заговорила опять, теперь уже с того места, где остановилась.
И тогда сказал
ей Арверн:
«Дочь, отца уважь
хотя бы!»
«Хорошо, —
она сказала, —
хорошо, я
выйду замуж». —
« Поклянись!» —
«Клянусь, коль хочешь;
только мужем
моим станет
тот, кто мне
рога доставит
Сребророгого
Оленя —
вот такая
моя клятва!»
Так она
сказать могла бы:
кто стрелой
подстрелит ветер!
Арверн воин
был могучий,
в море выводил
дружину,
верно правил
кораблями,
воротясь
с добычей славной,
но на дочь
не знал управы.
Слишком уж
гордился ею,
слишком уж любил,
должно быть…
— А еще говорят, — фыркнула она, — от женщин все зло! Кто попускал Ивелорн — мать ее разве? Будь ее мать жива — разве б такое было? А Локхир с моим братом? Разве Ивелорн гнала их на охоту? Она-то как раз была бы рада, если б не нашлось парня, что для нее готов на в с е, — вот я отчего ее не понимаю!
— Она могла хотя бы жалеть о том, что из-за нее случилось, — сказала Хюдор. — Но она, говорят, даже и не жалела. Вот Арверн — он и вправду считал себя во всем виноватым, для него, должно, облегчением были те пираты… А Ивелорн было все равно. Как если б она была скала. Или филгья.
— Скала! — сказала Кетиль. — О! Вот оттого-то и потонула та пиратская «змея», что ее увозила, — какой же корабль не потонет, если целый неприступный утес на него нагрузить!
Вот в такие минуты Хюдор особенно ее любила — когда, неожиданно для нее самой, вырывались у Кетиль неожиданные, как проблеск молнии, словечки. И она смеялась, ласково глядя на Кетиль, встряхивающую гордо кудрями, а когда та, задохнувшись, перестала хохотать, добавила:
— А я слышала — океанские девы потопили тот корабль. Оттого что приревновали к ее красоте и не могли простить, что море увидело большую красавицу, чем они.
— Когда она жила здесь, — сказала Кетиль, — солнце задерживалось дольше над нашей округой, чтоб глядеть на нее. Будь мы с тобой хоть вполовину так красивы, как она, — из-за нас весь мир бы лежал в развалинах, Хюдор!
— Так уж и мир, — отозвалась та.
— Не меньше, чем мир, — засмеялась Кетиль. — На меньшее я не согласна.
И запела-заговорила опять, прямо из середины:
«Хочет кто искать —
пусть ищет.
Кто найдет —
пускай находит.
Призовите
ваши филгьи —
может, будут
благосклонны!»
Так она им
отвечала.
Гордой девы
мысли ясны:
ей никто из
двух не нужен,
смертью пусть
играют оба,
пусть найдут
ее в ущельях,
шеи пусть
сломают в гонке
за Оленем,
недоступным,
как прекрасная
Ивелорн!
Но копье лишь
стиснул Локхир,
гордо Гэвир
улыбнулся.
«Жди, Ивелорн, —
он сказал ей
и встряхнул
легко кудрями. —
Я вернусь еще
с добычей,
и тогда
поговорим!»
Локхир же
промолвил только,
потемнев и
сдвинув брови:
«Ты моей, запомни, будешь!»
— А вот теперь об этом сочиняют песни, — добавила, сжимая кулачки, Кетиль. — А обо мне? Обо мне будут вспоминать только то, что я сестра Гэвина!..
— И еще, что из-за тебя Йиррин сочинил «йиррин-эзалт» — «песни Йиррина», — сказала Хюдор. — Ни у одной девушки на свете такого нет. И, по-моему, это лучше, чем если бы из-за тебя лежал в развалинах хоть даже целый мир…
Кетиль задумалась, закусив розовую пухлую губку. Потом подобрала иголку, повисшую на длинной алой нитке с вышиванья, воткнула ее в ткань, опять задумалась.
— Ты права, — проговорила она. — Ты права, Хюдор, — а все-таки хотелось бы мне чего-нибудь еще…
— Так скажи Йиррину, — засмеялась Хюдор, — пусть сложит песню о том, как из-за девушки по имени Кетиль перессорились четыре округи сразу! Уж его-то песня не потеряется; и, пока не уйдут под море острова, будут верить, что так оно и было, — люди ведь певцам только верят, а не тому, что было на самом деле!
А когда Кетиль устала смеяться, то сказала:
— Только он этого не сделает. Он говорит: «Если слова певцов будут врать — чему ж тогда можно будет верить на свете?..» А для Ивелорн сделал бы небось! — добавила она вдруг негодующе.
— Не сделал бы, сама знаешь, Кетиль. Йиррин такого ни для кого не сделал бы, даже для Гэвина…
— Даже!!! — возмутилась пуще Кетиль. — Даже — и вот всегда так; всегда мы у них на втором месте!.. Всегда! А те, кому у них первые места, — слава, истина и все такое, — они ли рожают им сыновей? Они ли пекут им хлеб и поят их брагой? Услаждают их ночи и закрывают глаза им, когда они умрут? Нет, правда, Хюдор! Тебе никогда не хотелось, чтобы вот Гэвин поступился своим именем ради тебя? Хоть в чем-нибудь. Чтоб ты знала, что ты ему важней, чем то, что певцы о нем говорят!
— Но ведь и мне… — Хюдор остановила пряжу, чтоб сменить наполненное веретено, и в комнате легла тишина. — Ведь и мне тоже его имя важнее даже того, будем ли мы с ним вместе… — В языке, каким говорят на этих островах, слава, честь, имя — для всего этого слово было одно.
— А он и не поступится, — сказала, вздохнув, Кетиль. — Да, что ж. Мы, Гэвиры, — мы такие. — Совсем высокомерно бы это вышло, не проговори этого Кетиль так просто. И прибавила: — А все-таки мне б хотелось, чтоб они хоть что-нибудь сделали ради нас такого, за что певцы их бы не похвалили. Вот так вот сделали бы — и все.
Потом Хюдор запустила опять свою прялку, и Кетиль запела — теперь уже по-настоящему запела — старую-старую песню на мелодию, которую знают здесь все девушки, и немного это даже не песня, а заговор. «Плывут корабли, — пела она, — плывут корабли по морю, тяжело сидят в воде их борта, и путь их становится все длиннее и длиннее, а до дома все ближе и ближе. Планширы их изрублены топорами, море жевало их ребра, да не разжевало, верен был их путь, и все рифы остались в стороне, золотом и серебром полны корабли, и полны они славой. Плывите, корабли, плывите, плывите скорее, возвращайтесь домой с добычей, но когда вы вернетесь, самая драгоценная добыча будет ждать вас на берегу».
— Ты ходила уже к источнику, Хюдор? — спросила она.
— Нет еще. Я пойду сегодня.
— А к какому? К тому, что у Трех Сестер? (Хюдор кивнула.) Я пойду с тобою нынче, Хюдор. — Голосок ее был легок, и Хюдор только посмотрела на нее. — Я пойду с тобою нынче, Хюдор. — Тут, вспомнив вдруг о вежливости, она засмеялась: — Можно, Хюдор, мне пойти с тобой?
— Конечно, — улыбнулась та.
— Тогда встретимся у Трех Сестер, перед закатом. Хорошо?
Порою она вот так себя вела — по-командирски; и со стороны мог бы кто-нибудь решить, что Кетиль из них двоих верховодила, — а ведь во всех важных вещах не она, а молчаливая Хюдор была главной в их дружбе. И между собою они это знали; у Кетиль давно не было старшей сестры, и сейчас она чувствовала себя так, точно нашла ее. Вот ведь — она сказала про источник, и умница Хюдор не спросила у нее ничего…
— Звезды летят, — заговорила Кетиль тихо. — Звезды летят уж третью ночь, они летят для всех, а я отчего не невеста? Чем я хуже других? Верно?
— Еще бы нет, Кетиль-Рысенок, Кетиль, у которой рыжее солнце запуталось в кудрях… — И, говоря это, Хюдор особенно захотелось подойти к ней и взъерошить эти кудри, и она почти что так и сделала — взглядом, а Кетиль закрутила головой, как встряхивается птица, и принялась счастливо мурлыкать какую-то песенку. Ведь в это лето они все больше открывались друг другу; и, когда оставались одни, бывали совсем не такими, какими люди привыкли их видеть: Кетиль задумывалась, a Хюдор шутила.
Потом они поговорили о пчелах — о том, на какую рогулину приманить молодой рой, чтобы, отроившись, тот не ушел в лес, какого дерна должна быть та рогулина, какими снадобьями ее натереть, какие слова проговорить над ней. У Гэвиров пасека была немаленькая (сколько именно колод — вслух не говорят, пчелы счет не любят), а домашними пчелами занимаются в тех краях женщины. На одной из колод пчелы грызли уже леток изнутри, и Кетиль ожидала от них молодой рой. Говорили обстоятельно, Кетиль, как всегда, заспорила, потом сказала, вздохнув: «Ох! Хюдор, ну почему ты всегда все знаешь!»; спросила, не делает ли Хюдор послепослезавтра чего-нибудь особенного.
— Нет, — отвечала та. — Послепослезавтра? Хлеб работникам мы завтра печем; нет, ничего.
— А я послепослезавтра сыр варить буду. (Это тот сыр, который заготавливают для долгого хранения, твердый и с травами.) Последний уж раз в нынешнее лето. Приходи помогать, Хюдор, я и тебе сколько-нибудь головок сыра отдам.
— Да ведь ты и сама хорошо сваришь, — успокаивающе молвила Хюдор. — Ты все знаешь, и закваски, и слова, и руку ты почти уже набила.
(Кетиль, с ее горячностью, тонкое дело изготовления твердого сыра не слишком давалось).
— Все одно, — отозвалась Кетиль. — Все одно приходи. Ты счастливица, Хюдор. Одолжи мне твой удачи. — Немного помедлив, она добавила: — И целый день наш.
— Приду, — обещала Хюдор.
— Жалко, так жалко, что редко к тебе получается выбраться, Хюдор. Ах, жалко; все у меня дела, и тут дела, и там дела, а посидеть вот так… Хорошо так с тобой вместе сидеть, — простодушно сказала Кетиль. — Вот поселишься у нас, — пригрозила тут же в шутку, — и будешь разбираться по хозяйству одна, а я — и не вздумаю!
Солнце стояло уже над Маревым Логом, свет его стал медвяно-золотым. Кетиль взглянула в окно, вздохнула: «Пойду уж!» — и засобиралась — у нее вечером еще были дела и по току (урожай высок уже в скирдах — дни были ясные — и теперь его молотили), и по дому, прежде чем пойти к источнику.
— Так у Трех Сестер, перед закатом, — повторила она Хюдор на пороге.
— Я помню, — откликнулась та. Она подождала в дверях, покуда Кетиль спускалась по лесенке, потом ушла в светлицу, оттуда уж увидела из окна подругу и, невольно улыбаясь, смотрела, как невысокая ладная фигурка, неся на руке корзинку, пересекает двор и мимо рыбной кладовой выходит в ворота. На фоне темных бревен построек Кетиль была такой яркой в темно-зеленом платье и с рыжей своей косой. «Как улыбка мира». Так где-то сказал о ней Йиррин.
ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК ДЕВУШКИ ГАДАЛИ У ИСТОЧНИКА, ЧТО БЛИЗ ТРЕХ СЕСТЕР
В конце лета, в звездопадные ночи, женщины, которые надеются выйти этой осенью замуж, отправляются вечером к какому-нибудь ключу, или озерцу, или источнику — главное, чтобы вода там была ровная и не закрыта деревьями сверху, так, чтобы в ней могло отражаться небо. И вот тогда, коли увидишь отражение падающей звезды на воде, можно зачерпнуть его горстью и загадать что-нибудь: если знаешь уже, кто осенью будет свататься к тебе, — чтоб вернулся он из плавания благополучно, чтобы сватовство не расстроилось, если не знаешь — так чтоб посватался тот, кто мил. А вот наоборот — чтоб не вернулся или чтоб чья-нибудь свадьба разладилась, — это загадывать бесполезно, для такого не годится это водяное, и звездное, и зеркальное — вроде бы колдовство — а вроде бы и так, гадание. И еще, когда гадаешь вот так у воды, нужно посвятить демону этой воды что-нибудь свое — ленту или рукав от старой рубашки, главное, чтоб оно давно тебе принадлежало и ношено было часто и много.
Когда ушла Кетиль, Хюдор перебрала свои вещи и уборы в шкатулке и выложила на покрывало кровати ожерелье из морского камня. Этот камень так называется, может быть, оттого, что привозят его из-за моря; а может быть, оттого, что цветом он похож на море, каким бывает оно обычно в тех краях — темно-серым, как свинец, или даже еще темней, как железо, и, если этот камень отшлифовать, появляется на нем тот самый голубоватый радужный отлив, что на шлифованном металле, по весу только и можно отличить. (Камень этот легче, чем железо.)
Где-то на заморском юге выточили и отшлифовали гладко бусины, круглые, как некрупный жемчуг, — в здешних краях, на севере, такие правильно-круглые шарики делать не умеют, — а уж когда отец Хюдор добыл их и привез на север, искусный мастер на Торговом острове нанизал их на крепкую нитку из конского волоса и скрепил золотою застежкой, что изображала хватающего зверя. Хюдор это ожерелье досталось от матери, а той — от мужа в подарок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76