Гэвин обернулся. Он был в длинном, голом, заваленном каменными глыбами ущелье, безрадостное низкое небо накрывало его сверху, безрадостные серые камни, испачканные кое-где пятнами мха, были вокруг. Солнце не могло пробиться сквозь облака, которые, казалось, были здесь всегда и всегда будут, и вечно будут плавать в этом ущелье смутные сумерки, такие же, как те, в которых безучастно бродят души мертвых в своей стране. Это было тоскливое место, и именно тоска стала первым чувством, для которого проснулась душа Гэвина после подземной пустоты, и еще — дикое и муторное ощущение, будто он был уже здесь, уже видел все это, уже бродил в этих сумерках, как будто он никуда и не уходил с долин страны мертвых или вечно, куда бы ни пошел, обречен возвращаться туда. А потом Гэвин заметил движение меж валунов и больше не мог думать ни о чем, только о существе, пробирающемся там по направлению к нему, медленно — медленно — очень медленно — как во сне, от которого невозможно проснуться.
Оно было похоже на жабу, но огромную, высотою Гэвину по пояс, неуклюжее и серое цветом, как камни вокруг, и точно так же по бугристой его шкуре расползались бурые пятна, будто мох; должно быть, поэтому казалось, что и само оно из камня, а может, так оно и было, никто ведь не знает, из чего творит Повелитель Царства Мертвых своих чудовищ. Никогда раньше Гэвин не видел ни одного из них, и уж тем более — так близко. Немногие из этих чудовищ могут существовать при свете, и этот страж ворот был из таких. Еще отвратительней он становился оттого, что подставлял дню свое уродство, а не прятался с ним в темных углах. И главное — ни разу еще ни одно из ужасных чудес подземного мира, которых навидался там Гэвин, не обращало на него внимания. А эта каменная жаба смотрела прямо на него немигающими желтыми глазами, и мало какому врагу пожелаешь попасть под взгляд этих глаз.
Еще прежде, чем Гэвин успел понять что-либо, его тело уже действовало: правая рука сама по себе стряхнула верхнюю тяжелую рукавицу, в следующее мгновение левая рука должна была подхватить ее на лету, а правая метнуться за спину, к навершию лука; и казалось. Гэвину, что целую вечность падает вниз его рукавица, не падает, а зависает в воздухе, но все-таки прежде, чем пальцы Гэвина сомкнулись на ней, она уже пролетела мимо них и упала ему под ноги, оттого что тело его двигалось еще медленнее — так всегда бывает во сне. Он ведь смотрел прямо в глаза этой твари, а этого делать нельзя, и Гэвин успел понять, что должен оторвать свой взгляд от них, пока есть еще у него силы на это; волк, дрожа, прижался к его ноге, и Гэвин заставил себя оглянуться. С каменистого склона ущелья спускалась к нему еще одна огромная жаба, точь-в-точь такая же.
— Давным-давно никто не проходил этой дорогой, — произнесла жаба у Гэвина за спиной. — Я уж думал, все забыли про нее.
А с противоположного склона ползла вниз еще одна жаба, и еще, и еще. «Быть может, — мелькнуло в уме у Гэвина, — все валуны в этом ущелье были стражами ворот, ждущими своего часа?..» Семь каменных жаб окружили его со всех сторон, мерзкие, неуклюжие, разглядывающие его огромными янтарными глазами.
— Ты человек, — сказала первая из них.
— Он человек, — сказала другая.
— Он живой человек, — сказала третья.
— И этот, второй, тоже живой, — сказала четвертая.
— Они вышли из Двери, — сказала пятая.
— Живые не могут выходить из Двери, — сказала шестая.
— Никто не может выйти из Двери без позволенья, — сказала еще одна, и Гэвин не смог уже разобрать, которая, их одинаковые голоса сливались, и сами они сливались в один жуткий хоровод, что плыл вокруг него, увлекая за собою весь мир, и все плыло у него перед глазами. Гэвин рванул лук из-за плеча, но стрела, ударив в каменную шкуру одной из жаб, отскочила, сломавшись, и над ухом Гэвина мерзко зазвенела лопнувшая тетива.
— Он хотел нас убить! — засмеялась жаба, и смех ее был таким же равнодушным, как голос до этого, если только равнодушным может быть смех.
— Он хотел нас убить, — повторила другая.
— Нас!? — захохотала третья.
У Гэвина оставались теперь только копье и нож, и рука его сама ухватилась за копье — он не хотел оказаться вблизи этих тварей.
— Ну, подходите! — крикнул он. — Подходите, попробуйте! — И сам не узнал своего голоса — не голос то был, а хриплое рычанье, точно слова человеческой речи непривычны стали ему за эти дни. И рядом, весь сжавшись и подняв шерсть на загривке, грозно рычал волк, рычал все сильней и сильней, оборотив морду к одной из жаб, она-то и явилась Гэвину первой, хоть этого он не смог бы разобрать.
— Ты смешон, человек, — сказала она.
— Ты смешон, — повторила другая.
— Ты смешон, — эхом отозвалась третья.
— Когда-то я тоже был человеком, — сказала первая. — И я помнил тогда, как называются те кривульки и палочки, за которые ты хватаешься. Но что ты знаешь о настоящем могуществе, о силах, играющих жизнью и смертью?! Что ты знаешь о настоящем страхе и настоящих муках, человек?
— Что ты знаешь?! — повторила другая.
— Что он может об этом знать?! — произнесла еще одна.
— Когда-то я был человеком, — говорила первая. — Я боялся смерти. Я не хотел спускаться вниз, в страну без звезд и солнца, бродить вечно среди равнодушных теней. И я совершил сделку. Мне дано было не уходить с Земли. Мне дано было еще многое. Мне дано было могущество, которое тебе и не снилось, человек! — А в прекрасных янтарных глазах, смотревших на Гэвина с ее уродливой морды, была тоска — равнодушная, безмерная тоска.
— Если б ты и вправду был человеком, ты б не согласился на такое!!! — прорычал Гэвин.
И ясеневое копье в его руке само метнулось вперед, как живое, — а впрочем, оно и было живым, ведь частичка жизни в Ясене, Бессмертном Древе, из которого было сотворено все живое и сущее на Земле, никогда не умирает; в янтарных жабьих глазах дрогнуло что-то, когда это копье вошло в каменную спину, пробив сердце насквозь — если у стражей ворот бывает сердце. Гэвин отступил на шаг назад, потом еще на шаг, оттого что ярость отчаяния и безысходности начала уже оставлять его и душа его ужасалась быть рядом с этой тварью даже на длину копья. Все так же глядя на Гэвина янтарными очами, в которых была тоска, каменная жаба проговорила негромко и удивленно:
— Откуда ты узнал, как освободить меня, человек?
И впервые остальные не повторили ее слова.
Гэвин оглянулся. Они расступились, давая ему дорогу. Но Гэвин не ушел, пока тело той каменной жабы не утратило видимость жизни, что была в ней до сих пор, и не истаяло потом, как тает туман, растворяясь в воздухе без остатка, и он смог забрать свое копье, оставшееся на камнях.
Гэвин ел понемногу в подземелье, а для волка после того, как он набил себе живот олениной, небольшой пост был не страшен. Вода — другое дело, всякий ведь знает, что воду в Царстве Мертвых пить нельзя. Гэвин взял с собою снега, набив им кожаную рукавицу, и снег этот они с волком делили по-честному с тех пор, как в первый раз волк толкнулся ему в ноги, раньше услышав идущего навстречу демона; и снег давно уже кончился. О жажде, терзавшей его, Гэвин вспомнил, только оказавшись в соседней с тем ущельем долине, и они с волком наглотались снега, на котором не было видно ни людских, ни звериных следов, но это сейчас их не волновало, — и, упав, заснули тут же в снегу.
Волк проснулся первым. Когда Гэвина разбудил ночной холод, он услышал его вой в лесу — вой по добыче, которой нет. Под утро волк вернулся, весь в снегу, и Гэвин понял, что ничего съедобного тот так и не добыл. «Потому и вернулся», — подумал Гэвин. Так бывает у волков — пока еды нет, стая держится вместе; и, должно быть, волк принял уже Гэвина в свою стаю.
Гэвин сидел у костра — грелся. Не без опаски еще поглядывая на огонь — это кусачее, хотя и приятно (если не слишком приближаться) греющее бока, — волк сел напротив; теплые отсветы играли на его морде, а он смотрел на пламя, как смотрели когда-то предки собак в древних пещерах, которые они делили с предками людей, и думал, наверное, о том же, о чем они тогда: что, если им охотиться вместе, будет гораздо больше добычи.
— Ну что, волк? — сказал Гэвин. — Что ты об этом думаешь?.. Что это с нами было?
Волк не знал, что и думать; он пошевелил носом и фыркнул. Все в костре ему нравилось, кроме дыма.
— Что ты об этом думаешь? — повторил Гэвин. — Может быть, он и вправду когда-то был человеком? Если он хотел, чтоб я убил его…
Но волк ничего не знал об этих человечьих делах. Ведь он был всего лишь волком и никогда не задумывался о жизни и смерти, и о силах, играющих ими. Он вздохнул и положил морду на лапы. Здесь он ничем не мог Гэвину помочь.
Когда совсем рассвело, они отправились дальше. Но, оглянувшись перед тем, как уйти из этой долины, Гэвин увидел вдали нечто, что заставило его нахмуриться: какое-то движение в неподвижности долины, несколько серых пятен на снегу, собравшихся вокруг места, где был его костер.
— Что же это ты, волк? — сказал Гэвин. — Как это ты их не заметил?
Волк чуть смущенно повел мордой. Он тоже не знал, как это он не заметил их.
Гэвин не понимал, что это там такое, и не имел желания возвращаться, чтобы выяснить. Места здесь были незнакомые ему и безжизненные, даже лес на горных склонах казался вымершим, и Гэвин торопился уйти отсюда поскорей.
Они шли весь день, и вокруг был белый снег, горы, как волны, и на небе, уже очистившемся от облаков, совсем низко стояло маленькое, не греющее солнце. Ближе к вечеру Гэвин увидел опять что-то движущееся в пустыне за собой, теперь уже ближе, и, разглядев, что это, Гэвин поднял угрожающе копье, а потом всмотрелся получше и захохотал — и вправду очень уж смешно выглядели эти гигантские каменные жабы, неуклюже ковыляющие, проваливаясь в глубоком снегу, шесть жаб, растянувшихся недлинной цепочкой. Они ползли по его следам с тупым и равнодушным упорством, но Гэвин успел уже забыть, что чувствовал он при виде их в том ущелье, и теперь ему казалось, будто сломавшаяся стрела ему почудилась, а лопнувшая тетива на его луке была лишь случайностью, наваждение же, испытанное им тогда, — кошмар измученного усталостью тела и рассудка. Он помнил только, с какою легкостью пробило такую же тварь его копье, и чувствовал себя в абсолютной безопасности. Он смеялся.
— Эй вы, скороходы! — крикнул он. — Куда это вы собрались? Не слишком ли дальняя дорога для таких коротких лапок?
Твари остановились — замерли, и ничто не шевелилось в них, даже горло, которое у настоящих жаб раздувалось бы от дыхания, — воистину словно каменные изваяния жаб. И глаза их тоже не шевелились, глядя на Гэвина.
— Ну, ползите, ползите! — продолжал он. — Может, и найдете себе какое-нибудь болото! А ко мне не смейте приближаться, не желаю я видеть рядом с собой такие мерзкие морды! Ясно? — И он словно замахнулся копьем.
Гэвин не боялся их больше, этих призраков, — от них не тянулись, как он это только сейчас заметил, тени на снегу, а значит, они не были ни плотью, ни даже камнем, — всего лишь призраками; они были ему просто противны, только и всего.
На следующий день Гэвин с волком пришли уже в такие места, где была дичь, непуганая, точно о человеке никогда не слыхала, и было ее столько, что две куропатки тут же вылетели у волка из-под лап; тот мигом задушил их, одну сожрал сразу, но вторую Гэвин успел отобрать; и волк только зарычал на него, да и то не слишком. И не ушел, даже когда дичи стало совсем много. Утолив первый голод, они стали охотиться уже рассудительней — по-человечьему. Обычно волк был загонщиком, потому что он мог двигаться быстрее, чем Гэвин без лыж. И все это время жабы-призраки ползли за ними следом.
Морозные ночи и короткие дни, горы, лес, снег, тусклое солнце в пустынном небе, охота, еда, сон, и опять охота, и опять еда, и шесть каменных жаб впридачу. Время от времени Гэвин оборачивался к ним, угрожая копьем, когда ему казалось, что они приблизились уж чересчур, и всякий раз это расстояние становилось меньше и меньше; в конце концов Гэвину надоело их отгонять; он уже не обращал на них внимания. Ему не нравилось безлюдье вокруг, потому что надо же было когда-нибудь добраться до людского жилья, и Гэвин начал уже думать о том, как он теперь попадет домой, и что, если это совсем не тот остров, где он живет, мало ли куда можно выйти, если бродишь не по земле, а под землей. Он старался уже поменьше времени тратить на охоту и больше проходить за день; серые призраки, шедшие за ним, стали отставать, но на привале всегда догоняли Гэвина, и однажды, когда они опять окружили его костер, одна из жаб сказала:
— Ты мешаешь нам охотиться на вас, человек. Ты идешь слишком быстро.
— Охотиться! — Гэвину показалось это смешным.
— А нам нужно охотиться на кого-нибудь, — сказала другая жаба.
— Ты ведь убил стража ворот, и нам нужен кто-то еще, — сказала третья.
— Я вам не страж ворот, — сказал Гэвин.
— Конечно, нет, — захихикала четвертая. И остальные захихикали тоже — прямо деревенские кумушки, сплетничающие на солнцепеке.
— Конечно, ты не он, — сказала пятая.
— Ты живой, а он был — нет, — сказала шестая.
— И этот, другой, тоже живой, — сказала первая.
— Повелитель Царства Мертвых приставил нас к нему, — сказала вторая.
— Повелитель выпустил нас из пустоты за Пределом, — сказала третья. — Он тогда еще занимался такими вещами.
— Повелитель ведь был колдуном когда-то. Когда был человеком, — сказала четвертая.
— Он совершил сделку, потому что хотел могущества для своих опытов, — опять захихикала пятая. — Он тогда хотел все знать.
— Все, даже то, что знать нельзя, — сказала шестая. — И он открыл дверь в Пустоту, чтоб узнать, сможет он это или нет.
— Открыл и выпустил нас, — сказала первая.
— Он не знал, куда нас деть, вот и пристроил к стражу ворот, чтобы мы сторожили с ним вместе, — сказала вторая.
— Он, должно быть, уже давно забыл о нас, — сказала третья.
— Повелитель ведь теперь не открывает никаких дверей, — сказала четвертая. — Ему это уже неинтересно.
— А ты отправил стража на подземные равнины и освободил нас от заклятия, — сказала пятая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76