https://wodolei.ru/catalog/accessories/polka/yglovaya/
— сказал Сколтис. — Он ушел бы, ничего не сказавши. Он так бы и ушел. Ну вот, кто тебя просил, Борн!
— Это ничего не значит, — сказал Рахт. Он уже понял, что произойдет, если получится, что этими вот словами Гэвин только что закрыл им дорогу на Мону. Худо тогда придется Дому Щитов и всякому, кто стоит за Дом Щитов, осенью… а впрочем, какое там осенью! Прямо сейчас, когда пройдет у людей это их изумление. Гэвин все еще шел, пробираясь между сидящими, они на него недоуменно оглядывались, до задних рядов наверняка еще не дошли слова, прозвучавшие в середине, — там успели увидеть только то, как Борн вскочил. Если бы Рахт успел додумать до конца — о том, что худо тогда придется и ему тоже, оттого что он Гэвинов родич и обязан будет вступиться за Дом Щитов, — может быть, его это бы и остановило. Но времени на это совершенно не было, думать нужно было быстро и говорить нужно было быстро. — Это ничего не значит, — громко сказал Рахт, вставая. — Мы можем начать новое обсуждение.
На севере человек старается знать законы и обычаи для того, чтоб уметь их обойти, и уж Рахт-то — все так про него думали к тому времени — знает законы и обычаи лучше их.
— Мы можем начать новое обсуждение, — повторил Рахт, а потом повернулся и поглядел на Сколтиса. Ничего не говорил, — просто смотрел. Может быть, поэтому Сколтис помедлил со словами какую-то секунду, а его брат, сидевший рядом, в эту самую секунду подумал, что надо вмешаться, а может быть, и не подумал, а просто сообразил, что Рахт прав насчет нового обсуждения, — а может быть, и то и другое вместе, такое с людьми тоже бывает, когда надо быстро решать.
— Верно, Рахт, — сказал Сколтен тем успокаивающим голосом, каким заговаривал, оказываясь неподалеку, чтоб помирить и уладить. — Можем начать, это ты хорошо придумал.
У него немного по-другому повернуто было честолюбие. Его интересовала просто Мона.
А двое старших Сколтисов — во всяком случае, в глазах людей — всегда были как один. Всегда. Нынче зимой Сколтис, сын Сколтиса Широкого Пира, похвастался на пиру, что пойдет с Гэвином в поход, как мог бы похвастаться, что ограбит курган Айзраша Завоевателя. Как говорится, «была речиста брага с задором пополам».
И Сколтен тоже оказался в этом походе — ни словом, ни взглядом не показав, что это было не его решение. Между ними такие вещи получались без объяснений. И какие-то — оставшиеся неизвестными — слова Сколтиса умерли на том совете, не родившись.
— Что ты там стоишь, Борн, сын Борна, — сказал он спокойно, — садись. Капитанам полагается сидеть в первом кругу совета, а не стоять в шестом.
Тот вздохнул, оглядываясь, — как проснулся. И вот тут как раз взорвался Йолмер.
— Ну так я был прав или нет?! — завопил он радостно. — Прав я был, а?!
— Вот и держи свою правоту у себя между ног покрепче, чтоб не оторвалась!!! — рявкнул Борн.
И все-таки случилось бы на этом совете кровопролитие, если бы Йолмер не остался, как и был, человеком, от которого дыму много, а огня мало, — даже теперь, в лучшие свои времена.
— Это будет еще одна вещь, Борн, — сказал он звучным голосом, — еще одна вещь, о которой мы с тобой поговорим осенью на Скальном Мысу.
— О-бя-зательно, — ласково пообещал ему Ямхир.
А вот кому первому это показалось очень смешным, и он согнулся, разрываемый хохотом, — не могут определить даже рассказчики в скелах, очень любящие точность. Напряжение должно было прорваться чем-нибудь — и прорвалось. Это был грубый, жестокий хохот, от которого шарахаются лошади и демоны, но язык не поворачивается за него осудить. Гэвину этот смех, конечно же, тоже был слышен. Сын Гэвира все еще пробирался между задними кругами людей из своей дружины; эти люди, которые по большей части на советах попросту болтают между собой, только стараясь, чтоб вышло потише, и вспоминают про то, что от них нужен голос, лишь тогда, когда «кричат согласие» вместе с теми, кто в середине, узнавая, о чем кричали (не всегда, но случается), уже после совета, — эти люди сейчас отдали бы очень многое за то, чтобы море шумело потише и ветер не так свистел в тростниках. Но какое там! Даже Гэвин, с его волчьим слухом, не мог разобрать, что говорится в середине, — что там было сказано после восторженного вопля Йолмера, — и взрыв хохота был ему понятен не больше, чем остальным. Но ему-то, конечно, показалось, что смеются над ним. Для него на свете не было вещей, которые не относились бы к Гэвину, сыну Гэвира, конечно, если уж он их замечал.
«Каанг!»
В высоком небе серокрылые клинья, казалось, торили им дорогу к Моне.
«Каанг! Каанг!»
— У меня есть что предложить совету, — сказал Сколтис. Ему не у кого было здесь просить позволения. — Корабли, которые стоят тут, на Кажвеле, кроме тех, кто не захочет, могли бы пойти к острову Мона, потому что с тамошнего монастыря может быть богатая добыча.
В первом кругу не было Гэвина, который еще раз сказал бы «нет». Мало ли кто уйдет с совета — костровой, дружинник в сторожу, капитан по делу или без дела. Совету нужно только то, чтоб никто не сказал, что он против.
— Я согласен, — сказал Сколтен.
— Я тоже, — сказал Рахт.
— Хорошее дело. Быстрое, — сказал Кормайс. — Если не будем очень возиться, времени как раз хватит сходить на Мону, а там уже можно и домой. Ты как, Рмид?
— Да что тут говорить, — сказал Кормид и пожал плечами.
А Корммер заметил:
— Тут некоторые, может, думают, что мы им с Моны половину в общий котел привезем, — нечего!
И смотрел он при этом прямо перед собой, где рядом с опустевшим местом Гэвина сидел Йиррин, сын Ранзи.
— Корммер, — сказал Долф Увалень — так громко, как бывает, когда кит зашумит, — делят потом, а сперва добывают!
И ведь он не кричал. Просто говорил громким голосом.
— Сперва давайте добудем эту Мону, — повторил Долф.
— Верно, — сказал Дьялвер. Дьялвис кивнул, а Ганейг (из второго круга) добавил вдруг:
— А славу и вовсе никто не делит!
— Слава и добыча, — сказал Хилс. — «Остроглазая» полетит на Мону, как ласточка.
— Меня, конечно, никто тут не слушает, — заворчал Йолмер. — Еще бы. А ведь это я вам всем глаза раскрыл. Я, конечно, пойду на эту Мону, все идут, так чего же я не пойду. А только вы могли бы…
— Ты ведь уже сказал, что идешь, что еще? — проговорил резко Борн. — Ну и я тоже иду.
— Наша «Зеленовласая» тоже умеет летать, как ласточка, — сказал Ямхир. И даже улыбнулся.
А Йиррин, сын Ранзи, посмотрел на Рахта. Он понимал, зачем Рахт сделал то, что сделал, и зачем делает то, что делает сейчас, он все понимал, но это ничего не меняло. Подходила его очередь высказываться, и он мог сейчас сказать «нет» и все-таки увидеть, как все взорвется смертями, и он мог сказать «да» и предать Гэвина, хотя более дурацкого решения, чем сегодня, он от своего капитана никогда в жизни не видел и не ожидал, что увидит, и он мог сказать, как Гэвин в Силтайн-Гате: «Я в таких делах не помощник, не советчик и не отказчик»; и он мог попытаться убедить всех, что на Мону им все-таки ходить не стоит, зная наперед, что ничего из этого не выйдет, оттого что невозможно кого-то убедить, когда сам думаешь наоборот.
Если бы у Гэвина было хоть немного совести, он не ставил бы в такое положение своих друзей. «Хотя унего, наверное, и нет друзей, — подумал вдруг Йиррин, отлично понимая, что никогда не простит себе эту мысль. — Кто я для него? Певец, своим сумасшедшим подарком которому можно заткнуть за пояс по щедрости королей и особенно Дом Всадников. И чьи советы можно просто не слушать. А если это так — зачем тогда было морочить мне голову и делать вид, что я для него что-то большее? Зачем было резать дерн на берегу и зваться побратимами, и учить меня, как понимать место в море по Зверям на Небесной Дороге? Зачем?»
Он встал.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Не на Мону, а просто пойду. Решайте без меня.
«Все посчитают, что я просто хожу за Гэвином как тень, а без него ничего даже решить не могу — там, где должен решать как валгтан, — подумал он. — И пускай». И многие, кстати, так и посчитали. Но все-таки это были не злые мысли, во всяком случае, у большинства из тех, у кого эти мысли все-таки были. Йиррин по-прежнему ухитрялся ладить со всеми, и даже все то худое, что думали про Гэвина, на его певца не распространялось. У Хилса, например, в этих мыслях оказалось даже немного сочувствия. Певцам хорошо судить или хвалить из второго круга. А вот посмотри-ка на это, приятель, из первого. Отец ему когда-то (давно) однажды сказал: «Во имя Девы, когда я был дружинником — какие это были легкие походы. Хотя, конечно, молодой тогда был. Молодым все легко». А в большинстве своем людям некогда было тогда думать про Йиррина, оттого что души их были полны Моной, Гэвином и всеми собственными бурями, что разбудили в них эти две так странно столкнувшиеся вещи — остров Мона и Гэвин, сын Гэвина.
— Я согласен, Сколтис, — сказал Хюсмер. — Мона нам нужна. Да еще, пожалуй, нам спешить придется, чтоб поспеть туда раньше остальных. Не к одним нам приходят новости.
Йиррин слышал эти слова, когда уходил.
Собственно, от него так и ожидали, что он не посмеет — один против всех. Он был устроен по-другому — ему хотелось быть как все, но не в стихах, конечно.
Следом за Йиррином встал Пойг, сын Шолта. Только он ничего не сказал — пошел прочь молча, и уж после него они все ушли, люди из дружины Гэвина, один за другим. Каждый из них мог бы тоже своим запретом поломать любое решение этого совета, но им хотелось совсем другого — им хотелось бы сейчас лететь к Моне, туда, куда ветер, туда, куда дикие гуси, туда, куда остальные. А обсуждение продолжалось так, как это положено, — не замечая, что кто-то уходит, — имо рэйк киинит.
— Я не слыхал, чтоб, кроме нас, этим летом в Добычливых Водах бродила стая больше, чем в десять мачт, — сказал «старшой» с корабля рыбаков по имени Сигли, сын Эйби. — Ну, Бираг еще. Конечно, может кто-то и объединиться для такого дела; но им ведь еще время будет надобно. Нет, возле Моны мы во всяком разе будем вперед всех.
И еще, в то время как Йиррин уходил прочь, случилась такая вещь, которую никто тогда и не заметил. На песке посредине круга лежал здешний демон, лежал себе в виде ракушки какой-то, никто и не замечал, что это демон. И, когда эта ракушка высунула вдруг из себя ноги и побежала боком по песку, никто тоже внимания не обратил. Демоны — вещь обыкновенная, сколько их в песке копошится, в любом дожде и в любом пригорке, — жизни не хватит на всех внимание обращать. И Йиррин тоже не заметил, как маленький краб вцепился ему в плащ и как потом побежал по плащу выше. Ему нынче было не до прибрежных демонов с их шалостями.
— Согласен, — сказал Белен Приговорный, кормщик с купеческого корабля.
— Есть кто-нибудь, кто хотел бы запретить это решение? — спросил Сколтис.
Обычно это делает предводитель. То есть что значит «обычно»? Всегда. До этого дня и этого совета, честно говоря, никто из тех, кто собрался здесь, не мог и подумать, что когда-нибудь они настолько всерьез воспримут формулу «капитан среди капитанов, а не капитан для капитанов».
Сколтис повторил слова решения. Это тоже делает предводитель.
И совет прокричал свое согласие.
А Гэвин снимал плащ в это время. И снимал он его долго, очень долго, оттого что не расстегивать застежки ему хотелось, а выдрать их, о чем молвится — «как траву из земли», рванув плащ через голову.
Он для этого дня и для этого совета выковал себе броню такую, что — казалось ему — ничто не пробьет. Потому что не меньше других он понимал, до чего губительно поддаваться ярости, — просто у него не получалось не поддаваться, и с каждым разом не получалось все горше и горше. А он знал, на что способна Гэвировская ярость. Гэвин всю жизнь надеялся, что уж его-то эта ярость обойдет стороной.
И еще надобно сказать, что распри и побоища, когда приходится проливать кровь людей, говорящих с тобою на одном языке, из Хюдагбо, — а уж тем более из одной с тобой округи, — ему никогда не нравились. Больше чем не нравились. Так ненавидеть это занятие может только человек, который целый год проползал на брюхе, выслеживая Локхиров и приверженцев Локхиров, точно охотник.
Но его броня расплывалась сейчас, как смола на солнце в жаркий день, и Гэвин в этой смоле двигался медленно, будто завязнувшая муха.
На «крик согласия», повторенный три раза, по обычаю, он подумал, что это закрывается совет, и не удивился.
В шатре было темно и ни одной, кроме него, живой души.
А еще какое-то время спустя вошел в шатер Йиррин, сын Ранзи, и сразу, еще в то время, пока полог падал у него за плечами, сказал так:
— Наперед, когда открывать совет будет Гэвин, сын Гэвира, — если он еще хоть когда-нибудь будет открывать советы! — надо, чтоб он был стреножен, как конь!
Уже и в путах, —
сказал Гэвин, -
Хотят увидеть
Эти людишки своего
Предводителя;
А потом, верно,
Под седлом, в узде,
Покорного наезднику,
И себя — верхом!
В скелах утверждают, что это был единственный раз, когда Гэвин вот так, с ходу, сказал стихи. Хотя вообще-то он был обучен благородным ремеслам, сложению стихов в том числе, как всякий именитый человек.
— Как же, — сказал Йиррин, — позволит себя оседлать такая брыкливая лошадь!
— Лошадь, — сказал еще кто-то.
А это был демон. Он сидел себе у Йиррина на плече, на серебряной застежке, которая притянула его, оттого что он отчасти был водяного рода, ведь это был демон из прибрежной полосы, куда заплескивают своими волнами штормы. А земляная часть его природы сказывалась в том, что он любил замирать неподвижно при всякой возможности, — вот и сейчас застыл, ни дать ни взять крабик возле своей норки, и никого не трогал.
Песчаный берег — место тихое и для людей не опасное. Во всяком случае, в хорошую погоду.
Поэтому демоны, которые там водятся, тоже тихие и для людей не опасные. Во всяком случае, в хорошую погоду.
Но он был уже не совсем дикий демон. Люди на здешнем берегу не жили, но пираты с севера частенько останавливались. А сейчас на этом совете вокруг него было столько людского — оружия, слов, горечи и страстей, а еще он угодил в этот шатер, где людского было далее больше, — и еще вдобавок стихи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Это ничего не значит, — сказал Рахт. Он уже понял, что произойдет, если получится, что этими вот словами Гэвин только что закрыл им дорогу на Мону. Худо тогда придется Дому Щитов и всякому, кто стоит за Дом Щитов, осенью… а впрочем, какое там осенью! Прямо сейчас, когда пройдет у людей это их изумление. Гэвин все еще шел, пробираясь между сидящими, они на него недоуменно оглядывались, до задних рядов наверняка еще не дошли слова, прозвучавшие в середине, — там успели увидеть только то, как Борн вскочил. Если бы Рахт успел додумать до конца — о том, что худо тогда придется и ему тоже, оттого что он Гэвинов родич и обязан будет вступиться за Дом Щитов, — может быть, его это бы и остановило. Но времени на это совершенно не было, думать нужно было быстро и говорить нужно было быстро. — Это ничего не значит, — громко сказал Рахт, вставая. — Мы можем начать новое обсуждение.
На севере человек старается знать законы и обычаи для того, чтоб уметь их обойти, и уж Рахт-то — все так про него думали к тому времени — знает законы и обычаи лучше их.
— Мы можем начать новое обсуждение, — повторил Рахт, а потом повернулся и поглядел на Сколтиса. Ничего не говорил, — просто смотрел. Может быть, поэтому Сколтис помедлил со словами какую-то секунду, а его брат, сидевший рядом, в эту самую секунду подумал, что надо вмешаться, а может быть, и не подумал, а просто сообразил, что Рахт прав насчет нового обсуждения, — а может быть, и то и другое вместе, такое с людьми тоже бывает, когда надо быстро решать.
— Верно, Рахт, — сказал Сколтен тем успокаивающим голосом, каким заговаривал, оказываясь неподалеку, чтоб помирить и уладить. — Можем начать, это ты хорошо придумал.
У него немного по-другому повернуто было честолюбие. Его интересовала просто Мона.
А двое старших Сколтисов — во всяком случае, в глазах людей — всегда были как один. Всегда. Нынче зимой Сколтис, сын Сколтиса Широкого Пира, похвастался на пиру, что пойдет с Гэвином в поход, как мог бы похвастаться, что ограбит курган Айзраша Завоевателя. Как говорится, «была речиста брага с задором пополам».
И Сколтен тоже оказался в этом походе — ни словом, ни взглядом не показав, что это было не его решение. Между ними такие вещи получались без объяснений. И какие-то — оставшиеся неизвестными — слова Сколтиса умерли на том совете, не родившись.
— Что ты там стоишь, Борн, сын Борна, — сказал он спокойно, — садись. Капитанам полагается сидеть в первом кругу совета, а не стоять в шестом.
Тот вздохнул, оглядываясь, — как проснулся. И вот тут как раз взорвался Йолмер.
— Ну так я был прав или нет?! — завопил он радостно. — Прав я был, а?!
— Вот и держи свою правоту у себя между ног покрепче, чтоб не оторвалась!!! — рявкнул Борн.
И все-таки случилось бы на этом совете кровопролитие, если бы Йолмер не остался, как и был, человеком, от которого дыму много, а огня мало, — даже теперь, в лучшие свои времена.
— Это будет еще одна вещь, Борн, — сказал он звучным голосом, — еще одна вещь, о которой мы с тобой поговорим осенью на Скальном Мысу.
— О-бя-зательно, — ласково пообещал ему Ямхир.
А вот кому первому это показалось очень смешным, и он согнулся, разрываемый хохотом, — не могут определить даже рассказчики в скелах, очень любящие точность. Напряжение должно было прорваться чем-нибудь — и прорвалось. Это был грубый, жестокий хохот, от которого шарахаются лошади и демоны, но язык не поворачивается за него осудить. Гэвину этот смех, конечно же, тоже был слышен. Сын Гэвира все еще пробирался между задними кругами людей из своей дружины; эти люди, которые по большей части на советах попросту болтают между собой, только стараясь, чтоб вышло потише, и вспоминают про то, что от них нужен голос, лишь тогда, когда «кричат согласие» вместе с теми, кто в середине, узнавая, о чем кричали (не всегда, но случается), уже после совета, — эти люди сейчас отдали бы очень многое за то, чтобы море шумело потише и ветер не так свистел в тростниках. Но какое там! Даже Гэвин, с его волчьим слухом, не мог разобрать, что говорится в середине, — что там было сказано после восторженного вопля Йолмера, — и взрыв хохота был ему понятен не больше, чем остальным. Но ему-то, конечно, показалось, что смеются над ним. Для него на свете не было вещей, которые не относились бы к Гэвину, сыну Гэвира, конечно, если уж он их замечал.
«Каанг!»
В высоком небе серокрылые клинья, казалось, торили им дорогу к Моне.
«Каанг! Каанг!»
— У меня есть что предложить совету, — сказал Сколтис. Ему не у кого было здесь просить позволения. — Корабли, которые стоят тут, на Кажвеле, кроме тех, кто не захочет, могли бы пойти к острову Мона, потому что с тамошнего монастыря может быть богатая добыча.
В первом кругу не было Гэвина, который еще раз сказал бы «нет». Мало ли кто уйдет с совета — костровой, дружинник в сторожу, капитан по делу или без дела. Совету нужно только то, чтоб никто не сказал, что он против.
— Я согласен, — сказал Сколтен.
— Я тоже, — сказал Рахт.
— Хорошее дело. Быстрое, — сказал Кормайс. — Если не будем очень возиться, времени как раз хватит сходить на Мону, а там уже можно и домой. Ты как, Рмид?
— Да что тут говорить, — сказал Кормид и пожал плечами.
А Корммер заметил:
— Тут некоторые, может, думают, что мы им с Моны половину в общий котел привезем, — нечего!
И смотрел он при этом прямо перед собой, где рядом с опустевшим местом Гэвина сидел Йиррин, сын Ранзи.
— Корммер, — сказал Долф Увалень — так громко, как бывает, когда кит зашумит, — делят потом, а сперва добывают!
И ведь он не кричал. Просто говорил громким голосом.
— Сперва давайте добудем эту Мону, — повторил Долф.
— Верно, — сказал Дьялвер. Дьялвис кивнул, а Ганейг (из второго круга) добавил вдруг:
— А славу и вовсе никто не делит!
— Слава и добыча, — сказал Хилс. — «Остроглазая» полетит на Мону, как ласточка.
— Меня, конечно, никто тут не слушает, — заворчал Йолмер. — Еще бы. А ведь это я вам всем глаза раскрыл. Я, конечно, пойду на эту Мону, все идут, так чего же я не пойду. А только вы могли бы…
— Ты ведь уже сказал, что идешь, что еще? — проговорил резко Борн. — Ну и я тоже иду.
— Наша «Зеленовласая» тоже умеет летать, как ласточка, — сказал Ямхир. И даже улыбнулся.
А Йиррин, сын Ранзи, посмотрел на Рахта. Он понимал, зачем Рахт сделал то, что сделал, и зачем делает то, что делает сейчас, он все понимал, но это ничего не меняло. Подходила его очередь высказываться, и он мог сейчас сказать «нет» и все-таки увидеть, как все взорвется смертями, и он мог сказать «да» и предать Гэвина, хотя более дурацкого решения, чем сегодня, он от своего капитана никогда в жизни не видел и не ожидал, что увидит, и он мог сказать, как Гэвин в Силтайн-Гате: «Я в таких делах не помощник, не советчик и не отказчик»; и он мог попытаться убедить всех, что на Мону им все-таки ходить не стоит, зная наперед, что ничего из этого не выйдет, оттого что невозможно кого-то убедить, когда сам думаешь наоборот.
Если бы у Гэвина было хоть немного совести, он не ставил бы в такое положение своих друзей. «Хотя унего, наверное, и нет друзей, — подумал вдруг Йиррин, отлично понимая, что никогда не простит себе эту мысль. — Кто я для него? Певец, своим сумасшедшим подарком которому можно заткнуть за пояс по щедрости королей и особенно Дом Всадников. И чьи советы можно просто не слушать. А если это так — зачем тогда было морочить мне голову и делать вид, что я для него что-то большее? Зачем было резать дерн на берегу и зваться побратимами, и учить меня, как понимать место в море по Зверям на Небесной Дороге? Зачем?»
Он встал.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Не на Мону, а просто пойду. Решайте без меня.
«Все посчитают, что я просто хожу за Гэвином как тень, а без него ничего даже решить не могу — там, где должен решать как валгтан, — подумал он. — И пускай». И многие, кстати, так и посчитали. Но все-таки это были не злые мысли, во всяком случае, у большинства из тех, у кого эти мысли все-таки были. Йиррин по-прежнему ухитрялся ладить со всеми, и даже все то худое, что думали про Гэвина, на его певца не распространялось. У Хилса, например, в этих мыслях оказалось даже немного сочувствия. Певцам хорошо судить или хвалить из второго круга. А вот посмотри-ка на это, приятель, из первого. Отец ему когда-то (давно) однажды сказал: «Во имя Девы, когда я был дружинником — какие это были легкие походы. Хотя, конечно, молодой тогда был. Молодым все легко». А в большинстве своем людям некогда было тогда думать про Йиррина, оттого что души их были полны Моной, Гэвином и всеми собственными бурями, что разбудили в них эти две так странно столкнувшиеся вещи — остров Мона и Гэвин, сын Гэвина.
— Я согласен, Сколтис, — сказал Хюсмер. — Мона нам нужна. Да еще, пожалуй, нам спешить придется, чтоб поспеть туда раньше остальных. Не к одним нам приходят новости.
Йиррин слышал эти слова, когда уходил.
Собственно, от него так и ожидали, что он не посмеет — один против всех. Он был устроен по-другому — ему хотелось быть как все, но не в стихах, конечно.
Следом за Йиррином встал Пойг, сын Шолта. Только он ничего не сказал — пошел прочь молча, и уж после него они все ушли, люди из дружины Гэвина, один за другим. Каждый из них мог бы тоже своим запретом поломать любое решение этого совета, но им хотелось совсем другого — им хотелось бы сейчас лететь к Моне, туда, куда ветер, туда, куда дикие гуси, туда, куда остальные. А обсуждение продолжалось так, как это положено, — не замечая, что кто-то уходит, — имо рэйк киинит.
— Я не слыхал, чтоб, кроме нас, этим летом в Добычливых Водах бродила стая больше, чем в десять мачт, — сказал «старшой» с корабля рыбаков по имени Сигли, сын Эйби. — Ну, Бираг еще. Конечно, может кто-то и объединиться для такого дела; но им ведь еще время будет надобно. Нет, возле Моны мы во всяком разе будем вперед всех.
И еще, в то время как Йиррин уходил прочь, случилась такая вещь, которую никто тогда и не заметил. На песке посредине круга лежал здешний демон, лежал себе в виде ракушки какой-то, никто и не замечал, что это демон. И, когда эта ракушка высунула вдруг из себя ноги и побежала боком по песку, никто тоже внимания не обратил. Демоны — вещь обыкновенная, сколько их в песке копошится, в любом дожде и в любом пригорке, — жизни не хватит на всех внимание обращать. И Йиррин тоже не заметил, как маленький краб вцепился ему в плащ и как потом побежал по плащу выше. Ему нынче было не до прибрежных демонов с их шалостями.
— Согласен, — сказал Белен Приговорный, кормщик с купеческого корабля.
— Есть кто-нибудь, кто хотел бы запретить это решение? — спросил Сколтис.
Обычно это делает предводитель. То есть что значит «обычно»? Всегда. До этого дня и этого совета, честно говоря, никто из тех, кто собрался здесь, не мог и подумать, что когда-нибудь они настолько всерьез воспримут формулу «капитан среди капитанов, а не капитан для капитанов».
Сколтис повторил слова решения. Это тоже делает предводитель.
И совет прокричал свое согласие.
А Гэвин снимал плащ в это время. И снимал он его долго, очень долго, оттого что не расстегивать застежки ему хотелось, а выдрать их, о чем молвится — «как траву из земли», рванув плащ через голову.
Он для этого дня и для этого совета выковал себе броню такую, что — казалось ему — ничто не пробьет. Потому что не меньше других он понимал, до чего губительно поддаваться ярости, — просто у него не получалось не поддаваться, и с каждым разом не получалось все горше и горше. А он знал, на что способна Гэвировская ярость. Гэвин всю жизнь надеялся, что уж его-то эта ярость обойдет стороной.
И еще надобно сказать, что распри и побоища, когда приходится проливать кровь людей, говорящих с тобою на одном языке, из Хюдагбо, — а уж тем более из одной с тобой округи, — ему никогда не нравились. Больше чем не нравились. Так ненавидеть это занятие может только человек, который целый год проползал на брюхе, выслеживая Локхиров и приверженцев Локхиров, точно охотник.
Но его броня расплывалась сейчас, как смола на солнце в жаркий день, и Гэвин в этой смоле двигался медленно, будто завязнувшая муха.
На «крик согласия», повторенный три раза, по обычаю, он подумал, что это закрывается совет, и не удивился.
В шатре было темно и ни одной, кроме него, живой души.
А еще какое-то время спустя вошел в шатер Йиррин, сын Ранзи, и сразу, еще в то время, пока полог падал у него за плечами, сказал так:
— Наперед, когда открывать совет будет Гэвин, сын Гэвира, — если он еще хоть когда-нибудь будет открывать советы! — надо, чтоб он был стреножен, как конь!
Уже и в путах, —
сказал Гэвин, -
Хотят увидеть
Эти людишки своего
Предводителя;
А потом, верно,
Под седлом, в узде,
Покорного наезднику,
И себя — верхом!
В скелах утверждают, что это был единственный раз, когда Гэвин вот так, с ходу, сказал стихи. Хотя вообще-то он был обучен благородным ремеслам, сложению стихов в том числе, как всякий именитый человек.
— Как же, — сказал Йиррин, — позволит себя оседлать такая брыкливая лошадь!
— Лошадь, — сказал еще кто-то.
А это был демон. Он сидел себе у Йиррина на плече, на серебряной застежке, которая притянула его, оттого что он отчасти был водяного рода, ведь это был демон из прибрежной полосы, куда заплескивают своими волнами штормы. А земляная часть его природы сказывалась в том, что он любил замирать неподвижно при всякой возможности, — вот и сейчас застыл, ни дать ни взять крабик возле своей норки, и никого не трогал.
Песчаный берег — место тихое и для людей не опасное. Во всяком случае, в хорошую погоду.
Поэтому демоны, которые там водятся, тоже тихие и для людей не опасные. Во всяком случае, в хорошую погоду.
Но он был уже не совсем дикий демон. Люди на здешнем берегу не жили, но пираты с севера частенько останавливались. А сейчас на этом совете вокруг него было столько людского — оружия, слов, горечи и страстей, а еще он угодил в этот шатер, где людского было далее больше, — и еще вдобавок стихи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76