С утреиницей-звездой они ушли с Джухи, и уже вскоре, к концу утреннего часа, ветер натянул на полнеба облаков, опускавшихся все ниже к воде.
Погода была, по меркам северян, не что чтобы и шторм — они такое называли просто «крепко задувает». Шторм, по их понятиям, — это когда волны седеют от пены целиком. А здесь всего только ветер набросал кое-где в ложбинах между волнами белые клочья шерсти, выдранной им из руна барашков-гребней, и демоны ветра еще кувыркались на лету, а не мчались прямо, с визгом, раздирающим уши, как они это делают, когда подходит уже к настоящему шторму.
Так продолжалось час, другой; корабли разносило друг от друга, а за серыми полотнами ливня, пролетавшими то здесь, то там, им все труднее было друг друга разглядеть. Ни солнца, ни горизонта — вместо них черно-серые облака и брызги, висящие в воздухе. Ветер все еще был западным, но они этого не знали. Чтоб не слишком заливало, они и без того шли не вполветра, а немного меньше; к тому же их сносило.
Уже около вечернего часа с «Черной Головы» увидели впереди от себя скалу — один из островков, рассеянных вдоль побережья Кайяны. Точней сказать, эта скала была вперед и влево, их проносило мимо, но она означала, что затащило их гораздо ближе к берегу, чем позволительно. Кормщик Дьялверов стал поворачивать настолько круто к ветру, как только мог; что ему примстилось — кто его знает; поскольку многие другие скалы этой не видели, там ничего не понимали; «Черная Голова» вылетела из стены дождя прямо под боком «Норки», Йолмеровой однодеревки, и они едва сумели разойтись. Но в это время «Копь, приносящий золото» тоже свернул, за ним и другие, и таким курсом они шли весь вечер и ночь.
Все это время ветер был почти одинаков; к полуночи он усилился, а потом стал спадать, однако же до самого утра корабли боролись с ним, не зная, далеко ли до берега и не вынырнет ли тот вот-вот под самым днищем. Это была тревожная ночь еще и оттого, что корабли текли — как текут, впрочем, всякие на свете корабли, — а еще их сильно заливало, и на них вычерпывали воду даже и те, кому не хватило черпаков.
Поутру, когда они снова смогли видеть море вокруг, для большинства команд оказалось, что вокруг и видно одно лишь только море. Да еще со временем народились из серого и промозглого предутреннего мира, стихающего ветра и нестихающих волн очертания берега на востоке, который помог им понять, где они. Лишь некоторые, кого не очень сильно разнесло друг от друга, сходились и окликали случайных соседей.
Никто из этих четырнадцати кораблей не потонул в ту ночь, только нескольким сорвало паруса; у «Жителя фьордов», торгового корабля Сколтисов, сильно открылась старая течь, и «Зеленовласка» лишилась рея, что треснул в один из порывов ветра, но на ней вскоре справились и поставили запасной. Во всяком случае, метки сказали Гэвину именно это. Между прочим, сказали они это уже утром, когда Гэвин проснулся. Вот и пойми после этого людей. При желании он мог не спать хоть четыре ночи подряд, и не собирался вовсе спать в ту ночь, и не хотелось ему спать, но тем не менее задремал, как сидел, и светильник в капитанской каюте прогорел и погас. Иногда что-то в человеке, что-то неразумное и мудрое, куда более неразумное, чем он сам, и куда более мудрое, чем он сам, вот так предупреждает его о том, что он на пределе. Только вот человек большею частью устроен так, что не способен понимать предупреждения.
Вновь собрались вместе эти корабли только к концу дня. Для этого им пришлось сворачивать мористее и приставать к острову Сиквэ; еще по пути туда, завидев друг друга, стайки в две-три мачты объединялись, так что, в конце концов, к первому дневному часу к восточной половине острова Сиквэ (прилив делит этот остров надвое, а отлив соединяет) подошли сразу девять кораблей, и потом спустя почти час появился Долф Увалень с двумя однодеревками — рыбачьей и «Норкой», а вскоре приспели и «Остроглазая», и «Конь, приносящий золото» — эти корабли, самые быстроходные здесь, занесло дальше всех, так что поутру они увидели даже маяк Тель-Перетвы, и им пришлось возвращаться. «Зеленовласка» пришла уже под вечер — кроме несчастья с реем, там ухитрились заплутать, спутав развилку горы Пирак с другой развилкой где-то в Ферей-Мауки.
Шторм не столько им навредил, сколько попортил крови. Уже «Остроглазая» и Сколтисы, придя к Сиквэ, застали там ругань. Сколтису, который шел старшим на добычном тарибне, уже пришлось отвечать на вопрос, неужто они так торопятся, что на Джухе не могли день переждать. Пришел к нему с этим вопросом не какой-нибудь скандалист, а Белей Приговорный, кормщик с того самого корабля, который все звали купеческим, а кораблем Белей называл один только Гэвин, сын Гэвира.
— Коги и Кири, сыновья Йоши, — сказал он рассудительно, — и Урси Тюлений Мешок, и Круд, сын Тойми, — они ведь мне что велели: не рисковать кораблем больше меры. Что такое мера? Что такое больше меры? Всякий понимает по-своему. Ты пришел ко мне вчера утром и сказал: «Белей, выходим в море». Я сказал: «Хорошо». Я сказал «хорошо» вчера, так что теперь не буду говорить, мол, это было неправильно. А нынче я вот думаю, Сколтен, сын Сколтиса: от кого мы убегаем — от кого мы убегаем, что так спешим?
— Убегаем? — сказал Сколтен. — Вот это вправду, Белей, было бы осторожностью больше меры, — убегать всего-навсего от двух «змей».
Белей покачал головой. А Сколтен сказал:
— Я тебя не спрашиваю, отчего ты пришел сюда и задаешь эти вопросы, когда мне с «Фьордовым» разбираться надо и других еще полно дел. Я так понимаю, ты хочешь дать совет — больше не спешить; верно?
Голос у него был странный. Во всяком случае, много тише, чем слова.
— А что проку в советах? — сказал на это Белей. — От судьбы беги, не беги — не убежишь.
Белей не успел уйти с кормы тарибна, когда на «Жителя фьордов» перепрыгнул с соседнего корабля Кормайс, что лазил по кораблям, выясняя, кто последним видел его килитту. На «Жителе фьордов», где как раз переносили груз на нос, чтобы добраться до течи и залатать ее заново, людям было уж никак не до Кормайса, даже если бы он задавал свои вопросы как человек. Он ведь видел, что капитан здесь рядом; «Агов, Сколтен! — кричит в таких случаях вежливый человек. — Давно твои мою килитту видали?» — «Сотоварищи! — отвечает на это капитан, тоже соблюдающий вежливость. — Может, припомните — кто что видел? А мы тут — на тарибне этом — ее в последний раз видели еще до того, как от берега отвернули». И после этого люди с «Жителя фьордов», может быть, и вспомнят еще что-нибудь. Но кто и когда встречал Кормайса, соблюдающего вежливость?
— Эй, на «Фьордовом»! — сказал он сразу.
И вышло, конечно же, что ему отвечали, мол, до этого сейчас им дела нет.
— Конечно, тебе дела нет, — сказал отвечавшему Дегбор Крушина, из Кормайсовых людей. — Бревну безголовому тоже ни до чего нету дела.
И Сколтен, видя все это, сказал:
— Сдается мне, Белей, из нашего с тобой разговора все-таки вышло что-то; и я бы не сказал, что хорошее.
Сказал он это потому, что тот из его людей, которому довелось выслушать от Крушины такие поносные слова, как видно, сильно обозлился; в руках у него (а точней, за спиной) как раз был большой мешок с кусками копченого мяса, и вот этим мешком он ударил Дегбора по плечу, говоря: «Уйди с дороги!» До того чтоб обнажилось оружие, там все-таки дело дойти не успело, поскольку даже такой капитан, как Кормайс, вмешивается в подобном случае; а уж тем более теперь, когда Кормайсу не хотелось, чтобы его убрали в сторону от дела на Моне. Однако же и свой собственный нрав он не мог спрятать в карман и сказал Сколтену, когда тот тоже появился на «Жителе фьордов»:
— Я одного не понимаю: если Дом Всадников так хорош, чтобы управляться со всем и чуть ли не начальствовать, почему тогда он на собственных кораблях плодит грубиянов и портачей, погоды путающих?
Сколтен мог бы сказать: мол, насчет грубиянов кто бы рот раскрывал; но он этого не сказал; а отвечал только, что портачей таких он на своих кораблях пока не видит.
— А кто тогда, — сказал Кормайс, — позавчера к нам ворчать приходил? Ворчать — это он умеет; да и вы тоже оба-двое — зачем тащить, зачем тащить… Тебе б понравилось, если бы я ее на Кажвеле оставил!
— Можно подумать, — сказал на это Сколтен, — эта килитта на свете последняя, если на тебя, Кормайс, поглядеть. Но уж коли она, — добавил, — не на Кажвеле, и тебе теперь приходится тревожиться о своих людях, вряд ли мы тебе пригодимся; иди расспрашивай других!
Вот такие были люди эти Сколтисы. Они таки действительно многих набрались южных замашек. А с другой стороны, в доме у Кормайсов с обыкновением тогдашних пиратов-йертан на всякую добычу смотреть так, точно она последняя в мире и ради нее можно — и нужно — горы свернуть, и впрямь перебирали. Говорено уж — жадный они народ, и ястреб — самое правильное имя для них.
— Не по-доброму нас тут встречают, — сказал Кормайс, — и провожают не лучше.
И пошел прямо через корабль. На «Жителе фьордов» многие перестали работать и стояли вокруг — смотрели; и сейчас эти люди сразу оказались у него на пути.
— Что же, — сказал Кормайс, — мне через твои корабли и пройти нельзя? Или я должен прыгать в воду и плыть вокруг них, как выдра?
Команды все были еще на кораблях — ожидали. В этих краях утренний прилив сильнее вечернего; и на Сиквэ в утренний прилив не было плоского сухого места, чтоб высадиться. Добраться до «змеи» Дьялверов, что стояла рядом, и вправду можно было, только пройдя два эти корабля — или вернувшись назад и взявши лодку. Но все же, хотя никто и не ожидал от Кормайса Баклана, что он скажет, как вежливый человек: «Попробую-ка я через твои борта до „Черной Головы" добраться, если ты позволишь, конечно», — все же неужели не мог он хоть раз всех удивить!
— Да иди, кто тебе мешает! — сказал Сколтен.
И поскольку он так сказал, мешать не стали, конечно.
Это все еще была не ругань. Ругань была впереди.
Она приплыла вместе с «Норкой».
Во-первых, Йолмер твердил, что добра, мол, из этого похода не будет, потому что нынешний шторм, мол, — недоброе знамение. Во-вторых, он твердил, что «Черная Голова» вчера пыталась потопить его корабль намеренно и что это, мол, злоумышление и козни. Причем, оказавшись на Сиквэ, он тут же отправился не куда-нибудь, а к Сколтену — жаловаться.
— А если кое-кто, — грозно добавил он, — желает своих родичей прикрывать… хотя какие они тебе, Сколтен, родичи, это Нун Гордой они родичи, а не тебе. И то сказать — нашла за кого замуж выйти!
Ну вот что тут можно было сделать? Только руками развести. Сколтен и развел.
— А если Олви (так звали кормщика на «змее» у Дьялвера) даст клятву, что не пытался тебя потопить, — полную клятву, как на суде, с шестью соклятвенниками? — спросил он.
— С шестью? — сказал Йолмер. — Э-хм. А когда?
— Как домой вернемся, тогда уж. Где же он здесь шесть родичей возьмет. Конечно, если ты думаешь, что неполной клятвы достаточно…
— Ну уж нет! — возмутился Йолмер.
И его понесло повсюду хвастаться тем, что его пытались потопить, тем, что виновник будет давать клятву в том, что не пытался это сделать, и тем, что в нынешнем походе их ждет несчастье. За последнее предсказание с ним в двух местах начинали ругаться так, как никогда этого не делали с прежним Йолмером, на которого, бывало когда-то, не оглядывались даже, что бы он ни говорил. Он был счастлив.
Кормайс за это время спросил у новоприбывших тоже, не видел ли кто его килитту.
Потом он спросил это на «Остроглазой» и у Сколтиса.
Сколтису он заметил так:
— Я хочу знать вот что, Сколтис Камень-на-Плече, сын Сколтиса Широкого Пира, сына Сколтиса Серебряного. Сколько времени мы будем ждать их?
— Во всяком случае, не меньше, чем «Зеленовласую», — сказал Сколтис.
«Зеленовласая», как уж сказано, пришла к вечеру; и там тоже не видели этот корабль. Никто не видел его после того, как вчера вечером, следуя за «Конем, приносящим золото», отвернули прочь от берега.
Его вообще больше никто никогда не видал.
Неизвестно, выбрасывало ли на берег после той ночи какие-нибудь обломки или тела. Корабль не выбрасывало. Некоторые говорят еще, что дело не в зубах кайянского побережья; а просто килитта опрокинулась и пошла ко дну, поскольку стала неустойчивой на волне не под своим парусом.
У Кормайсов на этом корабле было две дюжины человек; за главного на нем шел Бор, сын Кормиса.
В Доме Ястреба много побочных сыновей; не говорится, чтобы в Оленьей округе считали большой потерей то, что стало одним меньше.
На следующий день в начале полуденного часа с острова Сиквэ, вновь разделенного приливом надвое, ушло пятнадцать кораблей, из которых у Гэвина были Метки четырнадцати.
ПОВЕСТЬ ОБ ОСТРОВЕ КАЙЯНА
Перед тем как отправляться, Рият для очистки совести зашла в свою дозорную комнату, на свою каторгу — как называла ее порою в сердцах. Со всех сторон на нее глядели окна. Круглые окна шли в три ряда по стенам, все стены были из окон, и в каждом плескалось море. По кругам стекол разбегалась тоненькая сеть пеленгов. И оттого казалось, что море, точно преступник, бьется о тюремную решетку. Но это казалось только иногда. Рият хорошо знала, что на самом деле до этого моря дни пути, что изображение пробежало эти дни пути по стеклянным ниткам, протянувшимся сюда от Глаз (и Глаза, и нити спрятаны тщательнее, чей клад у скряги), и знала, что здесь, у себя в доме, она в безопасности, — но порою ей казалось, что это не она поймала море в сеть, — а наоборот, волны, будто голодные звери, рвутся к ней восьмидесятишестикратно со всех сторон, лезут на зарешеченные окна ее дома, ярятся, расшатывают их, грызут — и проломят в конце концов.
Чтоб не сидеть в этом подземье от рассвета до заката, всякий выкручивается как придется. Рият, например, при помощи своего бронзового зеркальца; а то еще, бывает, заведут себе помощника — или ученика, или нескольких, — и сидит бедняга, а точнее ходит, оглядывая стену за стеной, вот как она сейчас, и вызывает самого колдуна (или колдунью) лишь тогда, когда и вправду объявится в одном из окон опасный корабль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76