Мое розовато-лиловое платье лежало там, куда я его швырнула, – на отброшенной крышке чемодана, и я начала раздраженно биться с крючками, которые начинались сзади чуть выше талии и тянулись вдоль всей спины, до самого верха. Те крючки, до которых я могла дотянуться, я расстегивала непривычными пальцами, то был целый ряд этих кошмарных штуковин где-то на середине спины – до них я совершенно не в состоянии была добраться. Лицо у меня налилось кровью, мои бесполезные усилия привели меня в бешенство. Когда я пыталась отцепить крючки силой, рванув их, швы не поддались. Это платье не было хрупким изделием машинной индустрии! Как же ухитрялись женщины в те времена одеваться и раздеваться?
Моей неожиданной спасительницей оказалась Кейт. Она прибежала наверх, когда мое унижение достигло кульминационной точки и казалось, я должна сдаться и обратиться к кому-либо за помощью. Она увидела мое пылающее лицо и почувствовала, что я вот-вот разрыдаюсь от гнева, ибо тут же стала очень добра со мной и принялась всячески успокаивать.
– Я, кажется, как раз вовремя. Меня послала сюда ваша тетя Фрици. Она вспомнила, что вам будет нелегко выбраться из этого платья. Ну-ка, дайте я помогу.
Я подставила свою спину, и она справилась с делом быстро, умеючи, с полным пониманием ситуации и при этом сохранив нейтральное отношение ко мне самой. Высвободившись из этого одеяния, я дала волю своему негодованию.
– Я никогда не встречала более возмутительную особу, чем моя бабушка! – выкрикнула я. – То, что она себе позволила по отношению к бедной тете Фрици, это просто кошмар какой-то. А вы все тоже вели себя ужасно – стояли, наблюдали и пальцем никто не шевельнул, чтобы помочь.
Кейт встала на колени на пыльный пол и начала укладывать все назад, в чемодан.
– Когда вы оденетесь, мисс Райс, вам лучше всего вернуться к себе в комнату и больше не приходить в эту половину дома.
Я набросила на себя розовое платье и застегнула молнию сзади с куда большей проворностью, чем мне удавалось орудовать с крючками и петлями. В душе моей продолжал кипеть гнев, и меня возмутил косвенный упрек, содержавшийся в словах Кейт.
– Она ведет тебя как императрица! А все остальные – тетя Нина, доктор Мартин и даже вы! – танцуете под ее дудку. Я испытала сегодня отвращение, омерзение.
Кейт взглянула на меня снизу вверх своими серьезными, широко расставленными глазами.
– В таком случае вы, без сомнения, захотите уехать отсюда завтра утром как можно раньше. И вы не станете снова пытаться увидеться с мисс Фрици и тем самым еще больше ее огорчить.
– Огорчить? – переспросила я.
– Огорчить ее, когда единственное, чего я хотела, – это помочь ей понять, что она неповинна в смерти своего отца. Я привезла ей подарок, но эта ужасная старая женщина там, внизу, не позволяет мне вручить его!
Кейт наклонилась, чтобы подобрать с полу кипу театральных программ, потянулась за альбомом с вклеенными в него рецензиями и аккуратно уложила все это в чемодан.
– Спустя столько лет неразумно преподносить такой подарок, ничего, кроме вреда, он ей не может причинить, так же как ваше появление здесь уже причинило ей вред.
– Каким это образом? – вскричала я.
– Каким образом?
– Потому что вы заставили ее пытаться вспоминать, ворошить прошлое, – ответила Кейт.
– Но ведь это может пойти ей только на пользу! Непохоже, чтобы у нее что-то было не в порядке с памятью или разумом. Она сникла только тогда, когда бабушка так жестоко заговорила с ней.
– Иногда приходится притворяться жестокой, когда женщина ведет себя как ребенок. – Опершись руками о края чемодана, Кейт встала и посмотрела мне прямо в глаза.
На вид она была девушкой мягкой, но внутри исполнена твердой решимости, какой-то спокойной силы, которую я успела уже почувствовать.
– Откуда вы знаете, что Фрици полезно вспоминать прошлое? – продолжала она. – Ваша тетя создала в своем сознании некий барьер, который не пропускает все то, с чем ее рассудок не в состоянии справиться. Доктор Мартин говорит, что это иногда случается. Из того, что находится за этим барьером, она помнит то, что относится к ее детству. Она с радостью вспоминает время, которое провела на Бродвее. Но когда дело доходит до Ланни Эрла, начинаются колебания. Сегодня она слишком предалась воспоминаниям. А что касается смерти ее отца, тут она совсем ничего не помнит. Она просто повторяет то, что ей сказали. Она не знает, почему была с ним в раздоре, как и что именно произошло в тот день на лестнице. Оставьте ее в покое, мисс Райс. Мне иногда кажется, я завидую ее состоянию. Вы знаете, она бывает порой по-настоящему счастлива, как-то по детски счастлива. Как мне хочется иногда быть в силах вытеснить, подобно ей, из сознания все, что причиняет боль. Память может быть сопряжена с болью – или вы слишком молоды, чтобы это знать?
Нет, я не была слишком молода, я хорошо это знала. Я подумала о возможной свадьбе Кейт с Джеральдом – свадьбе с человеком, страдающим таким увечьем. И в полном смятении вспомнила о том, как при ярком свете Грег отвернулся от моего лица. И все же, какова бы ни была боль и как бы сильно она ни ранила, я все же была уверена, что никогда бы по своей воле не отказалась от памяти.
– Конечно, знаю, – отозвалась я.
– Жить – значит ощущать боль. Это быстро осознает даже ребенок. Но ведь жизнь – это еще и радость. В противном случае мы не люди, а так, какие-то растения. Или животные.
Она вернулась к своей работе на полу, снова став на колени перед чемоданом.
– Пожалуй, самая мудрая философия – та, что исповедует мой брат Элден. Выживание наиболее приспособленных. Элден живет в близком соприкосновении с природой, и он своими глазами видит, как слабые растения уступают место сильным, а изуродованные животные уничтожаются здоровыми.
Я удивленно уставилась на нее: мне трудно было поверить, что такое мягкое на вид существо могло исповедовать подобную философию.
– Но мы же люди, а не растения и не животные! Сочувствие к таким людям, как тетя Фрици и кузен Джеральд, – это даже для меня как раз то, что отличает нас, быть может, делает лучше.
– Так ли? – спокойно спросила она.
– Какое же сочувствие вы испытываете к трагедиям, пережитым вашей бабушкой?
Она навела порядок, поднялась с колен, отряхнула от пыли руки и платье. Я молча смотрела на нее.
– Что ж, наверное, я ненамного лучше любого из своих ближних, – сказала я. – Но некоторые люди способны испытывать сострадание. Пытаюсь это делать и я. Мне кажется, что доктор Мартин тоже на это способен, при всей брюзгливости, которая на него иной раз находит. Именно это и делает жизнь сносной, разве не так?
Кейт улыбнулась:
– Наверное. Вы готовы вернуться к себе в комнату? Я загашу эти свечи. Надо не забыть ввинтить на чердаке лампочки, а то еще мисс Фрици как-нибудь ненароком сожжет дом.
Я не торопилась уходить отсюда, взяла в руки тяжелое шелковое платье, что недавно было на мне, и взглянула на подкладку на уровне талии. Там действительно была вышитая голубая роза, о которой упоминала тетя Фрици. Я показала ее Кейт.
– В чем смысл всех этих разговоров о вышитых голубых розах? Почему тетя Фрици ищет какое-то старое платье и почему, как вы думаете, моя бабушка спросила, говорила ли мне что-нибудь мама про белое платье?
Что-то в лице Кейт изменилось, как будто она отгородилась от меня ставнями. Я с удивлением вспомнила, что мне могло когда-то казаться, что наиболее естественным качеством Кейт Салуэй должна быть откровенность. Как видно, она могла быть крайне скрытной особой.
– Таких вопросов вы не должны мне задавать, мисс Райс, – сказала она, вновь принимая образ чопорной экономики. Приняв от меня платье, она вернула его на место и захлопнула крышку чемодана.
Я не хотела позволить ей отступить.
– Как вы можете это выносить – оставаться в этом доме и работать на такую чудовищную старую женщину, как Джулия Горэм? Как вы могли отказаться от удовлетворения, которое может дать уход за больными, ради чего-то, с чем вам приходится иметь дело здесь?
– Быть может, во мне здесь нуждаются, – сказала она со спокойным достоинством, потом подошла к каминной полке и задула свечи.
Тени сразу смягчились, их края под светом луны, вливавшимся в окна, казались размытыми. Я не могла разглядеть выражения ее лица, пока она шла через комнату, и она удивила меня, схватив за запястье своими сильными пальцами.
– Знаете что, уезжайте, мисс Райс. Уезжайте и предоставьте нам самим устраивать свою жизнь так, как мы считаем это нужным. Мы не нуждаемся в катализаторе!
Это словечко – "катализатор", – которое я услышала от Элдена, было из словаря моей бабушки. Однако мнение Элдена было иным. Он считал, что встряска, которая может произойти благодаря такому катализатору, как я, может пойти на пользу им всем.
Когда я попыталась вырвать свою руку, ее пальцы на моем запястье сжались еще крепче, и она перешла на шепот, словно боялась самих теней, которые могли подслушать ее слова.
– Теперь, когда ваша мама перепугала их своим письмом насчет белого платья, вы не должны оставаться. Для вас это может даже оказаться опасным. Я иногда вроде Фрици чую что-то, что носится в воздухе, и сейчас мое инстинктивное ощущение очень сильно. Силверхилл никогда не был для вас подходящим местом. Не дайте ему снова причинить вам боль.
Она отпустила мою руку и выскользнула из комнаты. Шелест ее длинной юбки слышался, как мне казалось, еще долгое время после того, как она спустилась по лестнице. Теперь я уже не была уверена в том, что Кейт Салуэй была пешкой в чьих-либо руках.
Чердак весь заполнился тенями, и я, не теряя больше времени, пробежала по холлу в направлении фасадной башни. На другой стороне дома освещенный холл не был обезображен паутиной и другими знаками небрежения, не отягощали его и воспоминания о давным-давно умершем человеке.
Моя комната была в точно таком виде, в каком я ее оставила, но, хотя она и казалась тихим, безопасным местом, мне не хотелось ложиться в постель, прежде чем я узнаю, что еще таится на этом этаже с его длинным рядом пустующих комнат.
В дальнем углу моей спальни была дверь. Войдя в нее, я включила свет. Как выяснилось, здесь находились три большие комнаты. Они тянулись анфиладой и, пройдя их, я достигла задней стены дома. Каждая комната имела собственный выход в холл. Практически использовалась только моя. Остальные были завалены разнокалиберной старой мебелью, какими-то ширмами, ящиками, чемоданами – обычным добром, которое скопилось на протяжении жизни нескольких поколений, обитавших в доме. И все-таки нельзя было сказать, что в этих комнатах царил беспорядок, – они не были заброшены и покрыты пылью, в отличие от комнат на другой половине дома.
Я прошла через последнюю комнату анфилады и вышла через дверь в заднюю часть холла. Там было окно, из которого открывался вид на все здание. Подо мной простиралась крыша галереи-коридора, а по обе стороны галереи, слева и справа от меня, высились двухэтажные флигели, которые эта галерея соединяла. По обеим сторонам горели огни, но я не могла ясно разглядеть флигели, пока не убрала ширму и не высунулась из окна. Здесь по крайней мере березы держались на расстоянии, за изгородью, окружавшей сад, и я могла беспрепятственно смотреть вниз на стеклянную громаду оранжереи, которая, словно водяной пузырь, торчала в самом центре сада. Мне было понятно, почему Элден так неприязненно относился к оранжерее, растопырившейся в самой середине того, что было им создано. Трудно было осуждать его за желание снести эту помеху.
За садом я видела дробленый белый гравий заднего подъездного пути, упиравшегося в какое-то строение, по-видимому служившее и гаражом, и домом, где жили Элден и его сестра. У одного из окон верхнего этажа Элден сидел, развалившись в кресле, с книгой в руке. По-видимому, недавние события в доме его никак не коснулись, если не считать того, что сестра, конечно, рассказывала ему о них, когда приходила домой. Интересно, что он читает? Быть может, Торо или – что казалось более вероятным, – новейший детектив?
Однако главное мое внимание продолжал привлекать посеребренный луной купол оранжереи. Он вздымался ввысь как магический кристалл, заключавший не тайну моего будущего, а тайну прошлого. Завтра рано утром, я, быть может, уже окажусь на борту самолета, направляющегося в Нью-Йорк. Здесь я не могла сделать ничего путного для своей матери. Знакомиться поближе с бабушкой у меня не было желания. Я вернусь в Нью-Йорк и забуду Горэмов и Силверхилл. Была только одна тайна, которую я не хотела оставлять нераскрытой, – это некий туманный кусочек моего прошлого, все еще не дававший мне покоя. Всевозможные вопросы будут продолжать тревожить меня, пока я не рассею этот туман и не уясню для себя, что же такое произошло со мной под сводом оранжереи.
Как я успела убедиться, здесь никто не был намерен что-либо мне рассказывать. В Силверхилле не было, пожалуй, ни одного человека, который не хранил бы какую-нибудь собственную тайну. Скрытность, попытки что-то спрятать от чужих глаз я ощущала здесь повсюду. И это относилось не только к Джеральду, но и ко всем остальным, чья жизнь была как бы околдована иллюзиями, подобными тем, что творились в галерее Диа.
С меня всего этого было довольно. Если я хотела очиститься от прошлого, «изгнать» его из себя, я должна осуществить это сама – никто не захочет мне помочь. Подобно тете Фрици, я тоже оттеснила вглубь сознания что-то, случившееся очень давно, но поскольку мои воспоминания затерялись в далеких детских годах, восстановить их может оказаться труднее. Сегодня вечером, когда я находилась с Джеральдом в галерее и он показал мне дверь, ведущую в оранжерею, я ощутила холодок узнавания – узнавания, связанного со страхом. Если я отправлюсь туда одна, так, чтобы меня никто не видел и не попытался мне мешать, быть может, мне удастся вновь отыскать маленького ребенка, которого так больно ранили и изувечили, и тогда, возможно, я освобожусь от прежнего ужаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33