Во времена Гэвина владычество Метоба было позабыто так давно и прочно, что иных имен, кроме «безумец», люди и не помнили за ним. Почти.
Согласно легендам, он живет на севере, в вечных льдах, где полгода не всходит солнце.
Он никогда не улыбается и смеяться не умеет тоже. Его ухмылка больше похожа на голодный оскал, чем на смех.
Из страны Метоба приходят зима и морозы. Там ледяные демоны шарахаются от него или повинуются ему; там он бегает между торосами на своих лыжах, и метели рождаются, когда он встряхивает бородой на бегу.
Говорили, что Лур смеется, идя на битву, Эрбор спокоен, а Метоб рычит, как зверь.
Ему подвластно любое оружие. Но предпочитает он все-таки то, которое убивает много и подряд.
Мать моей матери говорит, что видела его однажды с огнеметом в руках. Он поливал джунгли пылающей смесью «джостик» и орал во весь голос, за ревом пламени его голоса все равно не было слышно, каска у него сбилась на затылок, пот заливал глаза, но ему, наверное, было уже неважно, видит он что-нибудь перед собой или нет.
Может быть, бабушка просто шутит.
Сколтису полагалось сказать еще что-нибудь, вроде:
Эс, ледяной меч спит под торосами, и долог его сон.
Люди говорили, что Гэвин ведь тоже не сказал об этом ни слова возле Чьянвены, и ничего не случилось.
А другие говорили, что форт Чьянвена все-таки слишком далеко на юге.
А третьи говорили, мол, дело не в том, что говорят люди, и даже не в том, чего ждут боги.
Потому что человек скажет то, что ему положено сказать, и то, что ему хочется сказать, и то, что ему суждено сказать, и эти три вещи всегда совпадают, потому что это и есть — филгья…
И бог придет или не придет, когда суждено.
В любом случае никто не сказал ему, что он приглашен, но и того, что его не приглашают, тоже никто не сказал.
Метоб — чудовище. Но мать моей матери говорит, что, если бы тот парень с огнеметом не сошел с ума в джунглях на острове Кираи-Лусон, она была бы мертва, а так ей удалось спастись, ей и еще четверым.
Вообще у бабушки в последнее время лучше не спрашивать, что такое Метоб, и что такое Второе Сиаджа, и все прочее, что она знает (а она знает почти все), оттого что когда она принимается вспоминать, то начинает вспоминать свою молодость, и начинает разговаривать на языке, которого я не понимаю, а потом хмыкает и говорит, мол, и не надобно мне понимать, потому что на свете есть слова, какими неприлично разговаривать не только молодой девушке, но и мужчине.
Сейчас я перестану болтать зря.
Сейчас я закрою глаза, и передо мной снова будет монастырь, над которым протянулся в небо Эрбора.
Наверное, я просто оттягиваю время, потому что я не из героев, о которых рассказывают легенды, и мне страшно.
Анх, Дикий Гусь, — сегодня щедрыми словами было сказано о твоем копье! — прошу тебя, будь здесь, и, может быть, тебе придется побеждать вновь…
ПОВЕСТЬ О МОНАСТЫРЕ
На рассвете в тот день ловцы в каждой дружине запели-заговорили «воодушевление дружины»; это такая песня, в которой арфа не нужна, а часто бывает не нужно и то, чтобы кто-нибудь понял слова. Все это были разные песни. Большею частью хорошие песни и сказанные так, как подобает. И прозвучавшие вместе, они могли бы двинуть на бой стадо овец, мирно пасущихся на лугу, а не то что дружины, распаленные до того, что видимое их спокойствие просто-таки светилось белым светом, как железо, когда оно почти плавится — что самый последний после бурого, красного, оранжевого и соломенного, самый горячий, убивающий свет.
Чувство нереальности, все нараставшее в Сколтисе, сложилось именно с этими звуками (постороннего ужаснувшими бы нестройностью, если бы не ужаснули смыслом) азаставило наконец его сознание заметить себя и облечь в слова.
Для человека, начавшего какое-то дело, в которое, кроме него, оказывается вовлечено еще множество людей, с какого-то времени происходящее становится больше его самого; уж не он — а дело влечет его; то, что еще недавно было только замыслом, а потом словами, а потом — делами, еще немедленными и подвластными, — вдруг обретает своего собственного грозного демона; а над монастырем рассвет, а слова певца, стоящего рядом, твоего же всегдашнего певца, вдруг становятся страшными — как наваждение.
— Палли, — сказал Сколтис, превозмогая это. — А где ж твоя песня?
— А меня на твоем пиру еще не угостили, капитан, — сказал Палли Каша, как всегда, вымогая подарки. — Разве что солнце уж подано, — добавил, засмеявшись, он, — это верно — солнышко нынче встает сочное, как яблочко!
И хотя Сколтис засмеялся этой его шутке (другие тоже засмеялись — от Палли так и ожидалось, что уж он сумеет высмеять любую торжественность, чтоб чересчур торжественной не была), он вдруг подумал: «Это жевсе не с нами. Это как Зимние Маски». Потому что зимою, когда праздничное представление завершается ежегодным действом, тот, на ком маска младшего из Сыновей Уны, не может не наклониться и не подобрать нож, а Уна не может не подать ему через мгновение щит — как бы тому, на ком ее маска, не хотелось спасать ее сына, — ведь для любой матери, даже если она демон, ничего нет важнее детей.
«Это же все не с нами, — подумал Сколтис. — Это как Зимние Маски. Если бы я попытался, я бы не смог ничего остановить».
А ведь ему вовсе и не хотелось ничего останавливать. Но все-таки он так подумал. Наверное, это оттого, что он все же был очень неглупый человек.
Раньше Сколтису тоже не приходилось никогда быть предводителям больше чем пяти кораблей, а уж тем более — такого сражения.
Со всеми этими гейзерами было плохо то, что источники вдоль всей верхней трети стены (западной) тянулись, почти заменяя ров с водой, которого здесь не было. Правый склон долины (той самой, Долины Длинных Источников) — южный склон, а потом западный, когда долина поворачивала, — постепенно сходил на нет, и вот там, где он смыкался с восточным склоном долины соседней, стали лучники — во-первых, потому что пригорок и им удобнее, а во-вторых, потому что севернее и западнее уже был сплошной пар. Ветер нес пар прямо поперек острова, но тут уж ничего не поделаешь — хозяйство демонов. А по другую сторону, на левом берегу долины, встал монастырь, и получалось, что от его стены вниз идет небольшой склон, совсем небольшой, но все равно неприятный, а дальше на юг по камням бурлил уже ручей из Ручейной Долины, и вот он-то был водой куда более удобной, мелкой, сразу по нему видно, что вброд перейдешь почти в любую погоду. А эти источники — глубокие ямы в известняке, разъеденные горячей водой, в иные из них можно нырнуть с головой. Поэтому, пожалуй, если бы кто-нибудь когда-нибудь захотел подкатить здесь к стене монастыря какую-нибудь осадную машину, башню там, у него бы, наверное, не вышло. Но им-то что, осадных башен у них в заводе не водилось.
Подобраться-то к стене можно и в темноте, но на темноту есть уши (с факелами защитники монастырские всю ночь близко к внешней стороне стены не подходили, спасаясь от стрел), а швырять, скажем, камни сверху можно и на слух, а чтобы этому (и прочим приятностям) помешать, нужна подмога от крепких стрел и длинного лука, а стрелять на слух, конечно, можно — но таких мастеров на всем севере полдесятка в добрую погоду. Поэтому они предпочли подождать рассвета.
В другой бы день был еще довод: мол, после рассвета стихает утренний ветер. Но тут уж, видимо, — шторм идет, какое там стихать.
Первые-то отряды, еще в сумерках, успели проскочить между источниками довольно легко, а дальше пошла морока. Тучи, как уж сказано, разорвались, пропуская рассвет; обычно бывает, что достаточно светло для стрелка становится прежде восхода солнца, тогда, когда просыпаются в небе розовые лучи, а тут получилось почти одновременно. В это-то время в небе и появился световой столб; и в это-то время монахи Моны и начали доказывать, что недаром у них в монастыре стрельба из лука главное, как у них это называется, умственное упражнение.
Одни из подступавших к стенам огибали Длинные (ох, слишком длинные) Источники с севера и подставлялись под обстрел вдоль всей тамошней части стены, а другие перебирались узкими проходами между воды, и вот тут нужно было смотреть очень осторожно, чтобы не споткнуться там, не заспешить и не отстать, и не разорвать крышу и стену щитов ни в коем случае. Как видно, на эту часть стены лучников в монастыре поставили самых лучших. Стоит руку выставить из-за щита, и получаешь стрелу в мякоть, а то и две, и хорошо, если в мякоть. И ведь это еще в полусумерках, в тени за монастырем, и на расстоянии шагов триста, не меньше. Да, хорошие стрелки монахи Моны.
Понятно, что стрелки в долгу не оставались, сколько могли. Но им ведь приходилось стрелять по бойницам, в которых темнота, и неизвестно, попал ты в кого или даром стрелу потратил. Мастер дыма, конечно, может сказать: вот там, мол, есть человек, но он там есть, пока ты стреляешь, а пока стрела долетит, он уже и в сторону шагнул. Только и проку, что так можно защитников к бойницам не подпускать, но — как уж видно — не всех. Стрел на это, кстати, изводится полным-полно, а ведь их не вернешь; из монастыря — люди не тороватые — отвешивают по счету. Это первое. Второе — если из такой вот бойницы, глубокой да узкой, стрелять можно почти только вперед, то ведь и попасть в нее можно только спереди! И разве что чуть-чуть — сбоку. И оттого в этой северной половине стены треть бойниц оставалась в безопасности. Все пар, который то и дело захватывает северный склон долины (пока тот еще северный, пока долина не повернула). Впрочем, он ведь и тем тоже стрелять мешает. Здесь природа была справедлива ко всем. А навесом, сверху стрелять — высоковато слишком. Это ведь только Сколтен вчера взял и отмахнул через стену стрелу с запиской, вот с этого берега (так что без щегольства, правда совсем невинного, тут все ж не обошлось), а чтобы стрела не просто долетала, но и пробивала бы там что-нибудь, падая сверху, — все-таки слишком высоко.
И третье… Очень много вещей на свете бывает по три. Третье — ветер. Ветер рвется клочками, но если уж стрелки из монастыря на это не обращают внимания, то людям с севера, правду сказать, просто неудобно на такую помеху ссылаться.
Еще там, на галерее, были установлены шесть каких-то машин под навесами, но какие, трудно определить.
Одна из них показала себя именно в это время, и ничего нельзя было поделать — ну возятся там люди, а как убережешься, если не знаешь даже, что это такое?
А когда она показала себя, тогда и выяснилось, что это копьеметальная машина.
В это время к стене подходила очередная колонна, и машина ударила по ней, по переднему щиту. Те щиты, которые по бокам, это ведь (по правде говоря) просто кожи, те самые, которыми груз от дождя накрывать, кожи, растянутые на двух вертикальных палках, стрелы в них застревают, а копье пробило бы, как воздух; ну пробило бы и все, разве что за щитом надело бы на себя кого-нибудь. Но оно ударило куда сильней. Звук был как тараном в борт. Оно ударило в верхи и в передний щит, деревянный, наискось, и застряло в нем, пробив, и отбросило шагов на пять, вместе с людьми, что там были. А в открывшуюся для них дверь сразу просунули свои жала стрелы. Покуда люди там успели опять закрыться (а это были дружинники «Зеленовласой»), полтора десятка человек можно было уже нести обратно: кто ранен, а кто и убит. Трети отряда как не бывало. Ровно столько времени, чтобы сказать «вечерняя еда» тридцать раз. Это было так обидно, что (как говорят) даже Долф Увалень выругался, а он хоть и под стенами Моны был больше не «увалень», но все равно спокойный человек.
Машину теперь монахам надо было перезаряжать с четверть часа, так что они должны были выбирать очень внимательно, в кого целиться. Почему выбрали именно этих, кто его знает, может быть, под прицел они удачно подставились, может быть, бранные одежды блеснули. В последнее, насчет Борновой брони, поверить особенно можно оттого, что бок ему весь усадили стрелами, прямо как дикобраз с иглами, когда он ими тряхнет. Однако если доспех Берна подвел, он же и выручил. Когда Борн добрался до стены, он только фыркал, как вол на пахоте, хоть и прихрамывал. Долф Увалень сказал ему, чтобы залечился, как только возможность появится. А Борн выдернул стрелу из ноги, а потом и остальные и сказал, что это ему, мол, не мешает.
В ногу (чуть повыше колена сбоку) ему все-таки всадили глубоко, и наконечник стрелы разбился о кость. И Долф подумал, что это хорошо, потому что иначе Борн, чего доброго, мог сам на стену полезть — в пример дружинникам, с такого станется. А если его убьют, его люди наверху будут думать уж о том, чтобы отомстить, а не о том, чтобы дело сделать для других, тех, кто следом, и толку от них будет чуть.
В это время со стены уже падали люди. Меч Эрбора все еще стоял в небе, но на земле мечи в ход еще пока не пошли. Под стеною, у самого пролома, было в тот момент довольно тихо, отчего они и смогли поговорить. Потом Борн убрался направо со своими людьми, а одну лестницу, ставшую теперь лишней, они оставили Долфу, и это со стороны Борна было очень щедрое и достойное поведение. Тут надо объяснить, что перед этим произошло у стены. Лестницы они поднимали тем же способом, что и мачту на корабле, за канат с одного конца. Для Моны способ оказался не совсем хорошим. Какой-нибудь ловкач то и дело ухитрялся канат перерезать — такими кольцами, заточенными по кромке, — плоские и летят, вращаясь. Поэтому люди Долфа, хоть и поспешали, смогли сперва поднять только три свои лестницы из десяти. Времени терять они не стали, а двинули их все вперед одновременно. Ровно три штуки в проломе и помещалось. Их верхние трети ударились об исщербленный край кирпичей снаружи стены и легли в неровности (так что сдвинуть вбок их бы было непросто) как раз в те мгновения, когда отряд Борна едва не переполовинили, а с того времени, как Сколтис смеялся шутке Палли Каши, прошло разве что столько времени, сколько нужно, чтобы дважды проговорить ди-герет.
Там, наверху, в проломе, монастырские укрепились хотя и не так надежно, как было бы на галерее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76