Все они тут уже достаточно были похожи на человека, чтобы заклинания могли действовать на них; и достаточно непохожи еще, чтобы оставаться демонами, способными менять облик. А больше Рият ничего от них не было нужно.
Поглядывая время от времени на зеленую паукообезьянку и вспоминая лица, хвосты и рожи остальных, Рият чувствовала себя какой-то содержательницей немыслимого зверинца — самое лучшее ощущение для того, чтобы пересекать горы Ферей.
— Злится. Не хочет, наверное, чтоб из него сделали человека, и почему? Глупый. Человеком очень интересно быть. Вот есть такие вещи — я их не могу, а человек может. Пословицы; вот скажи, колдунья, что это значит: «Сначала мерлушки, кизяки потом»?
— Ну… — говорила Рият.
— Нет, я не понимаю все равно. Почему мерлушки дороже? Потому что красивые? Или они дороже, потому что главнее? Или главнее, потому что дороже? И почему это про цену, а не про тепло?
— Какое тепло? — говорила Рият.
— Одни греют. И другие тоже. Только греют по-разному.
Оно не давало ей покоя всю ночь.
Если в эту ночь где-нибудь здесь и былиразбойники, то они, скорее всего, не бродили, а грелись в своих пещерах у вершин холодных гор. Рият все равно не могла бы спать от холода — не говоря уж о ручьях и перевалах, где она тоже выходила из коляски, так безопаснее. Но ей казалось, что самой большой неприятностью она потом будет считать несносную паукообезьянку, лазившую по всей коляске, время от времени зависая под крышей на упертых в стены коляски руках и ногах.
Под утро Рият уже сама была как кукла, не хуже заколдованных демонов.
— А ты точно можешь превратить меня в человека? — спрашивал он. Или она. Оно. — В настоящего человека? Потому что если не настоящий, а только очень похожий, это совсем не годится. А ты точно сказала бы мне правду, если бы могла?
— Да, — говорила Рият.
Начиная с рассвета, она опять начала следить за бани Вилиайсом. Теперь ей было не до демона.
Тем более что горы, как воду в ручье, уже выливали Дорогу в тусклые, серые рощи между клочков полей на а склонах, а потом и в огромные розовые поля с чудовищными фигурами окаменевшего лишайника на них, между которыми уже кое-где копошились люди. Потом Рият из окна увидела внизу лес — настоящий лес, выросший из килей кораблей в бухте Претва, носящей одно имя с семьей Претави.
Уже потом она узнала, что некоторые корабли стояли здесь месяца полтора. Оказывается, на рассвете вчера увидели с маяка не то один, не то два корабля с черными парусами.
«Странно, — подумала Рият. — Вчера утром он уж никак не мог здесь быть. Наверное, это другие».
А может быть, здесь вообще ничего на деле не видали. У страха глаза велики.
ПОВЕСТЬ ОБ ОСТРОВЕ САЛУ-КРИ
«Дубовый Борт», обогнув «остановленный» корабль, направился вновь в открытое море. Тогда бани Вилийас повернулся, сунулся вниз, сев на палубу, и точно так же, как сидевший рядом его раб, обхватил колени руками. Его трясло. Возможно, достойный бани предпочитал сейчас уверять себя, что это от холода, хотя теперь доски и несколько прикрывали его от ветряных струй. А может быть, он уже и перестал в чем-нибудь себя уверять. Во всяком случае, его явно не интересовали больше наличие или отсутствие удобств, ковры на жесткой палубе, а также то, насколько достойно и внушительно выглядела бы его поза, если бы на нее кто-нибудь мог взглянуть со стороны.
После того как главарь пиратов, сузив глаза, проговорил какие-то непонятные слова — вряд ли бани Вилийасу, скорее просто пространству перед собой, — а затем отвернулся, на бани перестали опять обращать внимание.
У людей на «Дубовом Борте» мрачное и горестное настроение дошло уже, видно, до того, что ухудшаться ему было некуда. И зрелище погибшего корабля у недоброго берега Кайяны их не то чтобы утешило, — но оживило, если можно так сказать. Не только потому, что человеку, когда он считает себя несчастным, всегда приятно — и полезно — увидать, что есть кто-то, кому не повезло еще больше. Чересчур долго они жевали, что называется, одну и ту же жвачку; чересчур долго душа у них была занята тревогами, заключенными в дощатую скорлупу «Дубового Борта», но недвижный черный парус и недвижные люди под ним насильственно и жестоко напомнили о том, что есть же, в конце концов, и мир вокруг, а не только их собственные счеты с судьбой.
Такое зрелище кого захочешь заставит встряхнуться, даже Гэвина, как мы видели недавно, ненависть сделала на некоторое время почти человеком и почти понятным другим. И, наконец, это зрелище доставило им свежую пищу для ума, и предмет для разговора, хоть какого-то разговора, где есть слова, которые не страшно произносить вслух.
Почти весь вечерний час, пока «Дубовый Борт» шел к острову Салу-Кри для ночлега, на нем обсуждали на разные лады, что это был за корабль, который они нынче увидали, откуда он мог быть и что случилось с ним. Некоторые, самые решительные умы заговорили под конец и о том, что люди на этом корабле, если уж на то пошло, были попросту сами во всем виноваты. Нечего было народу из Королевства захаживать сюда, в наши Добычливые Воды, пусть охотятся у себя: в Гийт-Гаод, Море Множества Кораблей, в Приморье, на Кафтаре — и что там еще у них есть.
Вот только возможности прибавить сюда наиболее могущественный довод — мы-то, мол, к вам не лезем! — не было, потому как не кто-нибудь, а Гэвин в прошлом году дерзко забрался на воду чужой охоты, в Гийт-Гаод, и среди тогдашних его подвигов скелы упоминают мельком то, что он ухитрился еще и ускользнуть от тангиронского князя со всею своей аршебской добычей.
Правда, князь Тангироны тоже внакладе не остался. После этого он заявил славному городу Аршебу: вот, мол, что бывает, когда отказываются отдаться под покровительство ближнего к городу государя и позволить ему и его дружине защищать горожан от захожих хитников. Так что город Аршеб решил, что «мы, в конце концов, не лучше других», и наконец так же, как некоторые еще города, стал платить Бортрашу, владетельному князю народа йертан, поселившегося в округе и долине Тангирона (как он тогда себя называл), отступные, чтобы он и сам город не тревожил, и другим не позволял.
Такие уж были тогда владетельные князья, — всегда своего добивались если не с главного входа, так задворками.
На «Лосе» разговоры в тот вечер были точно такие же. Только отличались они несколько потому, что тамошний кормщик, Коги, сын Аяти, любил в подобных случаях последнее слово оставлять за собой, в нраве же у него были кой-какие черты, из-за которых порой трудновато оказывалось понять, что оно собой представляет, его последнее слово.
До того как уйти к Гэвину, четыре зимы назад он ходил кормщиком у Долфа Увальня, на его «змее». И Долф, который Увальнем был только на берегу, в море не мог не заметить, что его кормщик со своим учеником чуть ли не на ножах.
Тут надобно сказать, что рано или поздно, а приходит такое время, когда надо будущего кормщика приучать к самостоятельности. Потому что иначе знамо, как бывает, — пока учитель стоит тут же, рядом, на корме, хоть и смотрит совсем в другую сторону и, казалось бы, явно не собирается вмешиваться, хоть перепутай ты все команды и загони корабль на самое поганое течение на всем побережье, — до тех пор есть память и понимание, и уверенность, и даже самоуверенность — я, мол, сам себе лисий хвост!
(Это приговорка такая. Рассказывают, что однажды краб, когда хотел спрятаться от Серебристого Лиса, прицепился к его хвосту. В конце концов Лис все-таки догадался обернуться так, чтоб хвост ему был виден, и сказал: «А это еще что такое?» — «Это я, хвост лиса», — отвечает краб. — «Гм, — сказал Серебристый Лис. — Я сам себе лисий хвост». Ну и… ну и съел краба, конечно, по прожорливому своему норову.)
А зато стоит кормщику потом повернуться и уйти — куда-нибудь вперед мачты, чтоб выспаться, — и минуту спустя объявляется тихонькая такая мысль: мол, ведь никто тебя не поправит, ежели что, а две минуты спустя в голове уже ничего нет, одна пустота и горячка, и полное незнание, как начинается следующий поворот.
Ответственность с людьми еще и не такое делает. Вот и нужно поэтому позаботиться. Да и самому кормщику ведь легче, если окажется, в конце концов, что есть кому его на время подменить. А тут — какое там? Да и то сказать, этот Бьодви ему в ученики себя навязал чуть ли не силой. Два года набивался, другой бы, не такой упрямый, давным-давно рукою бы махнул. Вот есть же такие люди, сколько в них таланта, столько и строптивости, — чужих он учить не будет, и все!
Долф Увалень тою зимой как раз стал заговаривать о том, чтоб на будущую весну обменяться с Гэвином Метками Кораблей. На одном из зимних пиров сидели они с Гэвином за столом рядом и разговаривали частью по делу, частью просто так. Тут Долфу и случилось помянуть про эти свои обстоятельства. «Я ведь не слепой, — говорит, — парню давным-давно собственный корабль доверять можно, а он у Коги все еще в черном теле да на подхвате». Главное, тот и сам соглашается. Да, мол, все верно, капитан, ему уже и корабль не стыдно дать; ну вот и строй для него отдельный корабль, и у меня, мол, на корме он хозяйничать не будет. И поскольку Долф был уже опять Увалень, дальше он только руками развел.
— Мда, — сказал Гэвин, выслушав это. — Похоже, и вправду придется давать им отдельные корабли.
И потом, подумав, добавил Долфу еще несколько слов; а тот засмеялся, как будто бы ему сказали преотличную шутку, и хлопнул по столу кулаком, говоря: «Так и быть!» А ведь другой человек, пожалуй, вскинулся бы, услыхав, что от него забирают такого кормщика. Ну да Долф Увалень есть Долф Увалень, славная его душа.
И вот через несколько дней приходит Гэвин к Коги домой и говорит:
— Есть у меня к тебе предложение, Коги, сын Аяти: иди ко мне на будущую воду.
— На «Дубовый Борт»? — сказал тот, а про «Дубовый Борт» тогда уже говорили, что Оду Старому сам Морской Старик помогал строить его, не иначе.
— Нет, — отвечает Гэвин, — пока «Дубовый Борт» на плаву, и пока Фаги жив, и пока согласен на это, — Фаги будет кормщиком «Дубового Борта», тут уж ничего не изменится, и я нынче строю однодеревку на двадцать весел, так вот туда.
— Что?! — как вскинется Коги. — И ты думаешь, я после «змеи» пойду на твои двадцать весел, или не двадцать?!
— Я так думаю, — хитро так говорит Гэвин. — И главное, Коги, по-моему, ты тоже так думаешь.
— Тьфу ты! — сказал тот, а Гэвин продолжает:
— И еще, Коги: у тебя там будет второй кормщик.
Так вот прямо и сказал: «второй кормщик», а не «ученик». Коги только рот было раскрыл…
— А что ж еще делать, — говорит Гэвин опять с хитрецою, — зря, что ли, Фаги человека учил? А он ведь и меня учил тоже… Тесно ведь, знаешь ли, трем кормщикам на одном корабле.
— Ах ты ж непогода! — говорит Коги и добавляет еще пару ругательств, что называется, в воздух.
— Ну вот и ладно, — соглашается Гэвин. — Так ты приходи, посматривай, как строится твоя однодеревка. Может, мастеру скажешь полезное что-нибудь.
И Коги говорил потом, что Гэвину, мол, в жизни не догадаться, чем он его тогда взял. В жизни не догадаться, потому как и он, Коги, тоже об этом не имеет представления. А Фаги после этого уж и не брал учеников. Так, крутилась около него пара человек — помочь с рулевым веслом управиться, и не больше. Потому что уж стало ясно: Гэвин своего положения второго кормщика на «Дубовом Борте» никому не отдаст.
Три воды Коги ходил у Гэвина на этой однодеревке, названной «Жеребенок»; а теперь вот она стояла на Щитовом Хуторе в корабельном сарае; оттого, что она проплавала две воды беспрерывно в южных морях, не уходя домой, где-то ей не повезло, и она подцепила червя-древоточца. Нужно было теперь перебирать обшивку и несколько ребер менять тоже. А жалко, хороший был корабль, этот «Жеребенок», — а точнее, «Бика», «бика» — значит кобылка-однолетка.
У йертан в старину было полным-полно разных слов для кобыл, и для жеребцов, и для разного возраста жеребят, и для лошадиных мастей, и для лошадиных болезней, ну как у всякого конного народа. И когда видишь, как знатные люди привозят теперь в свои конюшни лошадничьи слова вместе с кровными лошадьми из Приморья, — смех и горечь берут одновременно…
А Коги, сын Аяти, все же оказался опять на «змее», как Гэвин ему и обещал. А на «Черноногом» был на рулевом весле еще один кормщик; он был достойный человек и не раз ходил для Гэвиров в торговые поездки, так что не мог Гэвин его обучать. И этот человек погиб — еще прежде того, как сгорел «Черноногий», да уж по сравнению с прочим Гэвиновым невезением это невезение почти и не заметили. На «Черноногого», было дело, Гэвин отослал второго кормщика с «Лося»; а потом вот он вернулся обратно.
И вот что приметили люди, однако пока его не было: Коги сделался совсем уж раздражительным человеком, так что можно было даже подумать, что ему чего-то не хватает; а как Геси пришел назад — пришел и сказал с горестным каким-то удивлением: «Эх-х! Если посмотреть, чем все закончилось, — так лучше бы я век не уходил отсюда!» — тут-то вот его и встретили так, будто всем, и себе в первую очередь, стремились доказать, что вовсе никто здесь не привык работать с ним вместе и вообще лучше бы ему тут не попадаться на глаза. «Ну а мне-то что, Йиррин, — сказал Коги. — Хочешь — вместо якоря его привесь, хочешь — к рулю поставь, мне-то без разницы». И с тех пор у него и держалось еще такое настроение.
И вот сейчас Коги сказал, что это был, как видно, корабль из Королевства; но, едва его помощник стал с ним соглашаться, — тут же заявил: мол, и в Вирнбо тоже, после того как приняли для себя королевское право, пошла мода рисовать полосу из «солнечных корон» поверх кормы, только красных, и с тех пор от этого обычая там, мол не отстали, и росписи, мол, на этой корме были такие выцветшие да посбитые, что не разберешь, «солнечные короны» красные или бронзового цвета. Геси, которому надоело вроде бы как выпрашивать прощение неизвестно за что, уперся на своем; что же до прочих знатоков из команды, то они поделились поровну и спорили, припоминая все доводы, какие могли, — и как этот корабль был построен, на которую особицу, и как обшит, и какие снасти, — и выплеснули в конце концов все эти разногласия капитану на суд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76