— Теперь мы можем идти куда угодно, — сказала шестая.
— И охотиться на кого угодно, — сказала первая.
— Но из всех, на кого можно охотиться, там были только вы двое, — сказала вторая.
— Ты и этот, серый, который с тобой, — сказала третья.
— И мы пошли за вами, — сказала четвертая.
— Только ты идешь слишком быстро, — сказала пятая. — Вы должны идти помедленнее, чтобы мы могли поспевать.
— Потому что нам нужно охотиться на кого-нибудь, — сказала шестая.
Казалось, они вот-вот начнут все сначала. И Гэвин рявкнул:
— Заткнитесь все!
Ему больше не казалось, что это смешно.
— Конечно, мы можем заткнуться, — сказала шестая жаба.
— Конечно, мы можем, — сказала первая.
— Прежде мы не были такими разговорчивыми, — сказала вторая.
— Это оттого, что мы охотимся на тебя, — сказала третья. — Ты-то ведь любишь поговорить.
— Заткнитесь! — повторил Гэвин, и тогда они замолчали.
И опять дни и ночи; дни и ночи; и снова ночи, и снова дни, ночевки в снегу, жабы, ползущие следом. Гэвин больше не прогонял их. Ему было уже безразлично, здесь они или нет, и он даже не удивился, когда однажды жабы вдруг остановились.
— Прощай, — сказала одна из них.
— Прощай, — повторила другая.
— Это была хорошая охота, — сказала третья и облизнулась алым языком.
Гэвину было все равно, и он не задумался даже о том, что алого, яркого языка и клыков, блеснувших в ее длинной хищной пасти, не может быть у жабы.
— Это была хорошая охота, — повторила четвертая. — А теперь мы можем охотиться на кого-нибудь другого.
— Вы хорошо нас кормили, — сказала пятая.
А шестая сказала:
— Прощай.
Но Гэвин только тупо посмотрел на них. Ему некогда было останавливаться и думать об этом. Он должен был идти. Они с волком ушли, и жабы остались позади, в снегу.
Человеческое жилье было уже близко. Дичи стало меньше, оттого что она здесь была повыбита человеком, и несколько раз Гэвин замечал в лесу следы порубки, а потом — ловушки, поставленные точно так, как ставили в его краях, и можно было бы подождать возле этих ловушек, когда придет охотник, настороживший их, но Гэвин не мог ждать. Что-то гнало его вперед, вперед, дальше, туда, где шевелились, ходили, жили люди, он чувствовал, где это, как вода чувствует прилив. Он подобрался уже близко к людскому жилью, и первым человеком, на которого он наткнулся, была женщина с полной корзиной шишек — обычная женщина, дебелая и румяная от мороза, одетая, как жена простого дружинника. Увидев. Гэвина, она закричала и, потеряв свою корзину, бросилась бежать, два раза падала в снег, подымалась и, не оборачиваясь, бежала дальше. «Дура баба, волка никогда не видела», — подумал равнодушно Гэвин.
Рядом с ним хрустнули ветки. Волк выбирался, догоняя его, из зарослей густого ельника. Гэвин повернулся и смотрел, как тот лезет, проваливаясь в снег. А потом, медленно-медленно, он понял, что, когда женщина с шишками увидела его, волка рядом с ним не было; она бежала не от волка — она бежала от него самого.
А то существо, которое он сейчас видел, существо, что выползало из ельника, — это был вовсе не волк, это был уже не волк, хотя оно, должно быть, до сих пор считало себя волком, не замечая своих постепенных перемен, как и Гэвин до сих пор их не замечал. Это была каменная жаба — жаба, чем-то отдаленно похожая на волка. А в ее желтых глазах на уродливой морде Гэвин увидел отражение себя самого — отражение того существа, которое когда-то было им, — каменную жабу, отдаленно похожую на человека.
— Как же мы охотились, волк? — растерянно спросил он, глядя на свои коротенькие, медлительные жабьи лапки.
И вспомнил: уже довольно давно они с волком не загоняли дичь. В этом не было нужды. Нужно было только смотреть на нее, и тогда она сама подходила — если удавалось поймать ее взгляд. Призраки забирают у тебя, но и дают тебе.
Они забирают совсем немного. Им нужна только небольшая часть твоего существования, чтоб заполнить им свое небытие и твоим содержанием — свою пустоту. Это почти незаметно — как незаметен укусмалярийного комара. Но если прежде комар успел укусить человека, больного малярией, вскоре ты узнаешь об этом.
Вскоре ты узнаешь об этом — если тебя в тебе будет еще достаточно много, чтобы узнать.
Волк попытался задрать морду, чтобы завыть в тоске, но жабья огромная голова не поднималась — она была устроена не так, чтобы подниматься к небу. И тогда он заскулил, беспомощно, как щенок.
Каменная жаба в Гэвине все тянула его вперед, туда, к людям. Слепо, равнодушно, могущественно, и он не мог себе даже вообразить, для чего это может понадобиться чудовищу, созданному в подземельях Повелителя Царства Мертвых. Но, если ей было это нужно, Гэвин-человек поступил наоборот: он уперся в снег всеми четырьмя своими жабьими лапками сразу. А волк, все еще поскуливая, двинулся вперед. Ведь он был всего лишь волк. Гэвин смотрел, как тот ползет, и тоска и равнодушие подымались в нем — равнодушие и тоска, которые он видел когда-то в янтарных глазах. «Какая разница? — говорили они. — Все теперь бессмысленно».
Потом он бросился вслед за волком, выкладываясь изо всех сил, чтоб догнать, — то есть ему, конечно же, лишь казалось, что бросился, на самом-то деле он медленно ковылял, еле ворочая лапами и перепахивая брюхом снег, но все-таки он двигался чуть быстрее, чем волк, и, догнав, врезался с такою силой, как только мог, плечом тому в бок, едва не опрокинув. Он был сейчас по-прежнему крупнее волка. Тот остановился, мотая головой, и Гэвин попытался загородить ему дорогу.
«Ты туда не пойдешь, — думал он. — Я тебя убью, но ты туда не пойдешь».
— Назад, зверь! — только и смог выдохнуть он.
Но волка убедить словами было бы трудно, будь он даже просто зверь. Помогли звуки, донесшиеся от деревни. Люди бежали сюда с яростными криками и наверняка с оружием, гремели колотушки, отгоняющие зло. Тогда то волчье, что еще было в волке, заговорило в нем страхом перед этим шумом и воплями и стремлением убраться от них подальше. Подталкивая зверя в бок, Гэвину удалось-таки развернуть его в обратную сторону. А самого себя ему приходилось тащить прочь, как тащат стрелу из раны. Кое-как они забрались в ельник чуть дальше того места, где еще валялась в снегу корзина.
А люди из деревни, что так яро начали свою погоню, чем дальше, тем меньше вопили и больше били колотушками в щиты. Они уже не бежали, а шли, и все медленней, и, не доходя до корзины, остановились и некоторое время глядели на невиданные следы на том месте, где всполошившая их женщина увидела чудище; и они так и не пошли дальше.
Гэвин их не видел. Он постарался не прислушиваться даже к их голосам. Ему казалось, что, если он увидит их, — возненавидит и бросится убивать за то, что они по-прежнему люди, а он — вот такое. И одновременно его все так же невыносимо тянуло к ним.
Те шесть жаб, что будут теперь похожи еще и на волка, и на Гэвина, тоже поэтому станут крутиться вокруг людей, хоть им, должно, все равно, кого есть. И заразят этим еще многих.
Но какая теперь разница? Все бессмысленно. Зато мне дано было могущество, и дано было не уходить с Земли. Мне дано было еще многое. Мне дано было… Откуда ты узнал, как освободить меня, человек?! «Где копье?» — думал Гэвин. Он не помнил, где. На каком-то из привалов, когда он еще делал привалы и разжигал костры, он не захватил копье с собой, оттого что ему уже невыносимо стало соседство с частицей Бессмертного Древа, и то была первая из человеческих вещей, которую он оставил, не заметив этого.
Возле каждого следующего кострища оставалось еще что-нибудь, и очень скоро он вовсе перестал разжигать костры и где-то оставил одежду, оттого что она только стесняла движения, а мерзнуть он и без нее не мерз… Серая, в бурых пятнах, бугристая шкура превосходно защищала от, мороза, да и от всего на свете. Кроме копья, которое он взял когда-то тайком с его места над притолокой в родном доме. «А вдруг кто-то его найдет? — думал Гэвин. — Мало ли что может быть. А вдруг этот кто-то выйдет на меня с ним? Я не хочу уходить с Земли. Я хочу могущества, играющего жизнью и смертью. Я хочу всего. Я вам не страж, обреченный торчать у своих ворот, как камень! Я не хочу рисковать». Тот, кто думал это, был уже не Гэвин; он мог бы только сказать: «Я был когда-то им», и лишь что-то отдаленно похожее на Гэвина оставалось в его интонациях и в том, что он хотел «всего».
И тогда он отправился обратно, в горы, той дорогой, которой пришел сюда, от одного привала к другому. Он нашел все то, что оставил, лежащим на тех же местах, но проползал мимо, не вглядываясь. Ему нужно было лишь одно.
Неторопливая, как смерть, каменная жаба пробиралась в горном лесу, полная равнодушного стремления уничтожить то, что угрожало видимости жизни, которая была в ней, а следом за нею пробиралась еще одна жаба, поменьше; волк был всего лишь только зверь, и для него пустым звуком были любое могущество и любые соблазны, поэтому, должно быть, в нем все еще сохранилось немного больше своего, собственного. Он следовал за вожаком своей жабьей стаи — за каменной жабой, в которой уже вовсе не было Гэвина и которая была вожаком, оттого что была сильней, и потому он брел за нею, пусть даже недоумевая, зачем нужно именно туда.
Они нашли то, что искали, на поляне в горах, окруженной лиственницами и молчаливыми елями, и оранжевогорлый клест, возившийся с шишкой на одной из них, вдруг оторвался от ветки и мелькнул меж деревьями прочь. Равнодушные жабьи глаза узнавали поляну, хотя воспоминания прежнего, людского существования были для нее как сон, неясный и путаный сон, лишенный смысла. Здесь Гэвин устраивался когда-то на ночлег. С тех пор поляну вновь запорошило снежком, но подле вылезших из земли корней лиственницы кострище было все еще различимо, и рядом с ним, прислоненное к стволу, стояло ясеневое копье. Оно было все такое же, обычное копье, каким было всегда. Удобное в руке круглое древко, белое, со звездно блестящим наконечником из «металла морей».
Как о любом копье из ясеня, о нем знали в этих краях, что оно живое и обладает собственной волей, совпадающей или не совпадающей с волей его владельца, знали также, что оно сохраняет своему владельцу мужество, лишает оборотней способности превращаться, обороняет дом от запустения и дурного глаза и даже излечивает болезни, от дурного глаза приключающиеся; имя его было Бальрон.
Люди тут, на островах, живут незамысловато. Высшей Магией не занимаются, и им вовсе невдомек, что мудрецы из великих городов на юге пишут трактаты о свойстве ясеня даровать тому, кто к нему прикасается, Совпадение с его истинной Сутью, выводя это свойство из сущности ясеня, Мирового Древа, или из воли блюстителей Мира в прадавние времена, или еще из чего-нибудь, и расходясь во мнениях. Так что Гэвин этого не знал о своем копье, и каменная жаба, перенявшая от него знания о человеческих вещах, тоже не знала, отчего отшатнулась, встретив глазами эту звенящую белизну, и не смогла уже вернуться на тот шаг, которым попятилась назад.
Ничего еще не произошло, и это было действительно копье, кусок древесины с заключенной в нем крошечной частичкой неумирающей жизни ясеня; оно стояло наискось, ясно освещенное солнцем, а частичка жизни в нем заставляла его неуловимо меняться, течь, как текут реки, горы и звери, время и перемены и все остальное, чего нет и не может быть в Стране Смерти. И оно ожидало. Оно было совсем безобидно. Оно было безобидно, как настороженная западня или ловушка. Во всяком случае, именно так его видела каменная жаба. Непостижимо — как самоуверенность Гэвина ослепила жабу настолько, чтоб та не помнила все это время, что она ничего не в силах причинить такому копью?!
«Я должен что-то сделать», — вспомнила жаба. «Я должен что-то сделать», — вспомнил Гэвин, которого не было так давно уже, точно он рассыпался в прах. Но вида этого копья сейчас, всего лишь вида, было достаточно, чтоб он вернулся, как возвращается олово, переплавленное после «оловянной чумы».
Жаба попыталась двинуться вперед. Но не смогла. Она не смогла шевельнуть ни единой лапой. Ужас рождался в ней — в ней, не знавшей никогда никаких человеческих чувств, — и гнал ее прочь. «Зачем ты приволок меня сюда? — в ярости завизжала она на Гэвина. — Зачем? Как ты обманул меня, человечишка?! Я до э т о г о и не дотронусь. Я не смогу до него дотронуться! Я не смогу до него дотронуться!!! — визжала она. — Это смерть!»
«Это смерть!» — подумал Гэвин освобожденно-радостно, так же освобожденно и так же радостно, как страж ворот в то мгновение, когда пошел навстречу его копью. Как он устал. Как он, оказывается, устал от этой извращенной видимости жизни, от смерти, бродящей по Земле, словно вся усталость мира вошла в его душу и звала его: пусть будет конец, пусть все это кончится, и тогда он забудет жабьеглазое наваждение, как забудет остальное. Простая, настоящая, правильная смерть, сумерки, шепот теней над бесконечной равниной, безучастность, и больше никаких желаний, никакого могущества, никакого страха потерять то, что и так уже давным-давно потерял. Неужто он мог думать когда-то, что это страшно. Только бы скорей, нет сил больше ждать.
Но здесь сейчас не было никого, кто мог бы взять копье в руки и сделать все вместо него, позволив лишь пойти навстречу. Самыми долгими мгновениями в жизни Гэвина были мгновения, когда он шевельнул коротенькой жабьей лапкой и сделал шаг вперед, и еще один шаг, и еще. С каждым движением словно что-то горело в нем и умирало, и наконец он оказался рядом с копьем, но не смог себя заставить прикоснуться к нему. Каменная жаба в нем уже не визжала, а бессильно хрипела, и Гэвин очень хорошо знал, что она хрипит.
«Я — Гэвин, — подумал он. — Я Гэвин, сын Гэвира. А это всего-навсего копье моего отца».
Как-то нелепо, скорее плечом, чем пальцами, он потянулся к древку, толкнул его и, покуда копье падало, тоже ткнулся в снег.
А потом время вернуло миру способность быть. Времени теперь было много.
Время опять текло внутри Гэвина биением горячей жилы в животе. Время текло внутри него, оттого что отныне в нем снова не было никакой вечности и не будет, покуда не придет срок спуститься на серые равнины, где в конце концов окажутся души всех людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76